Даже Айко не могла удержаться от смеха, а когда над ней подтрунивали, застенчиво краснела.
Утомленная впечатлениями дня, Садаё рано забралась в постель. Сидя друг против друга под яркой лампой, Йоко и Айко испытывали легкое смущение, какое обычно испытывают давно не видевшиеся близкие люди. Йоко решила, что сначала лучше рассказать о Курати одной только Айко.
– Я еще не познакомила вас с господином Курати, – начала она строгим тоном, – тем самым ревизором с «Эдзима-мару»… (Айко смиренно кивнула головой.) Он взял на себя все заботы обо мне. Об этом его попросил Кимура-сан. Курати-сан был так любезен, что подыскал для меня этот хороший дом. Кимура-сан в Америке затевает разные предприятия, но дела у него идут не очень успешно. Все деньги он вложил в дело и мне ничего не может прислать. Ну, а как относится ко мне родня, ты сама знаешь. Хоть и неловко, а придется просить Курати-сан еще некоторое время заботиться о нас. Прошу тебя иметь это в виду. Он будет время от времени приходить сюда… Люди, наверно, болтают про меня всякую чепуху… Ты в пансионе ничего не слышала, Ай-сан?
– Нет, пока никто ничего не говорил. По крайней мере, прямо. Однако… – Айко подняла на сестру красивые, как всегда грустно-задумчивые, глаза. – Однако есть ведь та газета…
– Какая газета?
– Как, разве сестрица не знает? В «Хосэй-симпо» была напечатана еще одна длинная заметка о вас и об этом господине по имени Курати.
– О! – не сдержала Йоко удивления. Этот разговор для нее не был неожиданным, он мог возникнуть в любое время. Но то, что она до сих пор не знала об этой второй заметке, ее ошеломило. Искреннее удивление оправдывало ее в глазах Айко и в этом смысле оказалось для Йоко выгодным. Айко озадаченно смотрела на сестру.
– Когда? – спросила Йоко.
– Кажется, в начале месяца. Вот почему все только об этом и говорят. Я сказала госпоже Тадзима, что мы переедем к старшей сестре, а в пансионе будем только учиться. Она, верно, уже успела многое разузнать, может быть, писала нашим родственникам, не знаю, – сегодня вызвала нас к себе и говорит: «Я не собираюсь вас исключать, но разве вам самим хочется остаться здесь?» Нам стало как-то стыд… очень неприятно жить в пансионе, и мы попросились к вам…
Обычно неразговорчивая, Айко говорила сейчас очень разумно и связно, и Йоко поняла, почему у сестры такое мрачное настроение. Она потемнела от ярости. «До каких пор эта госпожа Тагава будет причинять мне зло? Не иначе как тетушка Исокава – ее приятельница. Но если тетушка действительно хочет, чтобы я образумилась, уговорила бы доктора Тагава не печатать этих заметок или хотя бы поместить опровержение. Да и Тадзима могла бы, наверное, помочь. Чем говорить об этом с сестрами, лучше предупредила бы меня хоть словом». Правда, после возвращения в Японию она не нанесла Тадзима ни одного визита. Но не так уж трудно было догадаться, что обстоятельства помешали ей сделать это. «Вот как меня презирают в обществе». Если бы то, что называется обществом, имело форму, Йоко с наслаждением нанесла бы ему удар. Она дрожала, но голос оставался спокойным:
– А как Кото-сан?
– Иногда пишет.
– А вы ему?
– Тоже иногда.
– Он что-нибудь говорил о газете?
– Нет, ничего.
– А этот адрес вы ему сообщили?
– Нет.
– Почему?
– Боялись вас огорчить.
«Эта девочка все понимает», – думала Йоко со страхом и настороженностью. И сестра с ее невинным видом представлялась Йоко чуть ли не лазутчиком из стана врага.
– Ну, ладно, ложись спать. Устала, наверно, – холодно сказала Йоко, искоса посмотрев на сестру, которая чинно сидела под лампой, скромно потупившись. Айко послушно встала, вежливо поклонилась и вышла.
Часам к одиннадцати пришел Курати. Он вошел с черного хода через маленькую комнату, которую не запирали. Йоко, с раздражением глядевшая на пар, поднимавшийся из чайника, тотчас же услышала его шаги. Она вскочила и, крадучись как кошка, поспешила ему навстречу. Курати, едва перешагнув порог, сразу ощутил присутствие Йоко и, как всегда, хотел обнять ее. Но она воспротивилась. Плотно закрыв дверь, она повернула выключатель. В комнате сразу стало светло и будто еще холоднее. Йоко заметила, что лицо у Курати красное – он, видимо, как всегда, был навеселе.
– Что с тобой, ты плохо выглядишь, – всматриваясь в лицо Йоко, спросил Курати.
– Подожди. Я перенесу хибати сюда, а то разбудим сестер – они только что уснули.
Йоко принесла небольшое хибати, насыпала туда углей и приготовила ужин.
– Будешь плохо выглядеть… Сегодня во мне буквально все перевернулось от злости. Ты знаешь, что «Хосэй-симпо» теперь уже все напечатала о нас?
– Знаю, конечно! – ответил Курати равнодушным тоном.
– Ну и дрянь эта госпожа Тагава, – скрипнула зубами Йоко.
– Дура она набитая, да к тому же еще беспардонная, – процедил Курати.
Чтобы Йоко не увидела заметку в «Хосэй-симпо», которую там могли поместить, признался Курати, он после переезда сюда не стал выписывать газет. О заметке ему сообщил через Цую один человек. (Йоко видела его в каюте Курати. Когда обсуждали, как следовало Йоко поступить, он сидел на койке, согнувшись чуть ли не пополам, в шелковом ватном халате. Звали его Масаи.)
Пароходная компания сделала все, чтобы эта гнусная заметка не появилась, но редакция не пошла на уступки. Тогда стало ясно, что дело не только в алчности газетчиков, в их желании сорвать взятку, что было в то время в порядке вещей. Они рассчитывали, что после опубликования заметки пароходная компания уже не сможет закрыть глаза на происшествие, немедленно займется его расследованием и в результате Курати и врач Короку будут наказаны.
– Все это штуки мерзавки Тагава. Видно, здорово она злится. Но, в общем, даже лучше, что все узнали… По крайней мере, не надо будет перед каждым оправдываться. А ты все еще унываешь из-за таких пустяков? Дурочка… Сестры здесь? Дай-ка я взгляну на них хоть на спящих. На фотографии – помнишь, была у тебя на пароходе – они очень славные.
Они потихоньку раздвинули фусума между столовой и спальней. Сестры мирно спали, каждая на своей постели, друг против друга. Свет ночника под зеленым абажуром делал комнату похожей на морское дно.
– Там кто?
– Айко.
– А здесь?
– Садаё.
Йоко в душе гордилась, что у нее такие прелестные сестры. На сердце у нее потеплело. Она тихо опустилась на колени и осторожно отвела со лба Садаё прядь волос, чтобы Курати мог посмотреть на ее личико. Ему стоило немало труда говорить тихо, но он прошептал:
– Смотри-ка, эта девочка, Садаё, так похожа на тебя… Айко… гм… ведь это настоящая красавица. Никогда не встречал таких. Только бы она не пошла по твоим стопам.
Курати протянул огромную, величиной чуть ли не с лицо Айко, руку и, поддавшись искушению, коснулся ее красных, как румяна, губ. Йоко вздрогнула от испуга. Она догадалась, что Айко только притворяется спящей, сделала глазами знак Курати и потихоньку вышла из комнаты.
30
«Я не пишу Вам каждый день – вернее, не каждый день, а каждый час, не потому, что не хочу писать. Я мог бы писать Вам целыми днями, да и этого мне было бы мало, только не позволяют обстоятельства. С утра до вечера я вынужден работать, как машина.
Это письмо, по-моему, уже седьмое, которое я Вам посылаю после того, как Вы покинули Америку. Но я пишу их урывками, используя для этого каждую свободную минуту, и получается, что я пишу Вам дважды, трижды на день. А Вы с тех пор ни разу не осчастливили меня ответом.
Я повторяю: какую бы ошибку, какую бы неосторожность Вы ни допустили, я верю, что смогу все перенести и простить, – терпения у меня больше, чем у самого Христа. Не поймите меня превратно. Я терпелив не с каждым, только с Вами. Вы всегда благотворно на меня влияли. Благодаря Вам я познал силу любви. Понял благодаря Вам, как бесконечно можно прощать даже то, что в обществе называют нравственным падением или грехом, а прощая, увидел, насколько облагораживает человека сама возможность прощать. Я узнал, каким мужественным могу быть в своем стремлении завоевать Вашу любовь. Я и помыслить не могу о том, чтобы Вас потерять, потерять ту, которая дала мне эту божественную силу. Я верю, Бог не настолько жесток, чтобы послать человеку такое испытание, ибо перенести его – выше сил человеческих. Отнять Вас у меня сейчас – то же самое, что отнять Бога. Я не стану называть Вас Богом, но Бога могу почитать лишь благодаря Вам.
Иногда мне становится жаль себя. Когда я думаю, как был бы счастлив и свободен, если бы мог постичь все сущее своим собственным разумом и с помощью своей веры, мне хочется проклинать цепи – те самые цепи, которые приковали меня к Вам и не дают шагу ступить без мысли о Вас. В то же время я знаю, что нет для меня ничего дороже этих цепей. Где нет таких цепей, нет и свободы. Поэтому цепи, связывающие меня с Вами, и есть моя свобода. Неужели Вы, некогда обещавшая отдать мне свою руку, все же собираетесь меня покинуть? Вы не написали мне ни единой строчки. Но я твердо верю: если есть на свете правда и она восторжествует, Вы непременно вернетесь ко мне. Ибо клянусь – и Бог мне в том порукой, – полюбив Вас, я ни разу не взглянул ни на одну женщину. Думаю, что Вы не можете сомневаться в моей искренности.
Вы некогда совершали неблаговидные поступки, отчаялись и, возможно, не надеетесь духовно подняться, очиститься. Если это так, то Вы заблуждаетесь, и единственный выход – преодолеть это заблуждение, иначе Ваше прошлое с каждым днем будет казаться Вам все мрачнее. Неужели Вы не можете довериться мне? Неужели не верите, что есть в мире, по крайней мере, один человек, готовый с радостью забыть все Ваши грехи и принять Вас с распростертыми объятиями?
Ну, оставим эти глупые рассуждения.
Продолжаю вчерашнее письмо. Сегодня мне позвонил господин Гамильтон и попросил срочно зайти к нему. Зима в Чикаго холоднее, чем я предполагал. Никакого сравнения с Сэндаем. Снега совсем нет, но ветер с Великих озер, особенно с Эри, пронизывает насквозь. Поверх пальто я надел еще одно пальто, побольше, но вое равно ужасно замерз. Господин Гамильтон срочно выезжал в Сан-Луис на совещание по вопросу о большой выставке, которую там организуют в будущем году, и предложил мне составить ему компанию. Я совсем не был готов к поездке, но подумал, что в этом и заключается американский стиль жизни, и решил поехать в чем был. Я выскочил из дому, даже не заперев комнату, и супруга профессора Бабкока, наверно, очень удивилась. Но Америка есть Америка. Приехав сюда в чем был, я не ощущаю никаких неудобств. У нас в Японии, даже если едешь в Камакура, надо брать с собой кучу вещей, начиная от пледа и кончая дорожным чемоданом, и в этом смысле Япония еще не достигла настоящей цивилизации. Когда мы сюда приехали, мы сразу на вокзале побрились, почистили ботинки, – в общем, привели себя в такой вид, что не стыдно было бы ехать и на бал. С вокзала отправились прямо на совещание. Как Вы знаете, в этом районе очень сильно влияние немцев. Когда откроется выставка, нам нужно будет напрячь все силы, чтобы состязаться не столько с американцами, сколько с этими немцами. Во время завтрака я снова разговаривал с господином Гамильтоном о кимоно и других вещах, обычно закупаемых в Японии. Поскольку это было накануне выставки, господин Гамильтон на этот раз отнесся к моим словам с интересом. Он сказал, что, хотя бы для того, чтобы установить связи с фирмой Такасима, он попробует заказать у нее товар и пустит его в продажу в своем магазине. Тогда мои финансовые дела поправятся. Когда не имеешь магазина, очень хлопотно выписывать товар из Японии. Но через магазин господина Гамильтона можно будет продать довольно много. Тогда я смогу высылать вам денег больше, чем теперь. Я немедленно телеграфировал, чтобы товар отправили с первой же оказией. Думаю, что груз на днях прибудет.
Сейчас уже довольно поздно. Господина Гамильтона пригласили на званый ужин и, наверно, мучают застольными спичами, которые он ненавидит. Он энергичный и деловой человек. Кроме того, он благотворитель и ревностный приверженец ортодоксальной церкви. Мне он вполне доверяет и, кажется, ценит меня. Думаю, что поможет мне сделать карьеру. Теперь будущее кажется мне более светлым.
Я мог бы писать Вам без конца. Но чтобы подготовиться к завтрашней жизни, полной напряженной борьбы (этими словами я попробовал перевести название книги президента Рузвельта «Strenuous Life»; сейчас эти слова здесь в моде), приходится отложить перо. Могу ли я надеяться, что Вы разделите со мной мою радость?
Вчера вернулся из Сан-Луиса. Меня ждало много писем. Иду ли я мимо почты, вижу ли почтовый ящик, встречаюсь ли с почтальоном – не было случая, чтобы я не вспомнил о Вас. Переворошил все письма на столе, надеясь обнаружить конверт с Вашим почерком. И опять мне пришлось испытать разочарование, близкое к отчаянию. Может быть, я разочаруюсь. Но не потеряю надежды. Не могу, Йоко-сан, верьте мне. Я, как Евангелина из поэмы Лонгфелло, с терпением и скромностью буду ждать того времени, когда Вы по-настоящему поймете мою душу.
Письма от Кото-кун и Ока-кун несколько смягчили мою горечь. Кото-кун написал за пять дней до ухода в армию. Он пишет, что еще не смог узнать Вашего адреса и поэтому продолжает пересылать мои письма господину Курати. Эта процедура, видимо, ужасно неприятна Кото-кун. Ока-кун, как всегда, слишком сильно переживает непонимание со стороны окружающих и семейные неурядицы, о которых он никому не может рассказать. От этого здоровье его еще больше расстроилось. О некоторых вещах, про которые он пишет, трудно судить с точки зрения моего здравого смысла. Он глубоко верит, что когда-нибудь Вы ему напишете, и ждет письма, как своего спасения. Он так пишет о благодарности и восторге, которые он будет при этом испытывать, что письмо его читаешь, как чувствительный роман. Вообще, мне всегда кажется, что в его письмах раскрывается моя собственная душа, и я чуть не плачу.
Почему Вы не пришлете хоть какой-нибудь весточки? Возможно, у Вас есть для этого серьезные причины, но что за причины, я никак не могу представить себе, сколько ни думаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51