Она стала поворачиваться к нему. И тогда он заметил, что она одета уже не в платье, что ее воздушный наряд куда-то пропал и превратился в фиолетовый спортивный костюм. Над Павлом, расставив ноги, навис Белобрысый. Павел попытался отодвинуться, но Белобрысый схватил его за волосы и притянул к себе.
Свет ослепил его совершенно. Белый, яркий, он вспыхивал и гас снова. Павел подался назад и почувствовал спиной стену. Вот снова зажегся. Он поднял руку, застясь.
Огонь погас, и он услышал тихий женский голос:
– Я думала, это Яцек. Я думала, что это он. Кто-то стонал, и я подумала, что это он.
Беата спрятала зажигалку в карман и села на корточки возле Павла. Снова стало совершенно темно.
– Я думала, что это он. Дома его нет. Я стучала, там никого. Я уж думала, с ним что-то случилось, что это он, прячется.
– Это ты? – спросил Павел.
– Да, это я, – ответила девушка.
– Где он? – снова спросил Павел. – Я тоже стучал, а потом сел здесь ждать.
– Ты кричал во сне. Тебе кошмар снился.
– Где он?
– Ему пришлось убежать, – сказала Беата. – Я видела, как за ним гнались.
– На Центральном, – сказал Павел не задумываясь.
– Откуда ты знаешь?
– Я не знаю. Так просто пришло в голову. – Он подтянул колени к груди и обхватил их руками. Девушку он не видел. Лишь чувствовал теплое дыхание на своем лице. – Я не знаю, – повторил он еще раз. – Я просто угадал.
Она пошевелилась в темноте. Задела его рукой – за колено, куртку, точно что-то искала, – и наконец схватила его за руку:
– Скажи, ты должен сказать, должен…
Он выдернул руку и снова попытался отдвинуться.
– Если за ним гнались вчера, то могли и сегодня, – сказал он в конце концов – лишь затем, чтобы она от него отвязалась. Во рту был противный вкус. Он отвернулся и сплюнул в темноту.
Послышался шлепок. Эхо повторило этот звук.
– Кто за ним гнался?
– Откуда я знаю кто? Слушай, я пришел сюда вчера. Я его вообще не знаю. Когда-то мы были знакомы, но это было давно, не знаю я, ничего не знаю. Сижу тут и жду, когда он появится, у него номер телефона, который мне нужен. Да еще не на бумаге, а в голове, понимаешь? Я тоже хочу, чтобы Яцек нашелся, потому что это важный телефон. Яцек мне тоже нужен живой и здоровый, по крайней мере чтобы еще память не отшибло. Я тут оказался совершенно случайно. Я ему никто. Мне некуда было пойти. Что-то у него не складывается, какие-то дела, но они меня не касаются. – Он выпалил это шепотом и мог бы и дальше так говорить без остановки, но почувствовал, что девушка ослабила руку, и замолчал.
– Я боюсь, – сказала Беата.
– Все боятся. Я тоже боюсь.
– Я боюсь за него.
– Ничего с ним не случится, – ответил Павел. – С ним никогда ничего не случается. Всегда сухим выходит из воды. Вроде все ему по фиг, а глядишь, опять выкрутился.
– Мы должны были уехать.
– Всегда надо мной насмехался, когда я пытался дело делать.
– Мы уже были бы далеко. Я купила зубные щетки. Смотри.
Она пошевелилась, и он почувствовал движение холодного воздуха.
– Желтые, – закончила она.
– Когда вы должны были ехать? – спросил Павел.
– Сегодня вечером. Я никогда не видела гор. Он сказал, что ему только надо кое-что уладить и все. Пошел куда-то, а потом я видела, как он убегает.
– Б…дь, смылся бы с моим телефоном, – пробормотал Павел.
– Он сказал, что сейчас вернется и принесет денег. У нас было только два миллиона. Этого как бы мало. Так он сказал. Но ведь билет покупать не обязательно, да? Ну максимум составили бы на нас протокол. Как в трамвае. Меня уже столько раз записывали.
На этот раз он пошевелился. Она услышала шелест одежды и шуршание целлофана.
– Мне тоже дай, – сказала она и протянула руку.
Их руки искали друг друга в темноте, будто изображая игру в прятки в театре пантомимы. Наконец он схватил ее за запястье, придержал и вложил сигарету в пальцы. Они были сухие и теплые.
– Ты когда-нибудь был в Закопане? – спросила Беата.
– Да.
– Горы красивые?
– Не знаю. Мы приезжали вечером, загружали товар и сразу назад.
– Какой товар?
– Кожа, дубленки. Потом мода прошла и ездить перестали.
– И ни разу гор не видел?
– Нет. Один раз мы приезжали днем, но был туман.
Огоньки сигарет плавно чиркали в темноте, оставляя красный след. Ни единого звука, ниоткуда. Слышно, как дым выходит изо рта. Слышно, как бьется сердце. Они были совершенно одни. Город притаился внизу. Над кольцевой развязкой поднималось медное зарево. Тела лежащих в постелях людей приобретали красный оттенок, словно их и правда вылепили из глины и затем обожгли на огне. Тихо урчали холодильники, на часах совершенно беззвучно высвечивались цифры – часы и минуты. Термостаты чутко реагировали на температуру воздуха. Где-то в промзонах, в допотопных холодильных камерах попеременно то конденсировался, то испарялся фреон. Электрический ток бежал по проводам, поддерживая жизнедеятельность города. Девушки в бюро заказов клевали носом. В бетонных тоннелях падал уровень сточных вод, их течение замедлялось, а кое-где вообще сходило на нет. Беата раздавила окурок и сказала:
– Мне надо идти.
– Куда?
– Домой. Он может позвонить.
– Как хочешь, – ответил Павел.
Он услышал, как внизу стукнула дверь, и снова наступила тишина.
Разное снилось людям в ту ночь. Сны снятся всем. И плохим и хорошим. Пакер заснул на заднем сиденье, и снилось ему, что он часовых дел мастер. Будто сидит он себе в тепле, в мягком кресле, а люди несут и несут ему свои часы. Светит лампа, а на большом столе лежат сотни ходаков. Одни тикают, другие только показывают цифры, а есть и такие, в которых стрелки крутятся благодаря кварцевым сердечкам. Пакер берет те, что тикают, подносит к уху и блаженно вслушивается в этот тихий звук. Потом рассматривает ремешки и браслеты. Откручивает или поддевает чем-нибудь крышки корпусов, чтобы проверить, нет ли внутри пыли, и посмотреть на маленькие красные камушки. Эти, нынешние, модели не такие интересные, и он отодвигает их в сторону, кладет отдельно, и хотя некоторые из них стоят немерено, Пакер проявляет к ним полное пренебрежение. Вот в механических нет никакого жульничества. А от электронных не знаешь чего и ждать. Если механические встали, то ясно, что с ними что-то случилось. А если встали электронные, то такое чувство, что навеки, будто умерли. Бывает, в механизм «атлантика» только дунешь, а он уже заводит свое «тик-так», уже разгоняется и чирикает, как крохотная серебристая птичка. Даже «пилоты», «востоки» и «ракеты» обладают своим звуком, а эти «касио» – скука смертная, всего лишь дозированное поступление электронов, обычное для природного мира дело, – ничего интересного. Вот что снилось Пакеру. Он сидел в черных нарукавниках, белой рубашке и время от времени брал лупу, чтобы поглубже заглянуть в брюшко часов. Рядом стояла непочатая бутылка «Королевского» и лежала целая пачка «Каро».
Белобрысый и Болек не спали. Белобрысый вел машину, а Болек сидел уставившись в пустоту Лазенковской. Въезжали на мост. Справа темнел Торвар. Болек думал об Ирине, сравнивая ее с Силь. Если их поставить рядом, они прямо как мать и дочь. На самом деле это тоже смахивало на сон, потому что одна плавно превращалась в другую помимо его воли. Он ехал к Силь, но, если по правде, ему хотелось к Ирине. Мужчине нужно, чтобы женщина его понимала. А что могла понять Силь? Ничего. Он пытался вспомнить себя в шестнадцать лет, но ничего, кроме разных происшествий, в голову не приходило. Такой же дурочкой была и Силь, а ему хотелось, чтобы кто-нибудь, хоть раз в жизни, понял его без слов. Кроме того, Ирина была значительно крупнее. Серебряные круги от фонарей были похожи на ее серьги, а ночь – на черный лифчик, который он заметил в вырезе ее платья. А Силь – просто воробей, даже схватить не за что. Силь и Ирина. Ирина и Силь, повторял он, и от этого повторения «а» куда-то задевалось и вышло Ирин. Как красиво, подумал Болек. И решил: в следующий раз, когда они увидятся, он обязательно так ее назовет.
А Белобрысый никогда и не просыпался, хотя и смотрел на все, как правило, открытыми глазами. Жизнь принимала какие попало формы, – о чем тут думать. Делай так и так, и выйдет то и это. Во сне задумываться нечего, точно так же, как ото сна невозможно увильнуть. Люди и вещи существуют лишь постольку-поскольку. Вещи даже надежнее, потому что меняются они медленнее, чем люди, которым то одно подавай, то другое. Он знал чего хочет и брал это без всяких комплексов.
Проезжая над Парижской, он хлопнул ладонями по баранке и сказал:
– Не волнуйся, шеф. Мы его достанем.
– Я не волнуюсь. Так, задумался, – сказал Болек.
А Зосе снился Панкратий. Во сне он был большим, больше собаки, размером почти со льва. Они рыскали по темным закоулкам уверенным, пружинистым шагом. Зося чувствовала себя с ним сильной, проворной, освободившейся от ненужных мыслей. По-настоящему это он ее вел. Рукой она касалась шерсти у него на загривке. Под кожей перекатывались твердые мускулы. Мокрый асфальт блестел, а дома вокруг становились все ниже. Света в окнах не было, припаркованные автомобили были старые и убогие. Зося никогда здесь не была, да и не пошла бы она никогда сюда одна, но сейчас ее взгляд пронизывал темноту насквозь. Она была вся в черном. Но это тоже был не сон, а лишь игра Зосиного воображения – потому что она лежала с открытыми глазами. Панкратий спал, свернувшись в клубок на подушке. Окна были занавешены, и везде горел свет.
Пейзаж за окном был освещен, как большая сцена. Бесконечный мир, простиравшийся снаружи, казалось, был заключен в голубую коробочку. Утро пятницы, значит, как всегда, с Охоты на Прагу, с Жолибожа на Мокотов и обратно тянутся вереницы автомобилей, а в голову лезут какие-то геометрические мысли. Плоскости домов заходят одна на другую, а обе вместе – на плоскость неба. Свет с востока разбивается о прямые линии крыш. Внизу лежит тень. Лужи еще стянуты льдом, лед отражает свет, тот падает на стекла, те множеством блестящих плоскостей тоже отражают его и преумножают эти отражения до бесконечности, и одно из них попадает в зрачки его глаз. То, что он видит, – это только сумма или производная от бесчисленного множества рефлексов – такая мысль принесла ему удовлетворение. Стой себе и ладно – раз все равно не знаешь алгоритма извлечения смысла из миллиона случайностей. Кольцевая развязка отражалась в его мозгу, как в выпуклом зеркале. Он представлял, как картины стекают вниз по полированной сферической поверхности и исчезают, но вид за окном – это как вечность, ему не будет конца. Единственное, что ему мешало точно интерпретировать действительность, – то, что за этим лазурным краем невозможно было ничего углядеть. Тут он прервал свои размышления, и вещи вновь заняли свои привычные места. Это было нетрудно, потому что мысли у него вообще-то уже закончились, как кинолента. Если раньше они тянулись вереницей разнообразных картин, то теперь в голове с легким шелестом прокручивалась совершенно прозрачная лента.
– Ну вспомнил наконец? – услышал он голос за спиной, но не обернулся, потому что не хотелось возвращаться туда, где было темно, тесно и чересчур сложно.
– Даже полотенца, б…дь, у тебя нет. – Павел расчесывал пальцами мокрые волосы. – Ни лампочки, б…дь, ни туалетной бумаги, память и то отшибло. Мне нужен этот номер, слышь, ты?
Он двинулся в сторону Яцека, но неподвижность его фигуры действовала отрезвляюще. Павел остался стоять посреди комнаты, глядя на свои мокрые руки. Потом очнулся и опять закричал:
– Номер! Хорош выстебываться! Говорил, запомню. Так давай вспоминай, нечего тут торчать, как х…, у окна этого долбанного и целый час туда пялиться, будто там чего увидел. – Павел пнул стул и застыл на месте, поразившись тому, что сделал.
Яцек не пошевелился, лишь медленно сказал:
– Если ты не прекратишь, то я не вспомню. Мне нужно сосредоточиться.
– Ты уже целый час сосредотачиваешься. Да ты двинутый. Сразу видно, что с задвигами.
– Позвони туда еще раз.
– Я не могу. Он сказал, чтобы я больше не звонил, чтобы я исчез, что только один раз и все.
– И что? Слушаться его будешь? Иди и позвони.
– Вспоминай давай.
– Я пытаюсь. Не выходит…
– Вспомнить ты не можешь и впустить меня ночью тоже не можешь…
– Да, я не мог.
– Потому что тебе, б…дь, страшно было! Так боялся, что обосрался! – Он снова двинулся на Яцека. Руки у него уже высохли, и он сжал их в кулаки.
– Не ори на меня. Иди лучше отсюда, если орать сюда пришел.
– Куда я пойду? Мне телефон нужен. Сидишь здесь в говне.
– Ни в каком я не в говне. – Яцек повысил голос.
– В говне. Придут и грохнут тебя. Найдут, не волнуйся, потому что ты дурак, такой же дурак, как я, еще хуже, и поэтому придут и вытащат тебя отсюда, и вот тогда-то ты и обосрешься реально, не боись, они стучаться не будут, просто войдут вместе с дверью, и все, и тебе останется только в окно выскочить, но сначала ты часами будешь стоять у двери и слушать. Как я. И тогда ты начнешь ходить и просить, чтоб кто-то подсказал тебе телефон или чтоб тебя впустили, но хрен, никто тебя не пустит, такую рвань никуда не пускают, и ты будешь стоять у этой двери и слушать…
Яцек повернулся с какой-то неестественной быстротой и вцепился рукой ему в лицо. А другой бил наотмашь. Они пролетели через комнату, перевернули стол и покатились по полу. Полка закачалась, и на сплетенные тела посыпались книги. Приятели дрались посреди этой разрухи, среди руин, на развалинах. Теперь они перестали махать руками и то пытались душить друг друга, то щипались, но оба были настолько ослаблены, что хватались только за одежду, смешно дрыгая ногами в поисках опоры, правда, порой это смахивало на предсмертную агонию. Они катались по черепкам разбитой посуды, упавшей со стола, по этой свалке, все под ними хрустело, брякало, крошилось на еще более мелкие кусочки и скользило по остаткам супа, разлившегося по полу. Время от времени они, выбившись из сил, просто лежали рядом или один на другом, тяжело дыша, и тут же снова бросались в бессмысленную схватку, вовсе не смертельную, вызванную не ненавистью, а безнадежностью, как пьяная любовь или истерика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32