– А-а. – Залпом допив пиво, он подходит к холодильнику, достает еще четыре бутылки и, держа их в руке, возвращается к столику. Откупоривает две из них и ставит одну передо мной.
Я пью длинными глотками, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Бывают минуты, когда кажется, что надо завязывать, сам себе потом спасибо скажешь. Но сейчас я так не думаю.
– Борьба предстоит тяжелая, – честно говорю я. – Я даже не знаю всех свидетелей со стороны обвинения, но голову даю на отсечение, что рот у них на замке. Если я буду лезть из кожи вон, да еще подфартит, то наверняка нащупаю в ком-нибудь слабину, поднажму и заставлю-таки расколоться.
– А как насчет свидетелей с твоей стороны?
– Этим я сейчас и занимаюсь. Потому и пришел.
– Выходит, одно честное слово против другого.
– Как правило, так и бывает. Уверен, тебе это в диковинку.
– Не совсем так. К тому же я знаю, что такие, как мы, чаще всего остаются с носом.
Такие, как мы. Всю свою адвокатскую практику я только и слышу эти слова, повторяемые на разный лад. Это что, какой-то неведомый слой общества, который социологи так и не сумели распознать? Я не говорю о тех категориях населения, на долю которых приходится большая часть преступлений, связанных с применением насилия: о семьях, оставшихся без отцов, о затюканных национальных меньшинствах (как правило, это черные или испаноговорящие американцы), о вконец опустившемся сброде, живущем в центральных районах городов, о жителях захудалой сельской глубинки, об алкоголиках, наркоманах, душевнобольных. Общее у них одно – бедность. Но я даже не об этом.
Речь о другом – возникает ощущение, что вот есть общество и есть ты, но обществу до тебя дела нет. Я сам вырос в относительной бедности, но мне повезло: я не пережил подобного ощущения. И в радости, и в горе я был не один, и мне знакомо то, что называют сопричастностью. Но ведь миллионы людей осознают, что они не являются частью общества, даже те, кто достиг уровня среднего благосостояния, – они все равно чужие, не часть целого. А если ты не причисляешь себя к этому целому, то с какой стати соблюдать его законы? Мне кажется, у большинства таких людей никогда не было выбора, они – как те семьи, четвертое поколение которых живет на пособие по безработице, – ничего другого они не знают. Но вот те же рокеры предпочитают держаться особняком, стоять в стороне.
Почему? Над этим вопросом я ломаю голову последние несколько дней, после того как им предъявили обвинение.
– А почему так? – спрашиваю я у Джина.
– Да потому, что в нашем обществе кому-то надо быть побежденным. Я имею в виду идейку насчет победителей, которая выдержана в типично американском духе: нужно уметь побеждать и так далее. А если нужны победители, победители для того, чтобы вся система срабатывала, значит, должны быть и побежденные. А для олуха, получающего заем под закладную, которому всю жизнь только и твердили, что, если будешь делать то-то и то-то, как пить дать станешь победителем, такие, как мы, считающие, что все это – чушь собачья, и без обиняков говорящие об этом, черт возьми, – побежденные, так? Вот и выходит, что победители оказываются на коне, а мы, которым заранее уготована участь побежденных, остаемся с носом.
– Значит, ты согласен, что все вы – побежденные.
– Черт бы тебя побрал, приятель! – Он допивает первую бутылку из тех, что только что принес, и, откупорив вторую, одним махом опустошает ее наполовину. – Это ты согласен с тем, что мы – побежденные! Что до нас самих, то больших победителей, чем мы, никогда не было. Взять хотя бы жюри присяжных, где должны сидеть люди равного с нами положения! Да в этом чертовом жюри не найдется ни одного человека, которого я бы считал за равного! Сначала, приятель, ты мне дай жюри такого состава, чтобы я считал их за равных, а потом я буду иметь с ними дело!
Это что-то новое. Нужно запомнить, может, на суде пригодится. Интересно, как в адвокатских кругах отнеслись бы к такому начинанию?
– Вряд ли у меня пройдет такой номер, – отвечаю я и принимаюсь за новую бутылку. Здесь уютно. Жара не чувствуется. Сижу, пью за чужой счет «будвайзер» в холодных бутылках с длинным горлышком и веду задушевную беседу с человеком если и не блестящего, то, во всяком случае, развитого ума.
– Ты читал когда-нибудь Карла Маркса? – равнодушно спрашиваю я.
– Прочел от корки до корки, – отвечает он, слегка улыбаясь. – А заодно Веблена, Хоффера, Франца Фанона, не считая других. Милтона Фридмэна тоже читал, хотя, мне кажется, сейчас он уже здорово дискредитирован. И Рейгана, черт бы его побрал, – презрительно ворчит он, – на фоне этого ублюдка президент Никсон только выиграл!
О Боже! Так я пью пиво в компании рокера, который не в ладах с законом, придерживается радикально-социалистических воззрений в экономике и политике, а в своей повседневной речи употребляет словечки типа «подспудно».
– Расскажи мне об Одиноком Волке и об остальных.
– А что тебя интересует?
– Все, что я могу использовать для их защиты.
Неторопливым шагом он снова идет к холодильнику и возвращается, прихватив еще дюжину охлажденных бутылок. Сегодня я уже точно ни с кем больше не побеседую. Подняв руки с бутылками, мы салютуем ими друг другу. Он откидывается на спинку кресла, соображая, что нужно рассказать такого, что спасет жизнь друзьям.
– Он много чего натворил в жизни, но убийцей никогда не был. Одинокий Волк, одно слово. Да и остальные, насколько я знаю, тоже никогда никого не убивали.
– Ну и что из того?
– А ты что, хочешь знать, был он бойскаутом или нет? Не вытаскивал ли старушку из горящего дома, это тебе надо, что ли?
– Пригодится.
– Он воевал во Вьетнаме. Валялся в полевом госпитале в Дананге. Две медали за ранения в ходе боевых действий. Медаль за отвагу.
Это уже кое-что. Я делаю пометку в блокноте, позже надо будет проверить. Мне нравится парень, сидящий напротив, но, может, он просто хочет меня разжалобить.
– Конечно, под конец войны во Вьетнаме медали раздавали одну за другой, что плитки питания, – говорит он. – Надо же было сделать хорошую мину при плохой игре, понятно?
– Все равно это здорово! Жюри присяжных обожают героев войны. Что еще?
– У него был брат-гомосексуалист.
– Был?
– Он умер. По крайней мере, Одинокий Волк так говорит. Деталей я не знаю. Сам он об этом помалкивает, а набраться наглости и спросить никто не решается.
Мой ум работает с лихорадочной быстротой. Чего еще ждать после подобного вступления? А ведь это только один из четырех подзащитных.
– Об этом мало кто знает, – добавляет Джин. – Ты лучше спроси у него, хочет ли он, чтобы об этом стало известно. Вряд ли его обрадует то, что я рассказал тебе об этом.
– Не волнуйся, спрошу, – отвечаю я и, помедлив, продолжаю: – Ты – его друг, знаешь, что он за человек. А этот факт не сделал его терпимее?
– Как раз наоборот. Он ненавидит педиков лютой ненавистью. Мы все их не очень-то жалуем, – качает он головой, – но Одинокий Волк при виде гомиков просто звереет. Однажды чуть не замочил одного, решив, что тот к нему пристает. За что и схлопотал девяносто суток тюрьмы.
Никогда еще за всю свою практику я не был в большем затруднении. Поначалу я возликовал, день ото дня убеждаясь, что мои подзащитные невиновны, и проникаясь все большей злобой к тем слоям общества, которые взялись их судить. А теперь передо мной улика, вынуждающая признать, что допустимо и обратное: если убийство и не было открыто направлено против гомосексуалистов, у него достаточно яркая гомосексуальная окраска. А в довершение всего я узнаю, что мой подзащитный ненавидит педерастов животной ненавистью. Если Робертсон раскопает со своими ребятами этот лакомый кусочек, на пути у меня возникнет еще одно труднопреодолимое препятствие.
– Это хреновая новость! – откровенно говорю я. – Если она выплывет, и Одинокому Волку, и всем остальным могут дать вышку.
Он кивает.
– Пойми меня правильно, я рад, что ты сказал мне об этом, и мы с ним поговорим... но мне нужно сделать так, чтобы все было шито-крыто.
– То есть, если кто-то еще спросит меня об этом, я знать ничего не знаю, да?
Я делаю еще глоток пива.
– Подумай, может, тебе стоит поступить на юридический факультет? – шутливо предлагаю я. – Из тебя вышел бы неплохой адвокат.
– Пробовал.
– Ты поступал на юридический?
– Да, в Кейс-Уэстерн-Резерв. В Кливленде. Проучился в университете целый семестр. Понял, что это не для меня. Последняя моя тщетная попытка жить, как все.
Я смотрю на него во все глаза. Может, дает о себе знать выпитое пиво, трудно сказать, но я должен спросить его об этом.
– Ты умный человек, – искренне говорю я. – Зачем ты выбрал себе такую жизнь?
– Ну и вопросик, черт бы тебя побрал! – Он откупоривает новую бутылку.
– Ответь, сделай одолжение.
– Не каждый может жить так, как вы того хотите, – без обиняков отвечает он. – Или так, как следует. Так или иначе, на самом деле ответ тебе ни к чему.
– Но я же только что спросил тебя об этом!
– Слушай, приятель! Давай со мной без выкрутасов, ладно? Я знаю, почем фунт лиха. В результате такие, как я, превращаются в романтиков. Да, это опасно, потому что мы сами опасны. В общем, знаешь что... Я не такой плохой, как иной раз обо мне думают, но я и не кумир, по которому вся Америка сходит с ума. Иными словами, я не такой, как Питер Фонда в его «Беспечном ездоке», понял? Я бывал в каталажке. Знаешь, поделом ребятам, которые туда попадают! Они что-нибудь да натворили, может, связанное и с насилием. О нем они только и думают. Такое впечатление, что, когда их мысли не заняты тем, чтобы трахнуть телку, они ни о чем другом не помышляют, кроме как задать трепку какому-нибудь обывателю, честное слово! А клоню я, приятель, к тому, что не надо искать в этом романтику. А не то здорово разочаруешься.
– Даже и не думал! – Этот мужик за словом в карман не лезет. – Но все-таки хочу понять... какой вас черт дернул выбрать жизнь, при которой вы так и будете козлами отпущения?
– Может, это она нас выбрала.
– По тебе не скажешь, что ты безропотно смиряешься с судьбой. Да и по Одинокому Волку тоже.
Он буравит меня взглядом.
– Хочу рассказать тебе маленькую историю. В прошлом году поехал я в Новую Англию – первая поездка на восток за последние пятнадцать лет. Дело было осенью, листья на деревьях начали уже желтеть, ну, сам знаешь... Я да моя подружка, с виду – обычные туристы. Не взял ни мотоцикла, ни цветастой рубахи. Инкогнито, одним словом.
Он опустошает еще бутылку. Я жду. Похоже, он не очень-то торопится продолжать.
– И что дальше? – наконец спрашиваю я.
– Чувствовал я себя, правда, не в своей тарелке. Но не в этом дело. Были мы в Нью-Хэмпшире... черт побери, ну и красотища! Ты бывал там? Осенью, когда опадают листья, ну и все такое прочее, черт побери!
– Был как-то. – Однажды, еще в колледже, я ездил туда на зимний карнавал. Тогда мало что запомнилось, большей частью я был пьян, как, впрочем, и не только я.
– Нет, в самом деле красиво! Моя девчонка чуть нюни не распустила, стала болтать, что вот, мол, неплохо бы сюда переехать, и так далее в том же духе! Я ей говорю, надо обождать месячишко, пока снега не навалит до самой задницы, вот тогда и заводи разговор о переезде! Но, знаешь, на номерных знаках машин в Нью-Хэмпшире я заметил наклейку с надписью. Меня она задела за живое. Знаешь, что там было написано? Я качаю головой.
– Жить Свободным или Умереть! Это обо мне, приятель! Об Одиноком Волке, других ребятах! За это мы и боремся! – Он испытующе смотрит на меня через стол. – Я съел бы тонну дерьма за унцию свободы! – говорит он. – А ты?
25
Я должен знать правду об этом педике, который доводился братом Одинокому Волку. К нему я и иду.
– Не буду говорить об этом дерьме! – грубо отвечает он.
– Будешь, дружок! У этого убийства гомосексуальный запашок. Если ты припас для меня сюрпризы, я должен к ним приготовиться.
Он обхватывает голову руками. Одинокий Волк во власти неподдельных человеческих чувств – я впервые вижу его таким.
– Он умер. – Подняв голову, он смотрит на меня. – Он давно умер.
– При каких обстоятельствах это произошло?
– Это было давно, – качает он головой. – И давай закончим на этом, о'кей?
– А что стало с другими членами твоей семьи?
– «Других» нет. Одинокий Волк, приятель, так меня зовут. Это я и есть.
26
Клаудия спит. Я держу ее на руках, дожидаясь, когда Патриция откроет мне дверь. Как было бы хорошо, чтобы Патриция не услышала моего нарочито тихого стука, чтобы болтала себе по междугородному телефону с матерью в глубине квартиры, чтобы орал телевизор. Мне хочется простоять так всю ночь, до самого рассвета. Жарко даже в столь поздний час, ни намека на дождь, все лето солнце жарит напропалую. Тучи мотыльков, привлеченные ароматом жасмина и жимолости, вьются в душном, неподвижном воздухе, образуя живой нимб над головой моей девочки.
Патриция открывает дверь бесшумно, сказывается материнское чутье.
– Почему так поздно? – шепчет она, но так, чтобы я непременно уловил сварливые интонации в ее голосе. Пусть я считаю себя человеком, которому все нипочем (это она так думает), но наша дочь живет вместе с ней, и она не хочет, чтобы я об этом забывал. – Завтра в восемь утра у нее занятия по плаванию.
– Мы веселились от души, – огрызаюсь я, – и она ни в какую не хотела уходить, пришлось подождать, пока она уснет.
– О'кей. – Она все понимает. Она может быть великодушной, ей это больше свойственно.
Я несу Клаудию через маленькую квартирку в ее спальню, кладу на кровать, осторожно снимаю туфли, носки, шорты. Спать она может в майке и трусиках. Я накрываю ее простыней, стараясь не столько укрыть, сколько защитить, а от чего – сам не знаю. Нет, вру, знаю, причем лучше, чем все остальное. Мне нужно защитить ее, ощутить, что я – ее защитник, что иначе просто быть не может. Перевернувшись на бок, она сворачивается калачиком, слегка приоткрыв рот.
– Может, выпьешь чаю перед уходом? – Патриция в шортах и майке сидит за угловым кухонным столиком и делает пометки на кратком изложении какого-то дела. У нее вошло в привычку надевать при чтении очки с половинчатыми стеклами, что придает ей сходство с черепахой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70