Ведь этот отрезок Пятой авеню в принципе всегда был довольно шумным. Более того, раньше Норману не мешало ни присутствие других уличных артистов, ни издевки со стороны циников.
В конце мая лето уселось Нью-Йорку прямо на физиономию – жаркое, влажное, липкое и душное. А вместе с жарой прибыл и куда более горячий проповедник – высокий сухопарый тип в дорогом костюме. Рот его сверкал золотыми зубами, лицо изрыто фурункулами, а голос напоминал звучание печального, наполненного дымом рога. Нет, этот человек не выкрикивал набившие оскомину пророчества. Скорее он устраивал настоящие проповеди – витиеватые, артистичные и обманчиво гладкие. Что еще более важно, судя по всему, он специально выбрал себе место перед собором Святого Патрика – едва л и не плечом к плечу с экзотическим херувимом, что с такой сверхъестественной медлительностью вращался на тротуаре.
Почти всю неделю Перевертыш Норман продолжал свое представление, не давая никаких оснований заподозрить, что незваный гость пробил брешь в защитной броне его сердца. И вдруг – бац! – Нормана как ветром сдуло. Предметы не знали, что и думать. А еще они угодили в западню, причем весьма и весьма коварную.
– Это следовало предвидеть, – сокрушенно вздохнул(а) Жестянка Бобов.
– Верно, – согласилась Раковина. – Самая что ни на есть благочестивая догма, если дать ей волю, всегда сживет со света волшебство.
* * *
Эллен Черри написала Бумеру, предупредив его о намерениях Бадди Винклера. Поскольку она была не столь уверена в намерениях Ультимы Соммервель, то не стала упоминать в письме имени хозяйки галереи. Лишь получив спустя месяц ответ Бумера, она узнала, что Бадди пробыл в Иерусалиме всего десять дней, а Ультима и того меньше – только пять. Об их посещении Ближнего Востока в его письме говорилось следующее:
«В Иерусалиме у меня такое чувство, будто я то и дело пялю глаза на очертания трусов истории. Будто где-то под их поверхностью, в этой промежности мира, обретает форму нечто очень важное, и при правильном освещении можно рассмотреть общие очертания, хотя, конечно, никогда толком не разберешь, какого они цвета и из чего сделаны – то ли из шелка, то ли из хлопка, то ли из резины, то ли из мешковины. Как бы то ни было, они будят во мне нечто такое, и я сижу и напрягаю глаза, пытаясь получше рассмотреть эти трусы или же разглядеть, что там под ними, словно они – это некое покрывало, за которым скрывается некая потрясающая половая щель, сделанная из золота, или что-то в этом роде Когда же ко мне заглядывает Бад, то он бывает еще больше заинтригован этим силуэтом, чем я. Он возбужден ему не сидится на месте, он вечно на что-то намекает – в общем, ведет себя так, будто у него секретов больше чем блох у дворняги. В общем, он явно что-то затевает и хочет, чтобы я ему помог, хотя и не говорит, что конкретно. Намекает, что мне, возможно, понадобится мое сварочное оборудование, но только не для того, чтобы что-то там сварить, а наоборот, чтобы разрезать. А еще он говорит, что я и еще несколько чуваков, которых он мне выделит в помощь, должны при помощи автогена вломиться в одно место, в котором есть железные ворота или железные решетки. Я тогда еще не получил твоего письма, поэтому не понял, что это за место такое. Нет, я предполагал, что Бад не станет во имя Господа нашего Иисуса грабить банк, поэтому сказал ему, что в принципе согласен, если это, конечно, не помешает мне продолжить работу над моей скульптурой. И в этот момент он не удержался и прочел мне лекцию о высеченных из камня идолах.
Как бы там ни было, моя конфетка, пробыв здесь неделю, Бад мне заявил, что, мол, дело откладывается, и спрашивает у меня, не собираюсь ли я задержаться в Иерусалиме до января – что, кстати, так и есть, потому что именно в январе состоится открытие памятника, над которым мы сейчас работаем. Ультиме – она в это же самое время пробыла здесь пять дней, уговаривая меня выдать что-нибудь еще в духе моей нью-йоркской выставки, – известно про этот наш памятник, и я попросил ее поделиться с тобой, если тебе, конечно, это интересно. Если хочешь, можешь ей позвонить.
Причина, по которой Бад отложил взрыв Купола на Скале до лучших времен (если, конечно, ты права и это именно то, что он задумал), заключается в политике Израиля. Хотя религиозные партии правого крыла в результате последних выборов заметно усилили свои позиции, добиться решающего большинства они не смогли. В результате в Израиле сформировано коалиционное правительство, в котором упертые консерваторы партии Ликуд – они всегда были на дружеской ноге с нашими крайне правыми – вынуждены делить власть с представителями Трудовой партии. Это было четыре года назад; а теперь все говорят, что, несмотря на уступки со стороны ООН и все такое прочее, на выборах, которые состоятся в ноябре, правые наверняка отхватят себе весь пирог, или как это здесь называют – маранг (не знаю точно, как пишется). Так что Бад рассчитывает, что ему будет куда проще провернуть свою авантюру, когда командовать парадом будут крайне правые. Вот он и решил дождаться, когда они в январе приберут к рукам власть, чтобы потом ему никто не мешал обтяпать свое грязное дельце. Надеюсь, ты усекла картину, моя медовая?»
Еще как. А главное, там и в помине не было никаких ковров.
* * *
Давление воздуха в бутылке с шампанским такое же, что и в шинах тяжеловоза-грузовика, или, чтобы уж быть до конца точным, – девяносто фунтов. Однако на этом сравнение заканчивается. Потому что, что касается самих сосудов, налицо существенная разница.
Большую часть времени, проведенного ею в Нью-Йорке, начиная примерно с того момента, когда Бумер продал свой индейкомобиль, Эллен Черри ощущала внутри себя некое давление. И хотя сила его была постоянна, характер то и дело менялся. Порой оно казалось щекоткой и приятным головокружением, порой бывало тупым и невыносимым. Иными словами, часть времени она ощущала себя бутылкой шампанского, другую часть времени – шиной грузовика.
Благодаря загадочным появлениям-исчезновениям Ложечки, а также из-за ее странного и, скажем так, в высшей степени маловероятного романа с собственным боссом, Эллен Черри на протяжении почти всей весны и начала лета чувствовала себя бутылкой игристого вина – газы бились о стенки сосуда с такой силой, что Эллен Черри решилась-таки позвонить Ультиме Соммервель – тем более что скоро та на лето закроет свою галерею, а сама отправится в Хэмптонз. Так что если ей хочется что-либо узнать о Бумере и его проектах, то надо действовать как можно быстрее, в противном случае придется ждать до осени. Эллен Черри сказала себе, что теперь ею движет не отчаяние, а всего лишь любопытство, однако не стала оттягивать встречу с дилершей. Более того, у нее хватило смелости потребовать, чтобы встреча эта состоялась в главной галерее – Эллен Черри отлично понимала, что такие птицы, как Ультима Соммервель, редко когда залетают южнее Четырнадцатой улицы.
В тот день, на который у них была назначена встреча, то есть в самом начале июня, когда вокруг каждого фонаря кольцами вился озон, а пот реками стекал в океан, Эллен Черри доехала на экспрессе от Восьмой авеню до Канал-стрит, после чего вернулась пешком к Центральному вокзалу. Первая летняя гроза была уже в гримерной – примеривала черные одежды и ожерелье из градин, пристегивала электрическую шпагу. Эллен Черри бросила взгляд на небо, задаваясь вопросом, сумеет ли она добраться до дома до того, как поднимется занавес. На ней были темно-зеленые замшевые лодочки с салатовыми атласными бантиками – подарок любовника, – и хотя их подошвы наверняка выдержали бы вечность в пламени преисподней, Эллен Черри не хотела, чтобы они прошли обряд водного крещения. Нет, конечно, Спайк оросит их, причем довольно скоро, однако Эллен Черри намеревалась оградить их от полного погружения в воду.
Ультима, конечно, рассердится, что она не захватила с собой пару-тройку своих картин, но сказать по правде, показывать ей вообще-то нечего. Когда у Бумера состоялась персональная выставка, Эллен Черри уничтожила свои последние пейзажи. Что касается полотен с изображением Жестянки Бобов – то о них не стоит и говорить. Начать с того, что хотя ее творения и банки с супом Энди Уорхола разделяют несколько десятилетий, тем не менее критики могут обвинить ее в эпигонстве. По крайней мере так ей самой казалось. Каково же было ее удивление, когда она, войдя в одну из самых именитых галерей, обнаружила, что стены помещения увешаны откровенными подражаниями Джэксону Поллаку, Бриджет Райли, Эллсуорт Келли и др. И это не считая образов, самым беспардонным образом, без каких-либо личных штрихов, позаимствованных у телевидения, кино, рекламы. Все вокруг в этой галерее во весь голос вопило о своем отречении от оригинальности – причем в огромных масштабах. Ведь здесь были выставлены работы более чем десятка относительно известных молодых художников, а отнюдь не плоды убогого воображения кого-то одного. Эллен Черри во все глаза таращилась на эрзац Йозефа Бойса, но в этот момент с балкончика ее окликнула Ультима Соммервель и пригласила к себе наверх.
В отличие от просторных, отданных в полное распоряжение собак апартаментов при галерее Соммервель на Пятьдесят седьмой улице кабинет филиала в Сохо состоял из стола, шкафчика с папками и трех стульев, 506 неформально расположившихся на небольшом балкончике. Сидя на стуле, Эллен Черри поглядывала на узурпированное искусство, не переставая удивляться, как такое возможно, а тем временем Ультима Соммервель пыталась поведать ей то немногое, что ей было известно о новом, загадочном проекте Бумера.
– У меня сложилось впечатление, – вещала Ультима, – что мистер Петуэй завел дружбу с одним израильским скульптором по имени Амос Зиф.
– Амос! – вырвалось у Эллен Черри. – Значит, это все же мужчина!
– Вы что-то сказали?
– Нет-нет, ничего, продолжайте, это я так.
Совершенно неожиданно у нее словно гора с плеч свалилась. Более того, внутреннее давление, которое под влиянием близости Ультимы Соммервель и ее откровенно подражательных шедевров постепенно начало приобретать характер затхлого воздуха внутри шины, моментально уподобилось бутылке «Дом Периньон».
– Этот Зиф получил заказ создать памятник – в Нью-Йорке мы такое называем куском железа. Так вот, этот кусок поставят на крошечной площади западнее старого города – шумное, грязное место; по словам мистера Петуэя, здесь даже сам Гудини, и тот заработал бы клаустрофобию. Я так точно заработала. Это сразу же за Яффскими воротами. Там у них старый еврейский квартал, который сильно пострадал в 1967 году во время военных действий. Сейчас его реставрируют и заново заселяют. Там довольно скромная, хотя и с претензиями на стиль архитектура, зато ужасно нескромный этноцентризм. Руководители проекта спросили Зифа, не мог бы он создать для них скульптуру, которая отражала бы суть их страны, нотак, чтобы одновременно старину и современность и чтобы по духу она была и светской, и религиозной. Насколько мне известно, платит за нее какой-то богатый американец, больше мне ничего не сказали. Этот Зиф весь извелся, но не сумел ничего придумать. Обитатели кибуца подбрасывали ему идеи, но тут наш мистер Петуэй предложил свой проект. Как он выразился, ему удалось оскорбить в лучших чувствах всю эту «еврейскую шатию-братию» – всех, за исключением Амоса Зифа, который пришел в восторг от его идеи. Еще бы! Ведь Бумер Петуэй – это американский гений, а у них в Израиле посмотреть не на что, разве что на море. Я бы сказала так: Израиль – это страна третьего мира, правда, с высоким уровнем образования, что тотчас лишает его очарования. Нет ничего ужаснее, чем провинциальные потуги на стиль, по крайней мере что касается искусства.
– Ультима, вы действительно считаете, что Бумер гений?
– А по-вашему, нет?
Эллен Черри покачала головой.
– Едва ли. Хотя я согласилась бы, что он гениальный идиот.
Ультима рассмеялась своим коротким британским смешком.
– Между нами говоря, я подозреваю, что вы правы. Только никому не говорите про эти мои слова. Как бы то ни было, должна поставить вас в известность, что они с Зифом уехали с кибуца и теперь вместе работают над памятником. Открытие должно состояться в январе, и они решили – кстати, на мой взгляд, весьма мудро – до тех пор держать все в секрете. Однако мне было позволено посмотреть на половину.
– Которую?
– Разумеется, нижнюю. Точнее, мне показали пьедестал.
– И?
– Ничего из ряда вон выходящего. Огромная груда камней, что, на мой взгляд, весьма уместно, а из этой кучи камней поднимается вертикальная, в трех измерениях, карта Палестины – древней Палестины библейских времен, с городами, которых больше нет, и границами, которые ныне никто не признает. Карта выполнена из стальных прутьев, сваренных на манер решетки. Она достаточно высока, где-то около шести метров, и как мне было сказано, на нее будет установлена статуя таких же самых размеров.
– Шесть метров. А сколько это в футах?
Ультима посмотрела на нее таким взглядом, каким парижанин смотрит на туриста, который произносит слово «круассан» так, словно булочка, которую подают на завтрак, – это некая капризная родственница, которой невозможно угодить.
– Милочка, – проворковала Ультима, – в метре три фута плюс три дюйма. Вот уж не думала, что это так трудно посчитать.
Вот сучка, подумала Эллен Черри, но вслух воздержалась от комментариев.
– Кстати об этой скульптуре. Вы не знаете, что она будет собой представлять?
– Проект не показали даже американским спонсорам. Остается только надеяться, что там не будет ничего непристойного или глупого. Ведь в той части мира с чувством юмора плоховато. Страсти – да, их предостаточно. Юмора же нет и в помине. В любом случае радует хотя бы то, что наш с вами джентльмен намерен взять небольшой отпуск, чтобы сделать пару новых экспонатов для моей групповой выставки, что состоится осенью.
Эллен Черри помахала рукой вниз, в сторону выставочного зала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75