OCR Busya
«Хуан Марсе «Чары Шанхая», серия «Иллюминатор»»: Иностранка; Москва; 2005
ISBN 5-94145-333-7
Аннотация
Хуан Марсе – один из самых популярных писателей современной Испании – стал известен российскому читателю по книге «Двуликий любовник», выпущенной издательством «Иностранка» в 2001 г. Обладатель престижных международных наград, Марсе в 2005 г. вошел в число финалистов конкурса на премию Сервантеса, которую называют нобелевской премией по литературе испаноязычного мира
Роман «Чары Шанхая» удостоен Европейской литературной премии Аристейон и Национальной премии критики (1994) и экранизирован режиссером Фернандо Труэбой (премия «Гойя», 2002). Герои книги – одинокие романтичные подростки, мечтающие о чуде, и таинственный незнакомец, врывающийся в их тоскливый мир, сумасшедший философ и подпольщик, отправляющийся в Шанхай, чтобы уничтожить нацистского преступника, – все они становятся участниками захватывающих событий, которые происходят то в мрачноватых кварталах Барселоны, то в чарующем Шанхае.
Хуан Марсе
Чары Шанхая
В память Розы де Капафелъ и Берты деЛ'Арбос
Посвящается Кармен из Санта-Фе
А также Хоакине из Эргихуэлы
Истинная ностальгия, самая пронзительная и глубокая, связана не с прошлым, а с будущим.
Я часто тоскую по будущему, иначе говоря, по тем беззаботным дням, когда все устремлялось вперед и будущее было на своем месте.
Луис Гарсия Монтеро, «Южная луна»
Глава первая
1
– Детские мечты гибнут на языке у взрослых, – заявил капитан Блай, деловито шагая впереди меня в потрясающем воображение обличье Человека-невидимки: бинты на голове, плащ, кожаные перчатки и темные очки.
Я не мог оторвать глаз от его резких причудливых движений. Он направился к киоску, чтобы купить спички, но внезапно замер и жадно втянул ноздрями воздух сквозь марлю, закрывавшую лицо и делавшую его похожим на привидение.
– Откуда-то несет падалью. Впрочем, нет, это что-то другое… Никого не хочу обидеть, но меня не обманешь: пахнет тухлыми яйцами. Не замечаешь?
Старик замер, запрокинул голову и принюхался. Я тоже остановился. Глухой голос капитана подействовал на меня гипнотически – внезапно я почувствовал пустоту в желудке, и меня затошнило.
Так начинается эта история, и я бы очень хотел, чтобы в ней нашлось место для моего отца, чтобы он был рядом и поддерживал меня, тогда бы я не чувствовал себя таким беззащитным, оставаясь один на один с капитаном Блаем, его бредовыми фантазиями и моими собственными мечтами. Но отец домой не вернулся и считался пропавшим без вести. Я вновь представил себе, как он лежит на дне окопа, а снежинки, медленно падая с неба, укрывают его тело… Потом я задумался о загадочных словах старого сумасброда. Я покорно шел за ним следом к киоску на площади Ровира, как вдруг, проходя мимо дома номер восемь, между продуктовой лавкой и аптекой, капитан снова встал как вкопанный и повел чутким носом, прятавшимся под слоем бинтов.
– Неужели ты не чувствуешь этот жуткий смрад, парень? – произнес он. – Должно быть, твой нежный носик, привыкший к церковному ладану да кислому поту сутан, уже не различает обычную вонь!.. – Он осекся и, вытянув шею, засопел, как норовистый конь. – Что же это такое, тухлые яйца или кошачье дерьмо? Нет, пожалуй, тут дело посерьезнее… Пахнет возле подъезда. Я знаю, что это! Это газ! Нищета так не смердит – это воняет газ!
Из подвала и в самом деле несло нищетой, по ночам там прятались бродяги, однако капитан быстро разобрался, что к чему, и заявил, что запах идет не оттуда, а из трещин в тротуаре, сквозь которые пробивалась жалкая, чахлая травка.
Предупредить соседей взялся он сам, поговорил с продавцом из киоска, с аптекарем, с пассажирами на трамвайной остановке, и, хотя все знали, что он всего-навсего старый маразматик, отныне каждый, кто оказывался неподалеку от злополучного подъезда, принюхивался и, к своему ужасу, чувствовал запах газа. Женщины всполошились, кто-то позвонил в газовую компанию.
– Я знаю, в чем дело, – продолжал неугомонный старикан, войдя в таверну на площади, – лопнула труба и вонючий газ вытекает сквозь трещину. Это очень опасно, сеньоры, мы должны обходить это место стороной, а еще лучше – разойтись по домам и не высовывать носа… А главное, ни в коем случае не закуривать рядом с киоском, запомните, ребята.
– И прежде всего, – перебил капитана его приятель сеньор Сукре, обращаясь к местным завсегдатаям, которые слушали разговор и недоверчиво усмехались, – нужно избегать пламенных взглядов, мятежных мыслей и прочей горючей гадости, которая в нас до сих пор сидит. Надо быть очень, очень осмотрительными! И старая торговка каштанами со своей жаровней и змеиным языком тоже весьма опасна. Одно ее гадючье слово, и – бабах! – все мы в аду.
– За собой бы следили, – проворчал водитель трамвая, попивая орухо. – Ведь это вы жжете газеты за киоском! В один прекрасный день все мы взлетим на воздух вместе с трамвайной остановкой и фонтаном…
– Скажи мне, зануда, а не для того ли мы пришли в этот мир, чтобы нас подняло в воздух и разорвало в клочья? – набросился на него капитан, размахивая руками, будто ветряная мельница, и пританцовывая на засыпанном опилками и оливковыми косточками полу. Бинт на его голове сбился, возле уха торчал неопрятный клок пожелтевшей ваты. – Так что, когда вас разорвет на тысячу кусков, дружище, вы сразу почувствуете себя гораздо лучше!
– Что ж, может, так оно и случится, – проговорил вагоновожатый и, глядя на меня, добавил: – Уводи-ка ты его отсюда, парень. Очень уж надоел.
Прошло две недели, на площади воняло, как и прежде, но, несмотря на жалобы жителей в мэрию и Каталонскую газовую компанию, комиссия не появлялась. Посетители таверны день за днем наблюдали одно и то же: обеспокоенные пешеходы ускоряли шаг, боязливо обходя подозрительный тротуар, а жильцы трехэтажного дома с балконами, заставленными горшками с геранью, проворно шмыгали в подъезд и выскакивали наружу, точно испуганные крысы. Мы же с братьями Чакон демонстративно проходили по самому опасному месту, нас будоражил риск и сознание неминуемой катастрофы.
Как раз в ту пору в моей жизни начался странный, совершенно новый период – я то отчаянно хандрил, то витал в облаках. Я окончил школу, но на работу не устроился; точнее, работу я нашел, но до поры до времени к ней не приступал. С детства я неплохо рисовал, и моя мать, посоветовавшись с одним знакомым ювелиром, сеньором Ольяртом, принялась хлопотать, чтобы меня взяли учеником или посыльным в ювелирную мастерскую неподалеку от дома; в мастерской ей ответили, что пока ученик им не нужен, но понадобится месяцев через десять, сразу после летних отпусков. С тех пор мать внушила себе, что профессия ювелира именно то, что мне нужно, и велела терпеливо дожидаться этого места. Мое увлечение рисованием и любовь к чтению оказали решающее влияние на ее выбор: руководствуясь прежде всего практическими соображениями – учебу оплачивать она не могла, и одной ее зарплаты на двоих явно не хватало – а также чутьем, мать решила направить мою судьбу в ювелирное русло, смутно надеясь, что там хоть как-то пригодятся мои так называемые способности. Однако шло время, а я все никак не мог понять, какое отношение имеет ко мне ювелирное дело – я любил рисовать, читать да гулять по нашему кварталу и парку Гюэль. Других интересов у меня не было.
В таверне на площади близ улицы Провиденсия я встречался с братьями Чакон, моими ровесниками, чьей дерзости и свободе втайне завидовал. Их средства к существованию были весьма скудны, да и перепадало им не часто, зато они сколько угодно могли носиться по городу. Избавившись от школьной рутины гораздо раньше меня, они время от времени нанимались посыльными в таверны и продуктовые лавки, а потому целыми днями торчали на улице. Я так и не узнал, где они жили; скорее всего, в одном из тех обшарпанных домишек на Франсиско-Алегре, неподалеку от улицы Кармело. По воскресеньям они за гроши продавали зачитанные комиксы и потрепанные бульварные романы.
Стоял ноябрь, по маленькой невзрачной площади ветер гнал желтые листья платанов, становилось все холоднее – зима обещала быть суровой. Прохожие ежились и ускоряли шаг, однако непоседливый сеньор Сукре по-прежнему слонялся по улицам, словно сомнамбула, болтая сам с собой. Вел он себя так, словно сомневался в собственном существовании или же боялся в один миг стать призраком, и говорил, что в такие неспокойные ветреные дни ему приходится блуждать по городу в поисках своего потерянного «я». И действительно, мы частенько встречали его на улицах Грасии: заложив руки за спину и понурив голову, он обходил таверны, аптеки, бакалейные магазинчики, глухие пыльные лавки букинистов и крошечные художественные выставки, приставая ко всем подряд, пока кто-нибудь не сообщал ему, кто он таков и где его дом. Мне, Хуану и Финито он жаловался, что у него никак не получается снова стать тем, кем он был прежде, что никто ему не помогает, и иногда хочется послать все куда подальше, смириться с тем, что он – никто, и, преспокойно развалившись на скамейке на площади Ровира, греть под солнышком старые кости. Бывало, сеньора Сукре, удрученного и потерянного, встречали в самых неожиданных уголках квартала. Рассказывали, как однажды он остановился напротив полицейского участка на Травесере и спросил у часового, как его зовут и где он живет, – разумеется, сам сеньор Сукре, а не часовой, – а тот перепугался, позвал на помощь сержанта, и бедняге учинили целый допрос.
– Эй, ребятишки, не будете ли вы так любезны сказать, как меня зовут и где я живу? – Сеньор Сукре остановился в дверях таверны, прервав наше наблюдение за домом номер восемь. – Пожалуйста.
– Вас зовут дон Жозеп Мария де Сукре, а живете вы на улице Сан-Сальвадор, – ответил я машинально.
Немного подумав, он согласился – мои слова показалось ему вполне убедительными, – однако, прежде чем поверить окончательно, на всякий случай спросил:
– А правда ли, что родился я в Каталонии, что я непризнанный художник, старый друг Сальвадора Дали, и что сейчас у меня в кармане ни одного дуро?… – В его глазах мелькнула озорная искорка.
– Да, сеньор. Так все говорят.
– Что поделаешь, – вздохнул он и дружелюбно потрепал по волосам сначала меня, потом Финито Чакона. – Вы воспитанные добрые мальчики и очень помогли старому любопытному бродяге… Спасибо вам.
Желая успокоить сеньора Сукре, а вовсе не для того, чтобы над ним посмеяться, как могло показаться со стороны, Финито добавил:
– А еще вы каждый день приходите на трамвайную остановку поболтать с пассажирами, а потом покупаете в киоске газету и сжигаете ее, сидя на скамейке, иногда вместе с капитаном. А потом отправляетесь в бар.
– Да, верно. Я все понял. Тогда скажи, пожалуйста, что я делаю здесь?
– Сюда вы пришли, – терпеливо ответил Хуан Чакон, – выпить анисовый карахильо, потому что вы пьете его каждый вечер, и посмотреть, не выйдет ли на улицу человек по фамилии Форкат.
– Вы правы, – покорно заметил сеньор Сукре и побрел к стойке. – Все так и есть, ничего не поделаешь.
На той стороне площади на буром фасаде кинотеатра «Ровира» Джесси Джеймс уже целую неделю падал со своего стула в гостиной, сраженный предательским выстрелом в спину, а рядом с ним довольно грубо намалеванная «Мадонна семи лун» выглядывала из-за голых веток окрестных платанов, грозя кому-то ножом; ее блестящие злые глазки внимательно следили, как трамваи поворачивают за угол Торренте-де-лас-Флорес. Но не афиши привлекали в тот вечер внимание столпившихся в дверях бара «Комулада» посетителей, и не нашумевшая авария возле дома номер восемь, и даже не будоражащий воображение взрыв, который мог прогреметь с минуты на минуту, а совершенно иная причина: всем не терпелось увидеть человека, который должен был рано или поздно показаться из подъезда. Поначалу незнакомец вызвал наше любопытство тем, что о нем наперебой говорили взрослые, и – что было странно – раньше мы ничего о нем не слышали; однако вскоре стало известно, что зовут его Нанду Форкат, что он эмигрант, вернувшийся из Франции, где прожил почти десять лет, и что он друг Кима, отца Сусаны. Он приехал всего несколько дней назад, дома его ждали больная старуха-мать и незамужняя сестра. Еще уверяли, что им заинтересовалась полиция; в участке его, конечно же, допросили, но по какой-то неведомой причине, которую никто не мог объяснить, отпустили.
Конечно, тогда нам и в голову не приходило, что такой человек, каким его описывали, не мог существовать в действительности. Равно как и сам Ким, он был вымышленным, воображаемым персонажем, который обретал плоть только в разговорах взрослых, вполголоса споривших о его подвигах и злодействах – каждый судил о нем согласно своим представлениям о жизни. Правда, мы подозревали, что Форкату никогда не стать легендарным героем, подобным Киму, в чьей банде он состоял прежде, а быть может, состоит и до сих пор. У него тут же появилось поровну сторонников и противников: одни считали его интеллигентным, образованным человеком, боровшимся за свои идеалы, благородным анархистом, сыном рыбака, который вырос в Барселонете и сам оплачивал свою учебу, работая официантом; другие – обычным бандитом, грабившим банки и, скорее всего, предавшим своих бывших товарищей, которые теперь, после его возвращения, не замедлят свести с ним счеты, почему он, собственно, и не хочет выходить из дому. Поразмыслив, мы с братьями Чакон пришли к выводу, что нам по душе вооруженный бандит, верный напарник Кима, с которым они горой стояли друг за друга…
В течение четырех дней Нанду Форкат ни разу не показался в дверях и даже не выглянул в окно. Возле подъезда день и ночь пахло газом, и теперь воображение местных жителей возбуждали сразу две опасности, словно газ и преступник заключили зловещий союз. На пятый день к вечеру капитан Блай купил газету «Национальная солидарность» и сжег ее за киоском, неподалеку от подъезда. Две дамы, проходившие мимо, завизжали и бросились со всех ног, однако никакого взрыва не последовало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28