Потом они встали на колени, снова схватились и снова упали, но уже заторможенно, как на замедленной кинопленке, потому что даже тяжесть собственных тел была для них чрезмерна. Они барахтались, карабкаясь друг на друга, словно там, ближе к полу, им не хватало воздуха и они хотели выбраться на поверхность, – пока наконец не почувствовали, что на самом деле ищут лишь, на что бы опереться. В квартире раздался стук. Оба замерли, обнявшись и задержав дыхание, и стали вслушиваться. Но это всего лишь кто-то снизу колотил в потолок. Они отодвинулись друг от друга на полу, дыша как псы. Потом Яцек отполз в угол, повернулся спиной и сжался в комок.
Павел попробовал встать. Попытался подняться на руках – раз, другой, – бесполезно. Лучше было оставаться на месте, вслушиваясь во внезапно наступившую тишину. За стенами шла жизнь. Из носа текла кровь. Красная струйка на верхней губе постепенно застывала. Он хотел достать ее языком, но крови было кот наплакал.
«Даже подраться не можем, – подумал Павел. – Некому научить было. Только принеси, да унеси, да подмети, дураком и вырастешь. Теперь уже поздно». Он сунул руку в карман брюк, чтобы нащупать что-нибудь привычное, но ничего, кроме мелких денег, там не было. Он достал их и стал пересчитывать. Павел любил так делать в свободную минуту. Разглаживал, складывал и раскладывал банкноты. Это помогало легче переносить одиночество. Он покосился на Яцека, потом быстро пересчитал деньги, сложив по порядку номиналов. Согнул пополам и спрятал в карман. Он уже успокоился. Дыхание выровнялось, мускулы перестали дрожать. Встал, подошел к Яцеку и сел рядом на корточки. Тот лежал не шевелясь, без единого звука.
– Ну ладно, не придуривайся, – сказал Павел таким будничным тоном, каким только смог. Потом повторил, но ответа не дождался. Хлопнул Яцека по плечу, и тоже ничего, поэтому потряс слегка, потом сильнее, и тело Яцека стало поворачиваться. Медленно, тяжело и безжизненно, пока наконец не легло на спину и растянулось, раскинув руки.
– Он спит, – сказал Павел.
И правда, тот спал. Яцек храпел. Лежал пластом навзничь и храпел. Рукав пиджака был порван. Из прорехи что-то вылезало, это очень шло к его храпу. Он лежал как пустая брошенная оболочка, в которую входит холодный воздух и такой же выходит. Часы в городе показывали семь. На небе ни облачка. Земля плавала в голубизне, как желток в белке. Матери подходили к кроватям, чтобы разбудить детей. События цеплялись одно за другое, чтобы придать всему этому какой-то смысл. Люди сидели в своих машинах. Слушали утренние новости. Некоторые просматривали газеты на светофоре. Все совпадало. И тут и там происходило примерно одно и то же. Пятнадцать программ, десять газет, никаких сюрпризов, все одно к одному, висит над землей, смешивается с воздухом и растворяется в нем, как водка в грейпфрутовом соке. Экспрессы отправляются во все концы страны. Скорые после ночной гонки вкатываются на Центральный. Ни убавить ни прибавить. Ветра нет. Флаги на бензозаправках повисли. Денек обещал быть погожим.
– Бомбончик что-то не в духе, бедненький, – сказала Силь и перекатилась обратно на свое нагретое место. – Ни так, ни сяк, никак, а ведь сейчас самое время для Бомбончика.
– Я не выспался, – сказал Болек.
– Не мог пораньше прийти? А шуму-то! Я уж думала, с тобой стряслось неизвестно что.
– Что со мной может случиться, – буркнул Болек.
– Откуда я знаю. Ты ведь ничего не говоришь. Я понимаю, ты очень занят, у тебя важные дела, но ведь мог бы хоть что-нибудь рассказать.
– Э-э, там, – сказал Болек и повернулся спиной.
Силь взяла уголок одеяла и прижалась к нему щекой.
– И не покупаешь мне уже ничего. Когда мы только познакомились, ты говорил, что будешь мне все покупать.
– А не покупал?
– Покупал. Но давно. Я не могу все время ходить в одном и том же.
– Да ведь ты никуда не ходишь, – ответил Болек с удивлением в голосе.
– Вот именно. Ты никуда меня не берешь. Я должна тут сидеть, только убери да приготовь.
– С готовкой-то у тебя в последнее время не очень…
– Что не очень?
– У Пакера вчера живот болел.
– Он брал добавку и ничего не говорил.
– Он не сразу у него заболел. Потом.
– Это из-за добавок. Не каждый может столько, сколько ты, Бомбончик. – Силь перестала прижиматься к одеялу, перевернулась на бок и попыталась обнять Болека. Она казалась куклой на фоне его огромной белой туши. – Ты ведь сам знаешь. Куда такому цыпленку до тебя. В тебя бы пять таких добавок влезло, и ничего. – Она передвинула ладонь ниже и замурлыкала: – Бомбончик, я такие сапоги видела…
Болек оперся на локоть и настороженно спросил:
– Где это ты видела?
– По телевизору, глупыш. Где я могла видеть.
Он успокоился и снова лег, перевернувшись на спину.
– Ну и какие?
Силь оживилась:
– Такие, знаешь, такие… ну понимаешь, красивые, черные, с такими тут… – Она сбросила одеяло и задрала ногу, чтобы было нагляднее.
Болек смотрел на нее вполоборота, следя за ее быстрыми, точными движениями.
– А здесь у них так…
В этот момент солнечный свет начал медленно заливать комнату. Золотистый луч проник в щель между шторами и пал на их тела как магический туман. Свет подавал им знак, но они, как все загубленные души, были сосредоточены исключительно на себе, поскольку думали по простоте душевной, что прекрасное существует только для них. Бледная кожа Силь приобрела медовый оттенок, и Болек протянул руку. В центре квартиры образовался солнечный водоворот. Пылинки поднимались вверх и разлетались дрожащим мерцающим веером. Свет затопил их со всех сторон. Пятно света двигалось по комнате, а вслед за ним и острый край мрака, который скользнул, как бритва, по обнаженной груди Силь, и сразу все стало как прежде.
– Ну ладно, – сказал Болек, – что-нибудь придумаем.
Силь, хлопнув в ладоши, села на постели, потом вскочила на выпирающий живот Болека, шлепнувшись о него голым задом, и обняла его коленями:
– Ох, Бомбончик. Ты можешь быть супер! А когда придумаем?
– Может, сегодня? – раздумывал Болек. – Посмотрим.
– Сегодня, сегодня! – вскричала Силь. – Пойдем и найдем.
Она начала мять и формовать Болека худыми ляжками, но не услышала довольного урчания, с которого всегда все начиналось. Болек лежал уставившись в потолок, с которого к нему спускалась Ирина. Она была одета в золотистые туфли на шпильке и черный лифчик. В ушах колыхались тяжелые серьги. Телесная оболочка, наполненная сжатым воздухом, в пупке – блестящий камень, и Болек знал, что он настоящий, такой же, как сама Ирина, которая была воплощением настоящей женственности, а никакой ее не имитацией. Ирина манила его к себе, зависая над ним на небольшой высоте, где-то под латунной люстрой. Он смотрел на нее снизу, и запах французских духов тек вниз, как шелк, накрывая ему лицо. Болек зажмурился и вздохнул. В душе Силь пробудилась надежда. Он схватил ее за шкирку, как котенка, и перенес на другое место. Теперь к аромату духов подмешался запах жареной рыбы с картошкой. Болек открыл глаза. Ирина успела сделать сальто, и теперь он видел ее сзади. Она ритмично раскачивалась вправо и влево, дразня его. Он стал мотать головой в том же самом ритме, но коварная тут же выкинула финт – взяла и исчезла. Болеку вспомнился анекдот о двух матросах в борделе, но теперь он показался ему совсем не смешным. Он попытался сосредоточиться, направить свои мысли в нужное русло и подчинить себе этот образ. А Ирина уже раздобыла где-то одежду и сидела теперь в своем платье с люрексом, закинув ногу на ногу, и совершенно не обращала на него внимания. Его это злило. Он привык, что люди в общем-то его слушаются.
Болек закинул руку за голову и буркнул:
– Ну хватит, принеси мне сигареты. – А про себя добавил: «Куплю тебе эти сапоги и до свидания. Не стану я жить с женщиной, к которой больше ничего не чувствую. Да какая ты женщина. На ошибках учатся».
Когда Силь вернулась, он взял у нее зажженную сигарету и, глубоко затянувшись, выпустил дым в потолок, но там больше ничего не появлялось. Он затянулся еще глубже, но поперхнулся так сильно, что вскочил и сел на постели.
– Бедный Бомбончик, – сказала Силь.
– Иди в кухню, сделай завтрак, накорми Шейха, разбуди Пакера и скажи ему, чтобы шел сюда.
Она молча пошла к дверям, не зная, что отправляется в обратный путь. Постучалась к Пакеру, подождала, когда тот отзовется, и, приоткрыв дверь, сказала ему, что Болек его ждет. Так же, ни о чем не догадываясь, включила кофеварку и стала изучать содержимое холодильника, который всегда поражал ее своими размерами, – стоишь перед ним, как перед дверью в другую комнату. Она делала то же, что и каждое утро, но лабиринт времени и пространства уже застыл. В четырех километрах отсюда, в грязном дворе, стояла лавка. Сейчас на ней никого не было. На стене дома кто-то черным спреем написал ее имя и еще что-то. Надпись была слегка затерта. Она работала над этим всю ночь. Откуда ей было знать, что спрей окажется долговечнее памяти. Потом она привыкла. Они сидели там все вместе до поздней ночи, пили вино. Когда оно кончалось, становилось скучно и никто не знал, что делать дальше. Занимались, конечно, кое-чем, а темнота это скрывала, да так надежно, что на следующую ночь можно было начинать все сначала. Вот эта-то лавка и ждала ее вместе с глухой стеной дома и остальными стенами, где были окна, а в них отсвечивали лица взрослых, в том числе ее отца, который никогда не спускался вниз, а только сидел и ждал, когда она придет сама. Тогда он начинал кричать, как все старые мужчины, которым не хватает ни сил, ни денег и которые не умеют плакать, потому что никто их этому не учил. Вот этот-то двор и ждал ее, вместе с окнами, в которых торчали тетки в бигуди и мужики в майках. Там все осталось, как было. И помойка, и рама, где выбивали половики, и утрамбованная земля на пятачке под этой рамой. Силь насыпала псу корма и сменила в миске воду. Он даже не взглянул на нее. Люди делали так же. Она привыкла. Однажды она вышла во двор и увидела кошку. Та висела на железной раме для половиков, а пацаны стреляли в нее из пневматического пистолета. Силь не знала, что делать, постояла, потом подошла ближе. Хотела что-то сказать, но вспомнила слова, написанные черным спреем. Кошка шевелилась. Передними лапами она пыталась достать до задних, за которые была привязана. Она делала это медленно, с несуетливой обстоятельностью, словно чувствуя, что вокруг стоят зрители. В первую минуту Силь не поняла, что творится. Она не заметила резинки и подумала, что это какое-то чудо. В прямоугольной раме, сваренной из железных труб, вращался зверюшечий ангел с бурой шерсткой. Только когда раздался очередной выстрел и она услышала сдавленный хлопок, а кошка дернулась, совсем как человек, она поняла, что это такая забава. Ее позвали и сунули в руку тяжелый пистолет. Она нажала на курок, дробь загрохотала о помойный бак, и все засмеялись. Зарядили еще раз, кто-то держал ее руку, помогая прицелиться. Силь хотела закрыть глаза, но не могла. Все восторженно закричали. Она стала подхихикивать и просить еще, но надо было, чтоб хватило на всех. О ней забыли, а она все хихикала и никак не могла успокоиться. Ей казалось, что хихиканье берется откуда-то снаружи, попадает во внутренности, проходит сквозь них и опять через рот вырывается наружу. Она отошла к песочнице, чтобы успокоиться, и ее туда вырвало. Никто не заметил. Даже те, что глазели в окна. Теперь ей придется туда вернуться. Все уже готово к встрече.
Значит, утро, уже восемь часов. Тени стали короче. Подул легкий восточный ветер. Холодный, но туч ему не разогнать. Серый «форд фиеста» едет по Рондо Стажинского и поворачивает в сторону Таргувка. Женщина в жакете пепельного цвета бросает взгляд в зеркало заднего вида, проверяя, в порядке ли макияж. Обгоняет сто семьдесят шестой и делает поворот на улицу 11 Ноября. На соседнем сиденье лежат солнечные очки и сумочка, в ней сигареты «Davidoff light» и зажигалка. Женщина колесит по городу, сегодня она решила изменить мужу и пока оттягивает этот момент. Наверное, затем, чтобы лучше его запомнить.
К Барбозе подъезжает желтая малолитражка с подвязанной выхлопной трубой. Паркуется на тротуаре. Из нее выходит паренек с волосами, стянутыми сзади в «хвост». Захлопывает дверцу. Ищет что-то во внутреннем кармане куртки, бросает быстрый взгляд по сторонам и входит в ворота школы. У входа его ждет другой парень, стриженный под ноль, в такой же куртке. Они стоят рядом и разговаривают, не сводя глаз с улицы. Их закрывает белый фургончик с надписью «Rowohlt Gmbh Berlin» на проржавевшем кузове. Он движется на малой скорости, и когда проезжает, лысого уже нет, а тот, первый, как раз садится в свою машину и сразу врубает магнитолу. Тут же срывается с места и на Сталинградской нагоняет фургончик. С Гданьского моста хорошо видны высотки в центре. Старик на заднем сиденье «опеля вектра» почти не узнает домов. Он спрашивает молодого, который ведет машину, но сын не балует отца ответом и лишь пожимает плечами. Сейчас они свернут на Окоповую, доедут до Вольской и спустя полчаса понесутся сломя голову в сторону Познани, чтобы уладить сложное семейное дело, связанное с наследством. После Кутно в них врежется грузовик, и сын в последний миг жизни успеет подумать, что никогда не был добр к отцу и теперь уже никогда не сможет сказать ему, как сильно его любил. Отец выживет, но весь остаток жизни будет для него отравлен тоской и смутным чувством вины.
На Профессорской просыпается женщина и, лежа в постели с закрытыми глазами, перебирает в уме все французские имена и названия, которые может вспомнить. Сначала фамилии кинорежиссеров, потом актеров, потом писателей, потом модельеров, потом названия духов и марок белья. Когда перечень кончается, она начинает сначала, желая убедиться, что ничего не пропустила, и слово «Pikardia», которое она выучила вчера, врезалось в память так же прочно, как «cinema verit?» и «Булонский лес». Потом встает и на цыпочках идет к холодильнику.
В восемь десять на пустую Бялостоцкую из подворотни выходит Белобрысый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32