Поэтому нечего удивляться, что лаосские коммунисты, захватившие в 1975 году власть, закрыли Национальный цирк во Вьентьяне. Такое легкомысленное развлечение, как цирк, отвлекало от серьезного дела – социалистической реформы.
Сразу же после закрытия директор цирка (исполнявший также обязанности инспектора манежа) собрал всю труппу.
– Отважные юные комиссары в пылу патриотического рвения не учли того, что здание построено на советские деньги, по образцу знаменитого Московского цирка. Из европейских примеров мы знаем, что коммунисты никогда не считали цирки идеологически враждебными. Рано или поздно наши отважные юные комиссары осознают свою ошибку, и Национальный цирк Лаоса будет возрожден. Но пока что наши отважные юные комиссары малость рассвирепели, им срочно необходимо сажать и расстреливать, вот они и хватают кого ни попадя. Поэтому нам лучше уйти в подполье.
Тут заговорили все разом, но инспектор манежа потребовал тишины.
– Поскольку настанет день, когда наше мастерство будет признано не только не представляющим угрозы для революции, но и полезным для народа, нам нельзя его терять. И лучше держаться вместе – так будет проще тренироваться и репетировать.
Инспектор манежа знал подходящее место. Он родился в Фань-Нань-Нане, где и прожил до четырнадцати лет, после чего родители (бывшие, естественно, скрытыми лаолум) отправили его к другу семьи во Вьентьян – получать образование. И под его руководством циркачи поодиночке, парами или небольшими группами перебрались в далекую деревушку на краю ущелья и стали подпольным цирком. Отсюда – тс-с! – и пошло название La Vall?e du Cirque.
Национальный цирк Лаоса, испытавший на себе французское и русское влияние, отличался от китайских и японских, где были в основном акробаты, гимнасты и жонглеры, большим разнообразием. Но номеров с животными было маловато, так что, поскольку слонов национализировали и отправили на лесозаготовки, в Фань-Нань-Нань перебрались без особого труда – туда следовало доставить только костюмы и оборудование. Среди поселившихся в деревне циркачей была и четырехлетняя Ко Ко.
По причине нежного возраста Ко Ко работала один-единственный номер: она восседала в ковбойском костюме между рогами оленя, которого дрессировщик гонял кругами по арене. Олень, несмотря на то что бифштексы из него получились отвратительные, был съеден голодными революционерами и до Фань-Нань-Наня не добрался. Маленькую Ко Ко отнесли туда ее приемные родители. Ее биологическая мать, воздушная гимнастка по имени О-Ко, бросила малютку, когда той был год.
Пожалуй, «бросила» – сильно сказано. О-Ко кормила дочку чуть ли не до дня отъезда и, вне всякого сомнения, ее обожала. А затем умышленно оставила ее на попечение самой добросердечной пары в труппе. (О-Ко переспала со множеством циркачей, но ни одного из них нельзя было с уверенностью назвать отцом ребенка.) Она написала полное любви и грусти письмо, где рассказывала, как ухаживать за ребенком, но никак не объяснила, почему она, О-Ко, решила вот так взять и уйти однажды ночью в лес. Навсегда. Кое-кто считал, что виной всему ее японское происхождение. И большинство с готовностью поверили, что рано или поздно все объяснится: О-Ко оставила еще одно письмо, запечатанное, которое Ко Ко должна была вскрыть в день первой менструации.
И вот еще что. У малютки K° Ко была шишка на нёбе. О-Ко строго-настрого наказала, чтобы ее ни при каких условиях не вскрывали, не давили на нее и не лечили. «Не трогайте ее, – писала мать-беглянка. – Поверьте, все будет хорошо. Настанет день, и моя дочь сама все поймет».
* * *
Пока циркачи-изгнанники обживались в Фань-Нань-Нане, наши «пропавшие без вести» размышляли, как бы им половчее остаться пропавшими, если, конечно, их целью было остаться пропавшими, но по прошествии времени стало ясно, что хотя бы на подсознательном уровне так оно и было. Дабы разобраться в анимизме окончательно, Дерн, так в душе и оставшийся религиозным философом, отправился высоко в горы, в самое крупное поселение хмонг. Стаблфилд, который маялся без книг и не знал, чем заняться, и Дики, который хоть и привык к деревенской жизни, как диктофон к пленке, но всегда жаждал новых ощущений, составили ему компанию. То, что они в тот день обнаружили, глубже затянуло их в новую жизнь.
В сравнительно миролюбивом Лаосе представители племени хмонг считаются агрессивными и воинственными по природе. Когда ЦРУ стало подбирать бойцов сопротивления, которые защитили бы правое королевское правительство от повстанцев-леваков, хмонг оказались идеальными кандидатами. Американские шпионы тайком их вооружили, обучили, подкупили, обманули и отправили воевать и умирать за «национальные интересы» Америки. Их усилия не увенчались успехом, и красные победили. В конце 1975 года хмонг тысячами пробирались в Таиланд – кто искал убежища там, кто просил бесплатный билет до Калифорнии. Несмотря на то что большинство хмонг никогда не служили на США, клеймо стояло на всех, и причиной массового исхода была боязнь массовых же репрессий. Те из хмонг, кто остался в Лаосе, были вынуждены затаиться, и поэтому торговлю опиумом (а 1975 год выдался на редкость урожайным на мак) пришлось приостановить.
Когда наши американские летчики, прикинувшиеся представителями комиссии ООН по работе с беженцами, увидели амбар, доверху заваленный маковой соломой, их посетили романтические, но опасные мысли.
После того как они выкурили с местным населением несколько трубок, мысли забили крыльями. (О-о-о! Опиум называют «дымом рая», хотя, строго говоря, опиум выделяет не дым, а химические пары; при нагревании он не горит, а плавится.) Когда же хозяева отвели их в самый конец селения, где прятали под кучами сена целый и невредимый вертолет, мысли воспарили и стали выделывать безумные пируэты.
Вертолет был советской сборки и некогда принадлежал элитным частям Патет-Лао. Однажды, а было это еще в 1972 году, у него внезапно закончилось горючее (лаосцы халатно обращаются с техникой), и он совершил вынужденную посадку на холме за селением. Хмонг, не тратя времени попусту, перебили всех, кто оказался на борту. А затем водрузили вертолет на полозья и несколько недель, кряхтя и пыхтя, тащили его на веревках к маковому полю вождя, где он с тех пор и находился. Зрачки Дерна Фоли, и без того расширенные, выглядели так, словно их показывали через телескоп.
Заключили сделку. Дерн переехал к хмонг. И сумел-таки оживить железную птичку. Раздобыли горючее. Дерн с вождем и двумя деревенскими красотками отправился в город развеяться. Событие отпраздновали на славу. Вскоре спекулянты из долины наладили регулярные поставки горючего. Вертолет загружали буханками ароматной розовато-палевой «пищи богов».
Теперь ты настоящий лорд, Фоли, – объявил Стаблфилд, когда приятель сел за штурвал. – Хранитель хлебов.
Когда вертолет отправился в Таиланд, лишь в душе Дики Голдуайра шевельнулся червячок дурного предчувствия.
* * *
В бунгало сестер Фоли в День труда произошла смена ролей. У Бутси в понедельник был выходной – почту закрывали на праздники, а Пру, столько времени просидевшая без работы, устроилась в цирк: шоу, только что прибывшее в Сиэтл, должно было начаться в среду и идти неделю.
– В Дне труда есть… есть что-то мужественное… – сказала Бутси. – И это так славно.
Пру, которая в этот момент залезала в мешковатые полиэстеровые брюки, замерла и презрительно фыркнула.
– Ты мне лучше вот что объясни, – потребовала она. – Если День труда – праздник работяг, праздник, как их там, честных тружеников, то почему его так странно отмечают: сидят дома и валяют дурака? Если уж труд такое благородное дело, то как раз в этот день надо пахать в два раза дольше.
Сестра глядела на нее с изумлением, но Пру продолжала:
– По-моему, если люди прославляют труд тем, что не работают, значит, они прославляют безделье. И вообще предпочли бы изо дня в день не трудиться, а веселиться.
– Пру, если ты не можешь обеспечить себя…
– Да я совсем о другом! – Пру застегнула испуганно взвизгнувшую молнию. – Это все равно что в Валентинов день всех ненавидеть, а дорогим-любимым посылать открытки с оскорблениями. Неужели не понятно? Налей-ка мне стаканчик томатного сока. Спасибо. Я жду сегодняшний рабочий день с нетерпением. Но, как правило, трудящиеся ненавидят труд. Поэтому-то столько сердечных приступов случается именно с утра в понедельник. О, кстати, наверное, поэтому День труда и назначили на понедельник.
Бутси даже не нашлась, что возразить. Выждав пару минут, она сказала:
– Ну, тогда сегодня мы вряд ли дождемся новостей из Сан-Франциско.
– Уж это точно! – Пру допила сок. – Знаешь, сестренка, – сказала она уже с порога, – я вот что думаю: надо бы найти Дерну адвоката. Какого-нибудь знаменитого. Здесь ведь вопрос не только в наркотиках – федералы явно не хотят лишнего шума, а ушлый адвокат может согласиться взять дело – это ж ему лучшая реклама.
– Упаси боже! – заволновалась Бутси. – Полковнику Томасу и фэбээровцам такое не понравится.
– А нам на них плевать. Может, так мы вынудим федералов относиться к Дерну по-честному, а если над ними будет кружить звезда вроде Джонни Кокрана, они побоятся выкручивать нам с тобой руки. Ладно, это мы еще обмозгуем. – Она напоследок посмотрелась в зеркало и торжественно провозгласила: – Леди и джентльмены, мальчишки и девчонки! Хей-хо! Пруденс Виктория Фоли отправляется на службу в цирк, черт его подери!
* * *
Лиза Ко в нефритово-зеленом чонсаме бродила в задумчивости по широким улицам Вьентьяна, что-то бормотала себе под нос, легонько щупала языком предмет – явление – на нёбе и порой, остановившись в тени сандалового дерева (в здешних развалюхах-часовнях дзена и в помине не было), молилась о помощи. Она оказалась в трудном положении, и ей нужен был совет поконкретнее, чем фамильное «оно есть оно».
Билет в Штаты Лиза сдала. За эти дни она несколько раз собиралась купить новый, но, пока набирала номер авиакомпании, успевала передумать.
Да, конечно, она рвалась в Орегон – на поиски сбежавших зверьков, однако, молясь, постоянно слышала (во всяком случае, так ей казалось) далекий, но настойчивый голос, упорно ее отговаривавший. Чей это был голос? Вроде бы мужской, так что он вряд ли принадлежал Михо, Казу или матери. Не было в нем и сочувственных интонаций Будды. Голос был хитрый, лукавый, елейный; не то чтобы жуликоватый или лживый, но в нем слышалось что-то лисье.
– Тануки в полном порядке, лапочка, – журчал ей в ухо голос. – Вы отлично позабавились вместе, вдохнули аромат цирка. А теперь дай им снова стать настоящими зверями, пусть они позабавятся без обручей, без будоражащего шквала аплодисментов. Пусть делают в Новом Свете что пожелают, пусть наслаждаются свободой. Это было нужно и Тануки. Возможно, и Америке нужно то же самое.
И Лиза постепенно начинала верить, что голос прав. Она приучала себя к тому, что в ее жизни больше не будет цирка. Ей было нелегко отпускать тануки. Эти глупые барсуки стали ее приемными детьми. Но теперь это уже не имело значения. Ведь у нее должно было родиться собственное дитя.
* * *
Делаешь ставки инкогнито –
Рискуешь в конец проиграться.
На тринадцать поставишь дом родной,
Но в костях потолок – двенадцать.
Несколько лет Дерн возил – иногда в сопровождении Стаблфилда – буханки опиума-сырца на ту сторону гор, на базу таиландских контрабандистов. Доходы трое без вести пропавших делили между собой (в ту пору Дики, пусть и нехотя, но тоже в этом участвовал). Доходы были скромными, даже когда Стаблфилд потребовал и со временем добился от тайцев повышения ставок. Друзья скоро поняли, что сырой опиум как таковой – дерьмо с огромным количеством естественных примесей, как то: другие растения, смола, грязь, а хмонг еще норовят добавить туда для веса толченого аспирина, патоки, табачных листьев и еще много чего. В таком виде опиум годится разве что для сельской местности, поэтому его надо очищать и готовить смесь под названием чанду.
– Мы с вами полные кретины! Добываем руду, а деньги-то делают торговцы скобяными товарами, – заявил Стаблфилд. – Переходим на изготовление чанду.
К тому времени – спасибо вертолету – американцы заняли большой дом по ту сторону ущелья, где, делая ремонт, заодно оборудовали небольшую лабораторию, в которой удаляли из сырья примеси и перерабатывали его в более ценный продукт. Теперь они сами скупали у крестьян опиум и перепродавали в Таиланд. Денег стало больше, и они выкупили у крестьян вертолет. (На нем сохранилась эмблема Патет-Лао, поэтому, даже когда его засекали наземные службы, проблем не возникало. И, кстати, окрестили они его «Умник-2».)
Опиум, как любому кретину известно, отличается от героина, как фигурное катание – от русской рулетки. Однако по причинам, которые заставляют усомниться в умственной и эмоциональной стабильности современного человека, безмятежных курильщиков опиума на нашей планете почти не осталось, зато куча недоумков подсела на героиновую иглу. Вот и получается, что, хотя чанду куда выгоднее опиума-сырца, большие деньги делаются на большой дури.
– Мы – жалкие торговцы скобяными товарами, – сказал Стаблфилд, – а настоящие-то деньги делают металлурги. Нет-нет, героин мы производить не будем, но, если не решимся на следующий шаг, будем прозябать, как хмонг.
Следующим шагом было превращение чанду в порошок, от которого один шаг до морфина, а от морфина еще шажок до героина. Стаблфилд с Фоли на этот шаг решились, а Дики – сердце его было виноградинкой, попавшей в копыто сатира, – съехал из виллы «Инкогнито» и, поскольку иного способа не было, выбирался оттуда на руках по уже натянутому над ущельем тросу. Он разодрал в кровь ладони, пальцы как судорогой свело, голова кружилась, руки чуть не вывернулись из суставов, а когда он наконец перебрался на другую сторону, его еще и вырвало – как горгулью в готический фонтан.
* * *
Стаблфилд не пытался остановить Дики, но был недоволен его уходом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28