Голова Эллен Черри шла кругом. Ей едва ли не стало дурно, перед глазами все поплыло. Нет, ей ни в коем случае не следовало смешивать ром с художественными принадлежностями. Ей стоило неимоверных усилий дотащить корзину до кассы, где она рассталась со значительной частью своей наличности. Когда она расплатилась, Дэйв вызвал для нее такси. Пока Эллен Черри ждала машину, она вышла на улицу вдохнуть немного свежего осеннего воздуха.
К тому моменту, когда такси вновь высадило ее у «Исаака и Исмаила», головокружение поутихло, а от изжоги остались разве что несколько тлеющих угольков. Спайк и Абу уже уехали.
– Я тут займусь внутренней отделкой, – заявила Эллен Черри недоверчивым охранникам и открыла дверь собственным ключом. Не теряя понапрасну времени, она распаковала свои приобретения, расставила баночки в ряд в задней части эстрады, принесла из кладовой стремянку, установила термостат на несколько делений выше, разделась до трусов и взялась расписывать стену.
Насвистывая, напевая, раскачиваясь, пошатываясь, поеживаясь, обводя контуры, глуша банку за банкой диетическую «пепси», играя, как когда-то в юности, в зрительные игры, она расписывала стену до глубокой ночи, после чего рухнула в изнеможении на диван в офисе, где они со Спайком когда-то…
Эллен Черри проснулась на рассвете, поджарила себе в тостере пресную лепешку, запила ее молоком и рассмотрела творение своих рук. Тотчас обнаружились контуры, которые следовало проработать тоньше, объемы, которые требовали весомости, линии, которые следовало укоротить или продолжить, оттенки, которые надо было приглушить или оживить. Чего греха таить, ведь она уже забыла, когда в последний раз бралась за кисть. И все же в целом Эллен Черри осталась довольна. Нет, конечно, еще оставалось уйма пустого, ничем не заполненного пространства. Неудивительно, ведь стена была велика – одиннадцать футов в высоту и четырнадцать в длину.
Затем Эллен Черри позвонила Набиле, чтобы сказать, что мучается жуткой головной болью и потому не сможет приехать к ним на праздничный ужин. После чего вновь забралась на стремянку и трудилась весь день. Большую часть вечера вплоть до самой ночи она работала, всю пятницу до самой ночи тоже работала, субботу и воскресенье – тоже. Ежедневно она отмывалась губкой в любимой раковине Абу, но ни разу за все эти дни не переодела белья, и поэтому к понедельнику ее трусы были похожи… Скажем так, будь Иосиф трансвеститом, в Библии наверняка упоминались бы разноцветные трусы. (Девчонки в ящике ни за что не поверят, сказали разноцветные трусики. Ом вуге ном.) За пару дней Эллен Черри опустошила ресторанные запасы: выдула все до последней бутылки диетической «кока-» и «пепси-колы» и подчистую умяла остатки фалафеля, тахини и, разумеется, вы угадали, баба-гануга. К воскресенью она уже вовсю пила кофе с ромом – лишь для того, чтобы не рухнуть без сил.
Когда в воскресенье в восемь сорок пять утра Спайк приехал, чтобы впустить штукатуров, Эллен Черри спала, что называется, без задних ног, провалившись в глубокий сон, из которого ее было не вытащить даже подъемным краном.
Спайк постоял над ней, проклиная почечный камень, которым его выбило из ее объятий. Пальцы его так и тянули погладить ее соски, хотя один сосок и был золотым, а второй ультрамариновым. Ноги Эллен Черри тоже были перепачканы краской. Тем не мс нее Спайк наклонился и поцеловал любимый пальчик на ее ноге, после чего прикрыл ее наготу своим любимым пальто и пошел на кухню позвонить Абу.
– Наша маленькая художница взялась за кисть, – объявил он. – Да с таким усердием, что свалилась от усталости.
– Отпусти штукатуров, пусть идут домой, – сказал Абу, когда узнал подробности.
Когда Эллен Черри наконец проснулась, в баре уже было полно народу. Это любители футбола пришли посмотреть очередной матч. Разумеется, все как один заметили новую настенную роспись, но лишь у одного из них, детектива Джеки Шафто, она вызвала не меньший интерес, чем футбольный матч.
Эллен Черри оделась и выскользнула через заднюю дверь вон, на припорошенный инеем двор. Усталость все еще давала о себе знать, но шагала она бодро, словно наполненная новой энергией. Дай ей волю, она вполне могла бы, словно мячик, поддать ногой луну.
Так на Спайка с Абу, в их неопытные, дилетантские руки, свалились одновременно два довольно-таки необычных произведения искусства. На протяжении всей недели они придирчиво и с небывалым азартом рассматривали то одно, то другое. Творению мужа-скульптора предстояло дать критическую оценку и в конечном итоге решить, давать добро на его установку или нет. Таковое решение было принято в четверг.
Абу разъяснил Эллен Черри логику их со Спайком рассуждений.
– Что касается этого Палеса, мне трудно судить, в какой мере Бумер провел предварительное историческое исследование.
– Возможно, в недостаточной. Как мне кажется, он просто наткнулся на эту историю в какой-нибудь книге, и она ему понравилась.
– Сегодня мы даже специально пропустили теннис, чтобы проверить его утверждения в библиотеке.
– Ну и как? Он там не сильно все переврал?
– О нет! Но то, что он нам поведал, – это лишь верхушка айсберга.
– Да-да, моя дорогая Эллен Черри. Такое впечатление, будто культ ослиного божества был весьма распространен в древнем мире. К своему великому удивлению, я узнал, что Палатинский холм в Риме был назван в честь этого шутовского Палеса.
– Один плюс в нашу пользу – хотя, может, и не плюс. Мы, евреи, обычно воспринимаем его в мужской ипостаси, называя его «Иа».
– И на ферме жил осел, иа-иа-иа, – пропела Эллен Черри строчку из детской песенки.
– Тебе все хиханьки, хотя на самом деле ты не так уж и далека от истины.
– Как ты только что весьма тонко подметил, Тацит писал, что семиты начали поклоняться ослу потому, что, если бы не дикие ослы, им никогда бы не выжить в пустыне. Боюсь, однако, что все гораздо сложнее. Насколько сложнее? Скажем так: мало того что дети Лилит, этой первой, «нехорошей» жены Адама, появлялись на свет ослоподобными, или что Самсон разил филистимлян челюстью осла и даже сам Иисус въехал в Иерусалим на одном из таких длинноухих скакунов-недоростков – на самых ранних изображениях еврейский Мессия предстает перед нам и как распятый на дереве человек с ослиной головой.
– Ну и ну.
– А еще раньше, у древних египтян, также имелось божество с ослиной головой, которого мои предки называли Сетом. Его также ежегодно распинали и пронзали ему бок. А в воскресенье утром он восставал из мертвых.
– Вы шутите?
– Я шучу? Да у меня и в мыслях нет шутить. Эту и историю, моя дорогая, я обычно рассказываю гоям, которые обвиняют мой народ в том, что мы-де распяли Христа. А ты говоришь, что я шучу.
– В женской своей ипостаси Палее был покровительницей стад, таким образом обеспечивая выживание племени. Как двуполое божество Палее имел своих жрецов и жриц, чьи лица обычно скрывали большие деревянные маски в виде ослиной головы. От названия храмов, где поклонялись культу Палеса, пошло наше слово «дворец», «palace».
– Ну и чудеса! Даже не верится.
– Во время праздника Палилий – в христианском календаре он превратился в День святого Георгия – в этих храмах устраивались весьма отчаянные игры.
– Могу себе представить!
– Сегодня на празднике по поводу дня рождения дети нередко играют в такую игру, как «Приколи ослику хвост». Надо сказать, детишки плохо представляют, что это значит.
– Иа-иа-иа, – пропела Эллен Черри.
Поскольку Палее был важной религиозной фигурой, его бледный призрак до сих пор бродит как по Западу, так и по Востоку. А поскольку о нем (или о ней) практически забыли, то ревизионисты-теологи приложили все усилия к тому, чтобы окончательно стереть его следы. Так что Спайк с Абу решили, что было бы неплохо реанимировать ослоподобное божество.
– Прошлое забывать опасно. Разумеется, вряд ли здесь удастся избежать споров и разногласий, но в целом скульптура производит бодрое, жизнеутверждающее впечатление. Так что если зашоренные фундаменталисты сумеют подняться над своими догмами, то даже им проделки осла доставят немалое удовольствие.
– Да, их пора лягнуть в одно место, для бодрости, – согласилась Эллен Черри. – Что ж, примите мои поздравления. Есть в этой скульптуре некая поэзия. То есть л хочу сказать вот что: наша обычная убежденность в том, что некая форма всегда занимает некое пространство, срывается присутствием трех компонентов – камня, карты и фигуры, которые объединены между собой лишь на подсознательном уровне и которые тем не менее в человеческом сознании игриво перекликаются с постоянным столкновением образов и их смыслов…
Спайк и Абу удивленно уставились на нее.
– Охо-хо! – произнес один.
– Интересно, и что такая девушка, как ты, забыла в этом ресторане?
– Да, но хочу напомнить вам одну вещь. Вы так и не сказали мне, как вам понравилась моя настенная роспись.
Сказать по правде, у обоих на сей счет еще не было мнения. Нет, конечно, им никогда не пришло бы в голову завесить творение Эллен Черри или замуровать его под слоем штукатурки, поскольку тем самым они задели бы ее чувства. И Спайк с Абу были вынуждены признать, что настенная эта живопись придала помещению цвет и некую энергетику. А вот понимали ли они ее смысл, нравилась ли она им, были ли они готовы защищать ее от нападок критиков – что ж, это уже совсем иное дело, или как выразился бы Спайк – другой табак.
Кстати, без критических отзывов и впрямь не обошлось. Среди персонала и посетителей лишь единицы пришли от нее в восторг. Большинство предпочло ее просто не замечать, а кое-кто счел роспись возмутительной, узрев в ней оскорбление самой идеи искусства и их собственного восприятия действительности. Не единожды Спайк и Абу оказывались в стане то первых, то вторых, то третьих, хотя, как правило, не дольше, чем на час.
Когда кто-то из представителей Великобритании в ООН заметил: «Моя семилетняя дочь нарисовала бы не хуже», Эллен Черри ответила ему так, как только и можно было реагировать на такой избитый и ограниченный взгляд на искусство:
– Но ведь не нарисовала же. В отличие от меня.
Во время пятничного коктейля, когда бар заполняли завсегдатаи, как правило, не обходилось без замечаний в адрес настенной росписи – как правило, шутливых и любительских. После того, как какой-то врач-египтянин отпустил в адрес детища Эллен Черри какую-то особо ядовитую колкость, детектив Шафто поднялся с места, поднес к стене пивную кружку и произнес тихо, но с чувством:
– Такое достойно музея.
Сказал и сел на место.
Все знали – этот хмурый, крепкий чернокожий американец с седыми волосами и сломанным носом если и говорит, то только по делу. И люди уважали его мнение. И если, по мнению Шафто, эта роспись достойна занять место в музее, так тому и быть. В зале не нашлось никого, кто посмел бы с этим мнением не согласиться. Хотя большинство пребывало в полном взаимопонимании с барменом, который, выдержав почтительную паузу, добавил:
– Вот почему я и не хожу в ихние музеи.
– Их музеи, – поправил его доктор Фарук. Присутствуй при этом Жестянка Бобов, он(а) наверняка бы при-шел(ла) в восторг.
Взгляд проникал в картину через клюв совы. Это была ночная картина, хотя вид – если, конечно, это можно назвать видом – представлял собой интерьер. Тем не менее звезды тоже были видны, а мебель была забрызгана лунной пеной.
Через ромбовидное окно было видно, как на склоне холма мирно посапывали спящие животные. Имелись здесь и архитектурные детали, что сразу бросались в глаза. Однако картина – если, конечно, это можно назвать картиной – при желании воспринималась как пейзаж. Разве печку не затеняла крона дуба? И разве сам дуб не душили побеги омелы? Густая и липкая краска была нанесена щедрыми мазками. Тем не менее впечатление, которое производила эта картина, скорее наводило на мысль не о современном изобилии, а о доиндустриальном великолепии: черном, бархатистом, дымном великолепии жизни на краю векового леса. Пасторальное великолепие, радость дровосека.
До какой-то степени настенные образы наводили на мысль о давно утраченном и вновь обретенном прошлом. А еще она будила мысли о том, что утраченное прошлое – это чистой воды отражение восприятия современного городского жителя. Ведь откуда, в конце концов, произошли городские жители? Что представляет собой городской эквивалент плясок вокруг костра и тех клыкастых существ, что подстерегали дев, когда те шли за водой?
И хотя картина была тяжелой и насыщенной, хотя и провисала под своей тяжестью, подобно старушечьей коже, в ней ничего не стояло на месте. Грибы, фетиши, шерсть и вино, банки с тушью, маки, сверчки, отравленные стрелы, бравурные спирали сочного дыма: все это вращалось под стать звездам – вперед, наружу, внутрь, назад, в стороны, вверх и вниз, снова, и снова, и снова. Железный меч, что лежал в дубовом сундуке, был таким же живым, что и серебряная ложечка, что приплясывала на шкуре бизона, а золотая колыбелька, что балансировала в разветвлении суков, раскачивалась так сильно, что вместе раскачивалось и небо, словно Зодиак взял и превратился мюзик-холл.
Несмотря на всю ее сложность, несмотря на ее ночную сочность, было в картине и нечто легкомысленное, как бы сляпанное на скорую руку, нечто детское и беззаботное. И хотя в ней с избытком хватало звездной информации, хотя она и была придавлена весом золы, необожженного кирпича и кости, казалось, будто в ней все идет кувырком, словно в детских шутливых стихах. Она была упруга, словно мячик, этот эпизод из бурундучьего мультика.
В некотором роде картина эта ужасно походила – и этого нельзя не признать – на комнату с обоями Матери Волков. Приехав в пятницу на очередное выступление, Саломея бросила на нее пристальный и совершенно зачарованный взгляд и неожиданно согласилась исполнить Танец Семи Покрывал.
* * *
Нет, она не стала исполнять Танец Семи Покрывал в тот же вечер, как поначалу показалось Абу.
– Может, в таком случае она станцует его завтра?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75