Я брела по аллейкам среди могил и вдруг остановилась возле более чем странного скопления могильных камней, а верней – камушков. Это, судя по датам на них, все были детские могилы, и все это были дети одной семьи – судя по фамилиям на надгробиях. Фамилия была какая-то простая, кажется, Штерн. Несчастная семья Штерн. Все эти дети родились примерно тогда же, когда и я, ну, то есть в то же десятилетие, а потом они умирали – все в разные годы, но все – так и не достигнув даже подросткового возраста. Какой невиданный мор косил несчастных, мне не суждено было понять, но возле этих беззащитных детских могил меня охватила тоска – я вдруг подумала, что среди них, среди этих умерших детей, лежит тот, кто был предназначен на земле для меня; одна из этих звездочек, сияющих ныне на небе, никогда не явится сюда теплым человеческим существом. Кто? Я не знаю. И ни к чему мне это знать, ибо все потеряно – мне отказано в возможности найти на земле того, с кем можно было бы не бояться потерять лицо и не играть в игры. Кому можно было бы дать право войти в свое сердце так глубоко, как оно способно будет принять…
У А. сегодня день рождения, я все еще каждый год считаю дни до дня рождения А. – прошло много лет, а я все никак не научусь забывать про день рождения А. Я заранее придумываю, как поздравлю А., и всегда заранее чувствую, ответит он на мое поздравление или не ответит. Думаю, на этот раз не ответит, потому что я сейчас в другой стране, то есть не в той, где живу обычно, А. – в еще одной стране, мы все сейчас в разных странах. И вот я посылаю ему эсэмэску, и она к нему доходит, но у меня номер телефона, не известный А., и хотя он вполне мог бы догадаться, кто это пишет, – он не ответит мне. Просто потому, что ему и в голову не вступит задуматься, кто это пишет. Потому что ему пишут много чужих людей. И я ему – одна из них, это факт.
Мне снова становится грустно, хотя я честно пыталась с этим бороться. Но, чувствую, грусть и на этот раз поборола меня.
И вот я думаю: сейчас отправлю кучу всяких дурацких сообщений разным, совершенно чужим людям – ну, не злое что-то, конечно, а так, пошучу как-нибудь. Я пишу всем, кому хотела, и поздравляю всех с Днем взятия Бастилии; и вот мне начинают приходить ответы. Первый же ответ приходит от Z.
Z. мне совершенно чужой, но он сразу же соображает, что это я пишу ему про взятие Бастилии из другой страны и что такой вот номер – это мой, и Z. тоже отвечает что-то смешное, и так общаемся долго: сижу под чужим солнцем у какого-то фонтана, солнце светит прямо в лицо, мешая читать сообщения на маленьком экранчике… И А. где-то там, куда можно прийти, встав и пойдя отсюда направо, а Z. достижим – если отправиться налево; и вот человек, живущий в моем сердце, не отвечает мне, а чужой человек отвечает – смешит меня и сам там ржет, я же знаю. И я здесь всем чужая, абсолютно чужая, и так становится хорошо, так как-то славно, и я думаю – лучше быть чужим, лучше, лучше быть всем и всему чужим.
И я встаю с бортика фонтана и иду, счастливая, шаркая ногами, прямо, прямо по солнечной улице, и А. остается по-прежне– му справа, а Z. – слева: и тот, и другой – за много километров от меня.
Тут не важно, сколько километров, – в правилах этой игры расстояния имеют относительную величину: все, что больше, чем на расстоянии, когда можно вытянуть руку и коснуться пальцем, обозначается одним словом – далеко.
Совсем недавно (это ведь было совсем недавно, в июне, а кажется – год назад) в городе Кельне возле собора ко мне подошел старый-престарый дедушка, лет девяноста, ну, вы понимаете…
И вот он со старческим жаром заговорил со мной по-немецки. Мне было понятно, что он говорил, и я кивала, но ответить не решалась.
«Посмотрите наверх, – говорил он. – Вот собор, видите, на нем следы от снарядов. Он весь изранен. Понимаете, его обстреливали с этой стороны – эта сторона западная. Англичане и американцы! Посмотрите, что они сделали с нашим собором!»
«Криг, – говорил он, – криг!» И я кивала, но молчала, потому что не могу говорить по-немецки.
А потом он вдруг задумался и спросил:
– А вы откуда?
– Из России, – ответила я.
– Понятно, понятно, – старичок смущенно поклонился и ретировался.
А я еще долго стояла и смотрела ввысь, на громаду собора, с той стороны, которая «при артобстреле» была «наиболее опасна».
С Z. мы познакомились на вечеринке, верней, это было что-то вроде такого совместного «обмывания» чего-то там. Он был со своей девушкой и сидел с ней рядом наискосок от меня на другом конце длинного стола. Но даже по диагонали, через весь этот стол я заметила, что незнакомый человек все время смотрит на меня. Я тоже была со спутником, с F., и вот вскоре, по мере того как мы пьянели, вообще все присутствующие, а не только наши половины, стали замечать, что мы переглядываемся. Девушка Z. начала просить его прекратить пить и пойти домой, но Z. делал вид, что он пьяней, чем он есть, и всячески дурачился. Я встала и вышла на минуту, а когда вернулась и еще не успела даже сесть на свое место, Z. громко сказал, обращаясь ко мне:
– Я хочу, чтобы мне сейчас же кто-то дал по морде. Вот ты – пожалуйста, дай мне по щеке! Мне нужно протрезветь! Иди сюда, ударь меня!
Я опешила. Девушка Z., пытаясь обратить все в шутку, предложила ему свои услуги. Он отвел ее руку.
Я тоже решила как-то разрядить ситуацию и, сама с трудом держась на ногах, ответила Z.:
– Знаете ли, это вам будет дорого стоить.
– Сколько? – не унимался Z. Сидящие за столом как-то притихли.
– Сто долларов! – ляпнула я.
Z. тут же вынул из брючного кармана будто специально приготовленные для этого мятые сто баксов и положил их передо мной. Я оперлась руками на край стола прямо напротив Z.
– Ну же? – сердито спросил он.
Я, по-дурацки улыбаясь во все стороны и чуть ли не раскланиваясь, – н у, дескать, вы же все понимаете? – легонько шлепнула Z. по щеке.
– Ээээ, неее-ееет, – уже угрожающе протянул Z. – Это что же? Это был удар на сто баксов? Нет, этот удар не стоил ста баксов. Так. Давай-ка свою руку! Вот. Приложи-ка ее сюда… – И он схватил меня за кисть и приложил ладонью к своей влажной от пота теплой щеке.
– А теперь – бей!
Я подумала секунды две, а потом размахнулась и – изо всех сил, сплеча! – влепила Z. аккурат по тому месту, куда он только что прикладывал мою ладонь.
Удар прозвучал в полнейшей тишине. После этого звона, кажется, раздался общий вздох.
У меня тряслись коленки. Z. прикрыл глаза и улыбнулся, замерев. Девушка Z. сидела молча, покрасневшая, и смотрела вниз. F., напротив, поднял глаза и процедил сквозь зубы, глядя на Z.:
– Сейчас ты у меня, кажется, получишь совершенно бесплатно…
Тут все начали как-то оживленно говорить, говорить, делать вид, что ничего не произошло, Z. встал и, горя краснющей щекой, направился к выходу. Сто баксов так и остались лежать на столе, а я оглядывала в изумлении свою ладонь, которая впервые врезала что есть мочи по мягкому человеческому лицу. И, что поразило меня более всего, – это было не самое неприятное прикосновение в моей жизни. Нет, не самое. Совсем наоборот.
На следующий день пришла эсэмэска от Z., который ухитрился раздобыть где-то мой номер. Он очень смешно извинялся за пьяные причуды и сообщал, что его щеки горят до сих пор.
Так мы начали общаться. Я хотела написать «подружились», но передумала. Все-таки Z. мне совершенно чужой человек.
G. все время присылает мне ссылки на разные интересные фотографии. Мы с ним так и познакомились – кто-то дал ему мой адрес, сказав, что я ужасно интересуюсь фотографией. Это была какая-то ошибка, но вот уже второй год мы болтаем с G. по айсикью и в том числе обсуждаем фотографов и фотографию.
И вот G. присылает мне как-то ссылку на очень такой печальный репортаж: там девушка выходит замуж за солдата, у которого вместо головы – один сплошной ожог. Заживший уже, но все равно – лица нет, нет носа, нет бровей, ушей нет, волос, само собой, нет. Вместо рта – какая-то щель, и – прорези глазок во всем этом месиве…
Девушка в белом платье, все как полагается, только глаза грустные, а парень этот, изуродованный, – в военном мундире какой-то там страны. Мундир очень браво так выглядит, но по мне, после того что он от своей страны получил, я бы на его месте лучше в костюме инопланетянина разгуливала, чем в этом вот мундире.
И вот мы с G. начали обсуждать этого человека, его девушку, его свадьбу. Так все, во всем мире, видя эти фотографии, наверное, обсуждают их. Жалеют парня, жалеют девушку, думают – а какой он раньше был? Красавец, наверное? У них небось фотографии остались, девушка будет иногда смотреть на них и плакать. А детки вот все равно ведь будут на него настоящего похожи?
Ну, в общем, в голову сразу же пришло все то, что всем, наверное, и приходит при просмотре этого репортажа.
И вдруг я подумала – а вот если бы это был А.?
Я очень хорошо представила себе, что это А. – сквозь это ужасное лицо вдруг словно бы даже проступили черты А. Впрочем, у меня давно уже такая болезнь – во всех вижу А.: и в младенце в коляске, и в портрете в музее; у меня галлюцинации, связанные с А., поэтому я не удивилась, что и в этом калеке увидела А. Но вот что – я сразу же перестала жалеть этого обожженного, он перестал казаться мне уродом, и я очень хорошо представила себе, что если бы это все-таки был А., и вот, например, он приехал бы ко мне и сказал: «Вот я, я такой, ты хочешь быть со мной?»
Только, конечно же, А. не придет никогда и не скажет ничего подобного, потому что А. никогда не окажется на войне, и никогда…
Никогда, никогда.
На одной масштабной художественной выставке целую стену огромного общего выставочного зала занимали полотна некоего художника – очевидно, «звезды» этого сезона. Сами холсты были огромных размеров, а посреди экспозиции автора был подготовлен чистый холст, подъемник и все прочие инструменты для живописного мастер-класса.
Автор поражал своими сюжетами. В благополучной Европе, в чистеньком небольшом городке, где проходил арт-форум, в светлых и элегантных выставочных залах эти картины выглядели особенно странно – они изображали людские страдания в самых безжалостных проявлениях. Толпы изможденных, голодных, костлявые руки, натянутые жилы, окровавленные мускулы, ссохшиеся груди, оскаленные рты… мертвые младенцы, распятые старики… Художник отлично про– штудировал анатомию, и оттого все эти апокалиптические видения ощущались еще более внятно. Цвет в этой «живописи» не играл никакой роли – все утопало в коричнево-гнойной дымке; казалось – протяни руку, и ты погрузишься, влипнешь, тебя засосет безжалостное смрадное болото, где ты тоже умрешь от голода и горя.
На столиках вдоль стены с этими холстами лежали роскошно изданные монографии автора для продажи: на обложках был явно псевдоним: там было написано просто – H.
Я задержалась возле этого стенда, надеясь, что художник, несомненно монстрообразная фигура, почтит своим присутствием мрачное шоу.
Кто он, этот человек Н.? – гадала я. Очевидно, он стар, и ему уже отвратительна жизнь. Вероятно, в детстве он прошел ужас концентрационных лагерей. Может быть, он инвалид и познал отчаяние немощи и унижение непохожести на всех? Кто он, этот Доктор Франкенштейн, производящий в таком количестве свои мрачные создания? Печать какого страдания и каких мук лежит на его демоническом лице?..
И вот среди посетителей началось какое-то движение – судя по всему, автор был уже где-то среди нас.
Я напряженно всматривалась в людей, вокруг которых закрутилась воронка, и все равно не могла ничего понять.
Наконец свершилось представление гениального живописца публике. Сомнений быть уже не могло. Его (а верней – ее) представили, назвав тот самый псевдоним Н., а потом и вполне банальные имя и фамилию.
Автором инфернальной живописи, всех этих искалеченных детей, изможденных стариков, гниющих трупов и прочих чудовищ оказалась пухленькая, румяная, постоянно улыбающаяся художница H., блондинка лет двадцати пяти, неплохо одетая и сопровождаемая таким же, как и она, невысоким чистеньким мужем и хорошенькой маленькой светленькой девочкой в розовом платьице.
Художница Н. раздала автографы на свежепроданные монографии, а затем вскарабкалась на лесенку, чтобы начать мастер-класс – публично продемонстрировать эстетствующей публике, как выписывать скрюченные фаланги, сведенные сухожилия, желтые кости и муки огненной геенны.
…Z. приходит ко мне в гости и садится напротив. Теперь мы оба трезвы и стесняемся друг друга. Z. зачем-то к тому же все время говорит о своей девушке, о том, какая она хорошая, и в создавшейся ситуации это звучит ужасно неискренне. Мы оба закуриваем. Девушка звонит Z., чтоб спросить его, когда он придет, и он ей врет, а я это слышу, и мне становится неловко. Мы сидим. Улыбаемся. Курим.
– Расскажи мне о себе, – просит меня Z.
Ничего глупее он не мог бы сказать, честное слово.
– Ну, что я могу рассказать тебе о себе? – отвечаю я. – Ты мне нравишься. Я тебя хочу. И я скоро уезжаю. Я всегда куда-то уезжаю…
Z. давится сигаретным дымом.
Как-то утром в моей квартире раздался звонок – некто интересовался, не продаю ли я грузовик. Я зевнула, сказав: «Вы ошиблись номером», и отправилась спать дальше. Однако это было только начало истории.
Очевидно, кто-то ошибочно поместил номер моего мобильного в некоей газете объявлений о продаже автомобилей. И вот теперь мне звонили – буквально каждые десять минут разные мужские голоса вопрошали, не я ли продаю грузовик.
Сначала я разозлилась, но потом, поняв, что спать уже не удастся, решила извлечь из чьей-то ошибки максимум удовольствия и пользы для себя.
Я подумала, что это – еще один хороший урок на моем пути к совершенному самообладанию, ведь я стремлюсь именно к полному самообладанию. Я боюсь говорить по телефону – и вот, пожалуйста, это будет бесплатный психотренинг. Максимально реалистический, так сказать. Я боюсь толпы, но вот она – толпа:

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4