женщины причитали от жалости к беспризорным детям, сетуя на голод и нищету несчастных чарнего, прозябающих в лачугах… Я стоял, парализованный ужасом, но вскоре почувствовал острую жалость – невыносимо было видеть друга в таком плачевном состоянии – перекошенного, дрожащего, словно одержимого бесом. Я присел на тротуар, пытаясь помочь ему выбраться на свет из темного колодца.
– Финито, что с тобой? – кричал я, обхватив руками его взбрыкивающие ноги, как вдруг, по-прежнему истекая слюной и завывая, он хитро мне подмигнул…
Я поднялся на ноги, отошел в сторонку и ожидал, чем закончится эта невероятная сцена, хотя у меня уже появились кое-какие догадки. Хуан сжимал голову Финито обеими руками, словно боясь, что она оторвется, и тот постепенно начал приходить в себя, отполз с середины тротуара и в конце концов с большим усилием сел, прислонившись спиной к стене. Одна из домохозяек отерла с его лица зеленую жижу и заявила, что такие припадки случаются от слабости, что называется, на пустой желудок.
– Сеньора, мы не ели уже пять дней, – захныкал Хуан.
Старушка, жившая напротив лавки, вынесла банку сгущенного молока и протянула голодным ребятишкам. А когда Финито с трудом поднялся на ноги, торговка вареными бобами принесла из лавки целый пакет дымящейся фасоли – килограмма два, не меньше, – подала его Хуану и сказала:
– А ну-ка, ребята, марш домой, обедать.
Хуан попросил меня помочь, вдвоем мы подняли Финито и поскорее смылись под сочувственные причитания сердобольных теток.
Только мы завернули за угол, Финито, как ни в чем не бывало, встал на ноги, улыбнулся и похлопал меня по плечу.
– До чего ж ты бестолковый, – сказал он.
В этот миг я его ненавидел, хотя в глубине души меня мучила зависть: за три месяца, пока мы не виделись, он не только собирал на продажу зачитанные комиксы, но и освоил новый способ зарабатывать на жизнь – разыгрывать припадки, пуская изо рта зеленую пену, тогда как я не выучился ничему, кроме разве что игры на бильярде. На площади Норте братья уселись на скамейку и с аппетитом закусили горячей фасолью, от которой я отказался, а потом, проковыряв перочинным ножиком две дырки в банке со сгущенкой и высосав содержимое, объяснили фокус: прежде чем упасть на тротуар, Финито сунул в рот зеленую акварельную краску и щепотку соды. Оставалось только сделать соответствующую физиономию и пустить в ход актерские способности. Я чувствовал себя полным идиотом – меня одурачили двое неграмотных вшивых чарнего, я поддался на дешевый розыгрыш, и теперь они надо мной издевались, уписывая вареную фасоль со сгущенкой. Я вскочил и умчался прочь, даже не попрощавшись.
В то время я еще не знал, что в конце весны, совсем неподалеку от этого места, на улице Камелий, меня, а также капитана Блая ожидали куда менее безобидные фокусы и розыгрыши.
4
Моя мать работала поварихой в больнице Сан-Пау и обедала там же. Она уходила из дому, когда я еще спал, оставив мне готовый завтрак – как правило, вареный рис, иногда фасоль с треской или принесенные накануне лишние порции. За день она так уставала, что, придя домой, сразу ложилась спать. Мы жили в доме на улице Сардинии, возле площади Санлей, в крошечной квартирке на третьем этаже. Иногда я возвращался домой позже матери – это случалось в те дни, когда я допоздна играл на бильярде в баре «Хувентуд», – и, приоткрыв дверь ее спальни, подолгу всматривался в темноту, пытаясь расслышать хоть какой-нибудь звук – дыхание, шорох простыней, скрип кровати или кашель, желая убедиться, что она уже дома.
Незадолго до появления Нанду Форката и истории с канавой мне поручили непростое дело: присматривать за полоумным капитаном Блаем. Жена капитана донья Конча, наша соседка, договорилась с матерью, чтобы по утрам я гулял со старым психом неподалеку от дома, покуда не подыщу себе работу.
– Не спускай с него глаз, – наставляла меня мать. – Осторожнее с трамваями и машинами и следи, чтобы к нему не приставали хулиганы. Не води его дальше Травесера-де-Грасиа. И не разрешай жечь газеты!
Сеньора Конча давала капитану несколько песет на стаканчик вина, велев мне заходить только в те таверны, где его знали, не ввязываться в пьяные споры и, главное, следить, чтобы старик не разговаривал о политике с незнакомыми людьми, а не то еще сболтнет какую-нибудь глупость и нам придется вызволять его из участка…
– Хорошо, постараюсь, – послушно отвечал я им обеим, матери и сеньоре Конче, а про себя думал: кто сумеет заткнуть рот старому дуралею или заставит его идти туда, куда ему неохота?
Первые дни мне было не по себе. За три года капитан не прошел и ста метров по прямой линии и ни разу не высунул нос из дому. Он прятался в крошечном закутке, где некогда была ванная, пролезая туда через платяной шкаф без задней стенки, за которым скрывалась дверь. За последние годы он сбросил килограммов тридцать, проиграл войну, потерял двух сыновей и уважение супруги, а заодно добрую половину мозгов, которых и раньше-то было не слишком много. Первое время соседи его не узнавали, потому что он так боялся всего на свете, что выходил на улицу в диковинном костюме «пешехода, попавшего под трамвай», – как сам он объяснял в тавернах – «идущего на поправку безымянного пациента Больницы иностранных колоний на улице Камелий, который вышел пройтись и выпить глоточек вина, разумеется, спросив разрешения у медперсонала». При этом он гордо демонстрировал пьяным с утра забулдыгам, которые слушали его разинув рот, широкий плащ, полосатую пижаму, фетровые тапочки и безумную забинтованную голову – эдакое гигантское яйцо из марли и неопрятных клочьев ваты, сквозь которые торчали взъерошенные седые волосы. Прежде костюм довершали темные очки, но к тому времени, как он стал местной знаменитостью и я начал выходить с ним на прогулку, он перестал их носить. Капитан признался, что во время долгого затворничества ему казалось: стоит ему выйти на улицу, и он увидит разрушенные дома, дождь из пепла, горы мебели, домашнего скарба и гробов, мародерство, грабежи и ужасную бурю – молнии, гром, бешеный ветер, хлопающий дверями и окнами, брызги крови на стенах тесных комнатушек, проглядывающих сквозь разбитые фасады домов… Он был уверен, что город безлюден, мертв, опустошен чумой или бомбежками. Вот что он рассказал мне в первый же день, стоя в дверях рюмочной в Гинардо. Разум бедняга потерял на войне, равно как и память.
Будучи простодушным и доверчивым, я первое время терпеливо сносил все чудачества и дикие выходки полоумного старика, но проходили дни, и я научился им управлять. В обмен на мои услуги, а также жалея мою мать, которая гнула спину дни напролет, донья Конча назначила мне вознаграждение – теперь три дня в неделю я обедал у них дома. Донья Конча была болтливой добродушной толстухой с полными губами и длинными, густо накрашенными ресницами. Выглядела она намного моложе капитана. Братья Чакон прозвали ее Бетибу. Они со старым психом жили на четвертом этаже, прямо над нами, но я всегда думал, что Бетибу одинока, поскольку самого капитана ни разу не видел, только слышал имя – «капитан Блай». Соседи говорили, что Бетибу – вдова. На жизнь она зарабатывала тем, что убирала квартиры в окрестных домах, плела милые кружева на коклюшках, которые охотно раскупали благочестивые послушницы монастыря Лас-Анимас и богатые дамы из нашего квартала, а также искусно штопала и шила. Моя мать ее очень любила – их связывало какое-то дальнее родство, о котором я до поры до времени не знал, и давняя дружба. Навещая бабушку с дедушкой в своей родной деревне в Нижнем Пенедесе, мать привозила домой картошку, постное масло и другую снедь и обязательно посылала меня с корзиной к сеньоре Конче. Чего только не было в этой корзине! Баклажаны, помидоры, сладкий перец, артишоки, грецкие орехи, а то и бутифарра. Как-то раз я залез туда, чтобы стащить орех, и вдруг мои пальцы нащупали две сигары, завернутые в газету. Так вот оно что!
– Значит, – спросил я мать, – Бетибу потихоньку курит или угощает этой вонючей дрянью какого-нибудь любовника, сторожа или мусорщика, которые, как говорят, к ней захаживают?
Мать строго на меня посмотрела и, немного подумав, сказала:
– Содержимое корзины тебя не касается, а сеньора Конча – порядочная женщина, но, с тех пор как она потеряла капитана и двоих сыновей, она очень одинока… Надо жалеть ее и поддерживать, а сигары она курит сама, у каждого из нас свои слабости.
Мать меня обманула, и очень скоро я узнал, почему. Несколько раз я побывал у Бетибу дома, но она ни разу не пускала меня дальше прихожей, и я еще не ведал, что покойный капитан Блай и Человек-невидимка, тот странный тип, которого мы несколько раз видели в нашем квартале, – он брел по улице, окруженный стаей мальчишек, кричавших: «Сними свои бинты, Человек-невидимка, мы хотим на тебя посмотреть!» – одно и то же лицо.
Я в этом убедился, когда мать как-то раз отправила меня забрать носки, которые штопала донья Конча. На сей раз она не попросила, как обычно, подождать в прихожей, а пригласила войти. Пока она заканчивала штопку, я прошел в гостиную и сел в кресло. Посреди покрытого клеенкой стола стояла половина арбуза, из его сочной кроваво-красной мякоти торчал нож Бетибу предложила мне кусочек, я сказал, что не хочу (вторую половину того же арбуза я съел дома), как вдруг заметил громадный черный платяной шкаф, старый и очень ветхий, – эдакая темная глыба, возвышавшаяся в углу комнаты и похожая на исповедальню в приходской церкви. «Странно, что его поставили в столовой», – подумал я. По правде говоря, я привык к любой самой причудливой и нелепой обстановке – одно время у нас с матерью жили квартиранты, и мы ютились в тесной комнатушке, заставленной мебелью, – однако мне не доводилось видеть, чтобы подобное чудище красовалось в столь не подходящем для него месте. Я подумал, что шкаф, скорее всего, загораживает пятно или трещину на стене, но покуда я размышлял, дверцы со скрипом распахнулись, чьи-то костлявые почерневшие руки раздвинули съеденные молью костюмы, некогда принадлежавшие покойному, и оттуда по-кошачьи ловко вынырнул капитан Блай – без бинтов, в полосатой пижаме, коричневом плаще и с погасшей сигарой в зубах. Передо мной стоял пришелец из иного, пустынного и дикого мира, где покоились его убитые сыновья, потерянные надежды и навсегда утраченный разум.
– Черт подери! – беззлобно выругался он, словно что-то неожиданно припомнив.
5
Беднягу капитана неотступно преследовали образы и отголоски прошлого; их источник и смысл я со временем научился угадывать. Он замер возле шкафа, к чему-то тревожно прислушиваясь и напряженно вглядываясь в пустоту; должно быть, до него опять донеслось эхо выстрела, прокатившегося некогда по глади Эбро, и он увидел, как его сын Ориоль с вещевым мешком, винтовкой за спиной и полевым биноклем на шее рухнул под копыта коня…
Он смотрел куда-то сквозь меня. Бетибу сосредоточенно штопала носки, не обращая на него ни малейшего внимания. В тяжелой, намокшей от дождя шинели, наброшенной на плечи, капитан зябко ежился в тумане, стелившемся над рекой… Изнутри дверцы шкафа были обклеены молитвами и псалмами.
– Пойду-ка я на улицу, Конча, – тихо сказал капитан, словно заранее знал, что его не услышат. Он достал из шкафа марлю и грязные бинты и добавил как ни в чем не бывало: – Как ты думаешь, где его похоронили?
Донья Конча не ответила и даже не взглянула на него.
– По крайней мере, – продолжал он, – они должны были вернуть нам его бинокль. Теперь такие не выпускают.
– Веди себя нормально, дурень, побойся Бога, – перебила его Бетибу, переходя на каталонский.
– Бога бояться нечего, – ответил капитан. – Он больше в мире не хозяин.
Он посмотрел на меня так, словно только что заметил.
– А ты, мальчик, кто такой? – поинтересовался он и принялся обматывать бинтом голову, вертясь на каблуках, словно волчок, как вдруг снова перенесся туда, на берег Эбро, где однажды завязал на своем испачканном кровью лбу точно такой же длинный грязный бинт: он выпрямился, его раненая голова коснулась брезента воображаемой палатки, стоявшей у реки.
Он высунулся наружу как раз в тот миг, когда Ориоль в бессчетный раз рухнул, сраженный пулей. Кто-то за спиной капитана лежал на носилках и все время стонал, – быть может, это был его второй, семнадцатилетний сын; он тоже сражался на Эбро, заболел тифом и теперь умирал. Капитан выругался и велел ему замолчать:
– Хватит, мальчик! Потерпи!
Его бедный мальчик хотел умереть дома. Наконец он замолчал, и капитан посмотрел на него с сочувствием:
– Вот так-то лучше, – сказал он. – Умирай тихонько, как птичка. Здесь ты умрешь или дома, – какая разница, сынок; но только умирай тихонько, ладно? Не безобразничай.
– Что ты там бормочешь? – проворчала жена.
– Я не с тобой разговариваю, – ответил он. Его горячечная голова вновь задела палатку, он выбрался наружу и ринулся в самую гущу тумана. – В прошлом месяце над рекой просвистели две шальные пули, – продолжал он. – Одна угодила в Ориоля, другая – мне в голову. Эта сукина дочь засела у меня прямо в мозгу, но когда она туда влетела, я, к счастью, ни о чем важном не думал. Так что пойду пройдусь.
Бетибу кивнула. Черные блестящие кудряшки вились вокруг ее гладкого и круглого, словно фарфорового, лба. Она скривила рот в форме сердечка – алый, словно мякоть арбуза. На капитана она по-прежнему не глядела и, возможно, в самом деле не слышала, о чем он говорит, так как почти оглохла; но она знала, что он все еще здесь, в комнате, неуверенно топчется рядом с ней. Обращалась к нему Бетибу исключительно по фамилии:
– Блай, болван ты эдакий, – сказала она на своем безукоризненном каталонском, на каком уже мало кто говорил. – Совсем с ума спятил.
– Дорогая, я пошел гулять, – объявил капитан. – На обратном пути пройду мимо Лас-Анимас и укушу священника. – Он наблюдал, какой эффект произвели его слова на Бетибу, и добавил: – Раз я недобитый большевик, проклятый масон и руки у меня по локоть в крови, буду вести себя как подобает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28