Он часто о ней думал.
Переходя пустую, блестевшую асфальтом улицу Окшеи с единственным автомобилем вдалеке, едущим от реки, Павел вспомнил, что там, за магазином, он был когда-то с отцом. Плоская одноэтажная застройка, идти туда надо было через ворота в кирпичной стене. В скверном помещении мужчины в резиновых сапогах кидали лопатами внутренности животных в металлические емкости. Бетонная силосная яма была наполнена лоснящимися кусками печени – целой горой скользких, отливающих глянцем багровых сгустков; под ногами хлюпала кровь. У отца был там какой-то знакомый.
За спиной влажно прошелестел автомобиль. Принес с собой запах тумана над портом. Свернул влево. Автобусы в это время шли пустые.
Павел шел вдоль бесконечного ряда машин и угадывал марки. Здесь не так дуло – панельный дом горчичного цвета закрывал это место от ветра. Деревья выросли, а огромная свалка строительного мусора превратилась в детскую площадку. Он миновал одиннадцатиэтажку, и холод ударил ему в лицо, но, к счастью, за ней сразу же потянулась другая. Павел считал подъезды. Везде стояли домофоны. Корпус четыре, подъезд шесть. В сумме должно быть десять. Никогда не мог запомнить. Он провел пальцем по кнопкам. Из какой-то квартиры принялись допытываться, кто это, и замолчали, то же самое в другой, но потом наконец запищало. Павел толкнул дверь, почувствовал запах мокрого бетона и, чтобы было быстрее, стал подниматься пешком.
Ему открыл какой-то боров.
– Я ничего не покупаю, – сказал он, сразу закрывая дверь. – И на х… было этот домофон ставить, – пробурчал он себе под нос.
– Болек?…
Дверь замерла и поехала в другую сторону.
– Что Болек? Ты кто такой? Братан… – Он повысил голос. В глубине квартиры залаял пес. Потом между дверной притолокой и ногой в джинсе просунулась морда ротвейлера.
– Спокойно, Шейх. Ну что тебе?
– Болек, это я, Павел.
– Какой Павел? – Он наморщил лоб, и шарик памяти начал вращаться, стуча, пока не оказался в нужной лузе. – От Кичора?
– От Богны, старый знакомый…
Боров начал вглядываться, недоверчивая усмешка тронула уголки его губ, правой рукой он шире распахнул дверь, а левой схватил пса за ошейник:
– Не могу… А я, как с торговым агентом…
– Я купил еще и эту, рядом, и велел раздолбать стену. Вместе тут сто тридцать метров.
Золотая цепь соскользнула у него с запястья на предплечье. Потянувшись за бутылкой, он встряхнул рукой, и цепура вернулась на место. Когда он брал рюмку или сигарету, она снова скатывалась, останавливаясь где-то на полпути к локтю. Собака, лежа на алом матрасе, перестала открывать глаза. Павел сказал, что сегодня ему забирать машину из автосервиса, и пил через раз. Огонь гулял по пустому желудку, подбираясь к самому горлу, и голова тоже была пустой, но холодной. День поднимался, разрастался, далекий центр города был накрыт зонтом облачности, но свет уже вовсю пробивался сквозь него, расправляясь и приподнимая свод сизых туч. Над гостиницей реяло маленькое знамя чистой синевы.
«Не потеплеет, так хоть прояснится», – подумал Павел и стал разглядывать квартиру. Она казалась копией, снятой с чего-то такого, что вряд ли существует. Тяжелая мебель неизвестного черного дерева была окована желтым металлом. Огромный буфет врастал в потолок, а может, даже пробивал его и заканчивался этажом выше. По дымчатому стеклу были пущены золотые арабески, за этой красотой виднелся сервиз. Павел сидел в кресле из черной кожи, пил из рюмки с серебряным узором. Живот у Болека без всяких помех вываливался из-под футболки. Они сидели в тени пальмы, стоявшей в фаянсовом кашпо. Над пальмой пылала латунная люстра. Павел не утратил способности соображать трезво и точно, но мыслям не за что было зацепиться. Он курил одну сигарету за другой, чтобы заглушить голод. Самолет летел слева направо поперек окна: зеленый мерцающий светлячок на рваном лоскутке неба, очистившемся от облаков.
– Помнишь, Павел, как в «Капризе» нам солдатня чуть не вломила?
Он помнил. Пьяный капрал получил тогда стулом, гардеробщик закрыл двери, поэтому они, воспользовавшись тем же самым стулом, выскочили через большое окно и побежали в сторону вокзала, а потом по лестнице вниз, к парку, чтобы исчезнуть там во мраке, – бежали, пока хватило дыхания, потом повалились на снег и стали хохотать во все горло, а поезда на мосту вспарывали небо желтыми молниями.
«Теперь бы небось не больно-то побегал, боров», – подумал Павел. Болек снова выпил, опрокинув рюмку прямо себе в горло. Было видно, как водка отрывается от стекла, плывет по воздуху и падает в раскрытый рот. Время хулиганило, выкидывало коленца, бежало то быстрее, то медленнее, делая едва видимое почти что видимым. Павел никак не мог вспомнить, что означают два удара – четверть часа или половину. Солнце показалось из-за туч, но окна в комнате выходили не на солнечную сторону. Другой самолет, яркий, как искра, летел слева направо с задранным носом прямо на север, в Стокгольм, Осло, Хельсинки, может, даже в Гренландию, чтобы там с шипением погаснуть в снегу. Почувствовав холод в левом ботинке, Павел пошевелил пальцами, – носок промок. Болек с тихим малиновым звоном раздавил окурок в пепельнице, икнул и скрылся в глубине квартиры.
И Павел остался созерцать все в одиночестве. Слева от него было море. Безбрежное, голубое, с белыми барашками и парусником на полпути между креслом и горизонтом. Пальма вырастала из горшка как раз в том месте, где должна уже быть суша. Павел перевел глаза правее. Фотообои не заканчивались в углу, они перегибались и вползали на соседнюю стену, ту, где было окно, и, если бы не рама, незаметно переходили бы в небо.
Павел повернулся в другую сторону. Буфет он уже видел, осталось осмотреть только правую часть комнаты. Тут стена была покрыта коричневой тканью с тиснением в розы телесного цвета. Из стены торчало бра в виде какого-то зеленого цветка. Ниже красовался бар из бронзы. Из львиных лап вырастали колесики. Едва початые «Дэниеле» и «Уокер» стояли в ряд, «Смирноффа» было уже скорее меньше, чем больше, только уровень бренди вместе с этикеткой тонули в тени.
«Шмудила», – подумал Павел, чувствуя на губах беловатый обжигающий ржаной вкус. В дальнем углу поблескивала мертвая туша, телевизора, под которым размещалось все необходимое: видеомагнитофон, кассеты, CD-плеер и радио. Кончики трех пультов выступали из полки как носки начищенных ботинок. Павел снова посмотрел на буфет. Мысли кружили по комнате вслед за увиденным, то отставая, то возвращаясь на место. Павел потянулся за сигаретой. Взял «Мальборо», но потом воткнул ее обратно. Надпись можно закрыть пальцем, но у «Мальборо» не было золотого ободка, как у его «Марса». Он встал.
Болек вошел в последний момент. Он застегивал брюки, где-то шумела вода. Павел почувствовал, как волосы на голове встают дыбом. Замерев и скосив глаза, он пытался увидеть, что творится сзади.
– Стой! Не шевелись.
– Давно хотел это барахло выбросить. Да здесь половину всего можно повыбрасывать и купить новое. – Он подцепил пальцем картину на крючке.
Рамка стукнулась о стену. Где-то внутри дома заработал лифт.
Болек еще раз взглянул на мальчика в белом костюмчике с восковой свечой в руке, потом сел на диван и налил:
– Сейчас бы остался без яиц.
– Я хотел рассмотреть поближе, – сказал Павел.
– Вот и рассмотрел. Я забыл тебе сказать, чтоб ты не двигался. С ним только так. Знаешь, сколько я отвалил за дрессировку? За эти деньги можно было бы еще одного такого купить, и еще осталось бы.
Они выпили, и время побежало быстрее. Павел чувствовал, как оно разгоняется и, точно сквозняком, им тянет по квартире, оно течет по лестнице вниз, выливается на улицу, подхватывает всех людей, подобно наводнению, и несет их, они пытаются удержаться на поверхности, но тонут, выплыть удается лишь самым шустрым и одиноким. И он отставил рюмку, а сигарету брать не стал:
– Болек, мне нужны бабки.
Тот посмотрел на него пустым взглядом, таким же пустым, как бутылка на столе, но совершенно трезвым. Отвел глаза и сцепил руки на животе:
– И мне тоже, ты не поверишь…
– Болек, я серьезно.
– Я тоже. Любой делается серьезным, когда речь заходит о деньгах.
– Богна мне посоветовала к тебе обратиться.
Болек наклонился вперед, слегка поддернув рукава куртки, словно собирался что-то делать руками – исполнить пантомиму, например, или нарисовать в воздухе какую-нибудь сложную, громоздкую фигуру.
– А она здесь при чем? Вот пусть тебе и даст, если такая умная.
– Она только сказала…
– Сколько?
– Двести.
Болек расплел пальцы, вытянул ногу и полез в карман брюк. Вытащил горсть банкнот, отделил две бумажки и бросил на стеклянную столешницу. Они упали как бумажные цветы, не доделанные до конца какой-то мастерицей.
– Болек, мне надо двести кусков.
Тот снова наклонился вперед, опершись руками о колени, и посмотрел на Павла так, словно только сейчас увидел.
– Братан, ты что, е…тый? Ведь я тебя даже не знаю как следует.
Народу в автобусе было мало. Он скользил под бетонными дугами эстакад. Двое малолеток плевали сверху на проезжающие автомобили. Старая забава всех мальчишек – стрельба по движущимся мишеням. У их ног, на краю перекладины, стояла бутылка из-под пива и преспокойно ждала своего часа. Многоэтажки по обеим сторонам все глубже врастали в землю. Сколько им уже. Они – как отвесные скалы, на которых гнездятся птицы. Жители этих домов успели состариться, некоторые даже умерли, на их место пришли новые и теперь борются с застоявшимися запахами чужих тел. Немало нужно попотеть в четырех стенах, чтобы вонь впиталась в бетон. Павел хотел угадать, в котором доме его когда-то рвало, а потом он посреди ночи решил отправиться домой, помнится, совершенно пустой, – ни на сигареты, ни на билет. Тогда он еще не курил так много, мог потерпеть два или три часа – столько пришлось идти, – город ночью был большой и неподвижный, как сновидение.
«Лифчик у нее был, а сисек не было». – Но ни дома, ни имени так и не вспомнил. Пошли дачные участки. Клубящиеся на небе облака сплющивали пейзаж, заборы, домишки и деревья становились игрушечными, будто здесь обитали лилипуты, – настоящее царство кукол. Переплетенные голые ветви жесткой паутиной покрывали все до горизонта, и нигде ни единой живой души, только ветряки на крышах беседок поворачиваются по ветру, купаясь в безбрежных воздушных потоках. И это проехали. И снова автобус нырнул в невидимую тень многоэтажек, дневной свет сгустился, время от времени его разжижали плывущие под колеса поперечные улицы, но потом отраженный от цемента свет вновь затоплял автобус, а Павлу хотелось вспомнить еще что-нибудь из далекого прошлого, чтобы, вырвавшись из реальности, перевести дух, побыть немного в прошлом, где нам почти нечего бояться.
Но не успел, потому что въехали на мост. Дымили трубы Секерок, ветер тянул белые косы дыма на запад. Они расплывались в небе над Садыбой, над Палюхом и собаками, которые выли в клетках приюта день и ночь, но никто за ними не приходил. Что-то вжикнуло по левой полосе, он успел заметить красный зад машины с берлинскими номерами.
«Если бы река текла с запада на восток, всем было бы лучше. И тем, и другим, – думал Павел. – Одни плыли бы по течению, другие на парусах». Он вспомнил рисунок из какой-то школьной книжки: бородатые оборванцы, тянущие баржу вдоль берега.
«Всем было бы лучше, а так ни х…, поезд, машина или самолет». Желтая медленная река маслянисто блестела. Водовороты медленно закручивали пену, потом выпрямлялись; вода текла на север под мостами: под пятью здешними, а потом в Новы Двуре, Вышогроде, Плоцке, под двумя во Влоцлавке, в Тору ни и еще под одним мостом в Фордоне, который тревожил его воображение с того момента, как кто-то сказал ему, что именно там расположена женская тюрьма, раньше он знал ее название только по этикеткам на банках с джемом. Дело прошлое, но река всегда оживляла это воспоминание: цвет и сладость клубничного джема, тихий хруст тех странных то ли косточек, то ли зернышек, похожих на запятые или поры на кожице ягоды. И еще холод и полумрак длинных коридоров, где движутся молчаливые женщины в коконах одиночества, более недоступные, чем королевы в стародавние времена, и в тысячу раз более телесные. Он воображал, как их пальцы касаются баночек, и пытался представить запах их кожи, которая должна была быть гладкой и белой под серо-бурой тюремной робой, нежной, как у растений, которые растут в темноте. Но это было давно, он все помнил, но уже ничего не чувствовал. Ресторан на воде белел, как обглоданная кость. Ехали быстро. День делал глубокие вдохи перед полуднем, когда трасса поперхнется, движение захлебнется и прекратится совсем. Вдали виднелось черное горло Роздрожа. И тут тип в бомбере на меху попросил предъявить билет.
Павел принялся медленно перетряхивать карманы – в безнадежном деле спешка ни к чему. Куртка: один на груди, два внутренних и два внизу, потом на брюках: задние, еще два спереди, пистон; снова куртка, – Павел следил, как темный тоннель приближается с головокружительной скоростью. Кондюк нависал над ним, обеими руками держась за верхний поручень. Краем глаза Павел заметил ногу в белом «адидасе». Она притоптывала по черному полу. Женщина в красном пальто прошла к выходу.
– Ну что, дальше будем гнать дуру или выйдем и поговорим по-людски?
Автобус замедлил ход, вкатываясь на стоянку. Услышав шипение, Павел прыгнул. Почувствовал руку на своих волосах, пригнулся, женщина вспорхнула со ступенек, расталкивая толпу и давая ему возможность пройти, упала. Павел перепрыгнул через нее, двинул кого-то локтем и в десять прыжков оказался на лестнице. Еще не взбежав наверх, он понял, что шансов почти нет, но не остановился, а ринулся направо, прямиком в открытые ворота парка. Кругом пусто, сыро, и чем дальше, тем тише. Павел попробовал поднажать, споткнулся и едва устоял на ногах. Смысла продолжать не было, он хотел остановиться, но в тот самый момент кто-то сделал ему подсечку. Он полетел головой вперед и зарылся ладонями в гравий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32