Снилась мне мисс Эммет, упомянутая Лёве при вчерашней нашей встрече. Она раздосадованно восклицала, вытирая губкой пролитый на пластиковую столешницу густой белый суп. Надела для работы мои пижамные штаны, и я даже во сне восхищался экономичностью ее образа. Дорогая мисс Эммет, с жестоко затянутой в корсет талией, где вечно болтались ножницы; с рыжей кошкой Руфой, которая до единственной своей беременности звалась Руфусом; мисс Эммет, с таким наслаждением грызшая рафинад и маслянистые рассыпчатые меренги, выкуривая четыре сигареты «Ханидыо» в день. В моем сие она запела единственную свою песню «Будешь ты летней моей королевой» отойдя от вытертого столика (откуда пластик? в нашем доме в Хайгейте только прочная сосна и дуб), чтоб сложить мои вещи перед возвращением в приготовительную школу Св. Полиэрга при Эмис-колледже Господня Спасения (тюдоровское заведение в Редруте, графство Корнуолл). Она нагружала сумки крутыми вареными яйцами. Сон напомнил мне о ее единственной кулинарной промашке. Она никогда не могла, как бы я ни просил, подать на завтрак яйцо всмятку: ставила на плиту яйца перед тем, как меня звать, а потом забывала про них. Сама крутая женщина, здоровенная старая карга. Карга? Казалось, будто ощущение неуместности этого слова, в любом случае, здесь, в Америке, вынуждало меня встать и пойти, однако истинная причина была физической: утренний кофе сделал свое мочегонное дело. Я встал и пошел в хвост самолета. В камбузе две праздные хорошенькие стюардессы в форме бирюзового, алого и почти белого цвета занимались заказанными напитками: на жаркий юг так мало пассажиров; легкая работа. Впрочем, несмотря на малочисленность пассажиров, на одной туалетной кабинке горела табличка «Занято», и продолжала гореть, когда я выходил, после того как долго писал и быстро оглядывал себя в зеркале (в Майами надо купить, как минимум, бритву: нельзя выглядеть бомжистым бомжом по прибытии на кисы). Идя назад по проходу, я увидел на пустом сиденье ту же самую книжку в бумажной обложке про голубков. И вытаращил глаза. Ну, конечно, книжка популярная. Все равно, я тихо волновался, вернувшись на свое место, гадая, не мужчина ли в черном костюме хоронится в туалете у меня на хвосте. Агент Лёве, не возражающий, чтоб я добрался до американской границы в своем паломничестве на Каститу. Может быть, преднаследственное испытание моего интеллекта и инициативности, вписанное отцом в завещание?
Хотелось закурить, а синджантинки кончились. Ох уж эти вороватые свиньи. Я позвонил стюардессе, и она со временем меня снабдила добавочной пачкой «Селима» с четырьмя сигаретами; будь это «Ханидыо», мисс Эммет было бы вполне достаточно на день; сигареты водянистого вкуса, без смолы, без канцерогенных веществ, благодаря целой миниатюрной фабрике, встроенной в хвост. Оральное насилие в конце концов изгнано из современной Америки.
Когда след от «плюрибуса» превратился из параллели в гипотенузу, я убедился в напрасности своих подозрений. Пришлось снова пойти в туалет (над бухтой Юпитера, пляжем Юноны), и по пути оказалось, что книжка про голубков теперь читается, но не летним похоронщиком; то была женщина средних лет в лимонном и гранатовом, с огромными обгоревшими руками. Значит, все (Лентана, Гольфстрим, Гольф-Вилледж) в порядке, что (Рока-Батон, Хыо-Тейлор-Берч) как бы подтверждали две светящиеся таблички «Свободно». Я думал пописать, совершив нечто вроде ликующего возлияния, но, к моему ужасу, с жидкостью пошла кровь. Почему кровь? Что я такого с собой сделал, что нарушилось в моем теле? Я взглянул на свое ужасавшееся небритое лицо, губы приоткрылись, и абрис правого верхнего резца показался неправильным. Я потрогал зуб. Он слегка ослаб, странно вывернулся в лунке. Что-то со мной не в порядке.
Загорелась табличка «Займите места». Я приплелся назад, дрожа, пристегнул ремень. Потом дрожь утихла. В конце концов, у каждого что-нибудь есть, на сто процентов никто не здоров. Кровь – пустяк: перепил с Ирмой. В борьбе за саквояж и деньги меня побили, пусть не слишком сильно: может, этим объясняется зуб, он опять укрепится, если массировать десны. Порой следует благословить жестокий удар, от него снаружи зажигается свет; с жестоким ударом поймешь, где ты есть. В каком-то смысле он чист, справедлив, человечен, как музыка: само слово связано с музыкой. Надо бояться процессов неправедных, совершающихся во тьме, – выпадения зубов (Форт-Лодердейл) во рту, сдобренном зубным эликсиром, мятным полосканием; язвы (Холлендейл) у любителей молока; рака легких (Охас, Серф-сайд) у ненавистников табака.
Мы очень низко скользили вниз над беговыми дорожками Хайли под иронические триумфальные крики многочисленных игроков на скачках, и вот Международный аэропорт Майами в чудовищно тяжеловесном лете. Плюхнулись, долго ехали, как в такси; я отщелкнул ремень. И тут – просто не представляю, как ему, черт возьми, удалось стать невидимым, может быть, все дело в черном? – он воплотился рядом в проходе и говорит:
– Проходи.
– Зачем, черт возьми, кто вы, черт побери?
– Ох, давай проходи, объясню, понял?
Я пошел. В конце концов, любопытно узнать, какая вообще ведется игра.
– Лёве, да? – сказал я.
У него был голос с придыханием и довольно приятное произношение с понижением, свойственное Бронксу.
– Не сам мистер Лёве. Я на мистера Пардалеоса больше работаю. Хотя и мистер Лёве участвует. А сейчас ты повидаешься с мистером Пардалеосом.
Удобно усевшись в такси, чистя ногти зубочисткой, он сказал:
– Та, с которой ты на Риверсайд-Драйв был, звякнула мистеру Лёве, а потом, видишь, мистер Пардалеос за дело взялся.
– Ирма? Ирма тоже участвует?
– Может, Ирма, может, еще кто-нибудь, в таких операциях имена не всегда что-то значат. Вчера вечером была куча звонков; видно, ты важнее, чем кажешься.
– И вы меня везете повидать Пардалеоса?
– Ну, тебе, наверно, ясно, что я мог покончить с работой в Ла-Гуардиа, видя, как ты покупаешь билет и объявляешь, куда направляешься, громко и четко. Я звякнул мистеру Пардалеосу, как было велено, да не лично с ним разговаривал, потому что он спал, время-то еще раннее, и мне одно только слово сказали: совпадение.
– Что, кто?
– У меня, говорю, похороны на Сайпрес-Хилл, а мне говорят, сперва живые, потом уже мертвые. Кто, говорю, имеется в виду? Ну, видно, какая-то авиакомпания стукнула, что тот самый Гусман чартерным рейсом летит обратно в Охеду. Гусман, через столько лет, что ты скажешь? А я похороны не сильно люблю, пускай даже приятеля. Получил прямо в шею три пули, пока ребята просто стояли, смотрели. Так что мне надо только вручить тебя мистеру Пардалеосу, он там ждет за столом, за завтраком, истинный аристократ, а потом возьму Гусмана.
– Вы какой-нибудь полицейский?
– Насмешил. Ну, насчет законности и прочего можешь не беспокоиться. Верну Гусмана куда надо, без всяких хлопот.
Он серьезно мне кивнул, сунул зубочистку в карман рубашки; кивок означал, что этому мужчине можно полностью доверять. Самолет тем временем подруливал к стоянке, и я знал, что нет смысла настаивать на своем праве войти в аэропорт свободным мужчиной или мальчишкой. Сопровождающий в черном, предназначенном для цели, которой не суждено сейчас исполниться…
– Вы носите по нему траур, это важная вещь.
– По кому? Понял. И заодно как бы правильно и подходяще брать Гусмана вот в таком виде.
– Атрибуты и одежды скорби.
– Очень хорошо, отлично сказано, хоть костюм только один. Любому хватит одного черного костюма. На всю жизнь хватит, если особенно в весе не прибавлять.
Легонечко, я бы сказал, придерживая меня за локоть на выходе из холодного самолета прямо в холодное здание, к которому он прилип, мужчина в черном быстро провел меня по многомильному коридору мимо залов ожидания с шумными, довольными, загорелыми кучками ожидавших, к огромной абстрактной зоне прилавков и бутиков, где полет еще не был (пугающим, восхитительным, апокалиптическим) подъемом в воздух, а оставался тихим вопросом денег, килограммов, кодовых номеров. И привел к ресторану под названием «Саварен». Ресторан был битком набит завтракавшими (неужели время завтрака никогда не кончится?) и провонял кофе, как бордель в Рио.
– Вон он, видишь? – сказал мужчина в черном.
С почтительностью. Поправил одной рукой черный галстук, другой с новой силой меня потянул. Несмотря на толпу спешно завтракавших, Пардалеос занимал большой отдельный стол, неторопливо обсуждал меню с негром-официантом, как будто было время обедать и к названию ресторана следовало относиться серьезно. На грека внешне не похож, во всяком случае, на смуглого, коренастого грека; светловолосый, бледный, почти альбинос, в дорогом блестящем костюме клюквенного цвета. Из богов, не из демонов. Мой сопровождающий сказал:
– Вот он был вам нужен, мистер Пардалеос, а теперь с любезного вашего разрешения я займусь другим делом.
Пардалеос кивком отпустил его, сверкнув контактными линзами, встал, продемонстрировав пять с половиной крепко сбитых футов, пожал мне руку – жесткий поцелуй колец, – усадил меня вежливым жестом. Я сел. Сопровождающий робко меня потрепал и ушел. Мистер Пардалеос сказал:
– Здесь готовят довольно хороший омлет с почками. Закажем, предварив его frullato di frutta с киршем?
Речь совсем без акцента, абстрактно интеллигентные тона, очищенные от классовых и местных признаков. Ему было за сорок.
– Я уже дважды завтракал, – сказал я.
– Не сочтете, что слишком рано для пинты шампанского?
– Слишком. Но мысль превосходная.
Он улыбнулся архаичной улыбкой, потом заказал себе завтрак, совсем другой по сравненью с предложенным нам обоим: вареную форель с соусом чили, холодный пирог с индейкой, вирджинскую ветчину, очень толстую, с выпущенными в кипяток яйцами, замороженное клубничное суфле. И, поскольку особого выбора не было, «Боллинжер» 1963-го года. В ожиданье пил воду со льдом, черный кофе. И сказал:
– Фабер. Хорошее, созидательное имя. Homo faber.
– Простите, последнее замечание должно означать…
– Как молодежь чувствительна. Нет, к сексу ни малейшего отношения. Но раз уж вы эту тему затронули, хотелось бы задать сексуальный вопрос. Как вы смотрите на инцест?
– Смотрю на что…
– На инцест, на инцест. На секс среди членов семьи. Почти все культуры накладывают на кровосмешение довольно строгое табу. Например, мои предки. Эдип, Электра и прочие. Других это не слишком волнует. Скажем, Англию. Там приняли закон об инцесте только в 1908 году.
– Почему, зачем… И в чем, собственно, дело?
– Вы, молодежь, большие мастера сокрушать старые барьеры. Лёве рассказал мне о вашем поступке, – очень умно, в высшей степени смело. Вы готовы совершить инцест?
– Вопрос академический. Мне не с кем его совершать.
– Не заблуждайтесь, друг мой. Ну, говоря об инцесте, я имею в виду все дело целиком: eiaculatio seminis inter vas naturale mulieris, без всяких пилюль, презервативов, вагинальных суппозиториев. Я имею в виду готовность рискнуть на кровосмесительное зачатие.
– Слушайте, я, по-моему, вправе знать, что творится. Я пытаюсь попасть на Каститу в законных образовательных целях. Кажется, все решили…
– Мне все об этом известно. Постойте. Ну, пока я ем форель, хорошо бы вам чуточку пофантазировать. Мальчик лежит в постели с собственной матерью, так? Оба голые. Он ее или она его обнимает. Продолжайте.
– Сначала Лёве меня обокрал, теперь вы сюда притащили ради разговора о…
– Продолжайте. Начните фантазировать. Если поможет, закройте глаза.
Я вздохнул. Можно ли винить меня, юношу, за мысль, что старик обезумел? Подали шампанское в ведерке со льдом, кое-кто из завтракавших поглазел, но недолго; дело было, в конце концов, в сибаритском Майами. Я закрыл глаза и увидел то, что велел Пардалеос. Двуспальная кровать, не совсем чистые простыни, жужжат мухи. Разгар лета: объяснение наготы. Над кроватью висит фоторепродукция, которую я четко не смог разглядеть, что-то сюрреалистическое, красная комната, до предела забитая стульями и какими-то пляшущими огненными параклитами. Потом опустил глаза. Лица у матери не было, но тело четко очерчено – большие груди, живот, ягодицы потно лоснились в утреннем свете. Сын костлявый, перевозбужденный. Соитие их было спешным, он кончил быстро, как молоденький петушок. Потом лег на спину, мокрый, запыхавшийся, как бы с моим лицом.
– Ну? – сказал Пардалеос, покончив с форелью.
– Это был просто секс. Какому-нибудь поучительному комиксу можно было бы дать потрясающее название – СЫН ТРАХНУЛ МАТЬ. Первичный здравый смысл не возмущен, разве что эстетически. Это именно мысли, слова, иррациональные табу, псевдоэтические добавки, которые которые…
– Слова? Очень умно. Верно. Дай матери с сыном совокупиться и принести братика и сестричку. Дальше.
– Знаете, это на самом деле…
Но, следя глазами за вылетавшей пробкой от шампанского, я хранил в памяти ту постель, простыни поменяли, и свет изменился – почему-то на зимний дневной, с ощущеньем горящего электрического камина, – ее занимали мальчик с девочкой; оба гибкие, миловидные, с жадностью занимались любовью. Лица их были нечеткими: слипшись в поцелуе. Пробка выстрелила, официант направил в мой бокал обильную пену. Я не смог сдержать усмешку. И сказал:
– Преждевременное семяизвержение.
– Очень остроумно. В тот раз вы сказали, что первичный здравый смысл не возмущен, верно? А теперь подумайте. Через девять месяцев у нее родился ребенок. Есть комментарии?
– Это было бы несправедливо к ребенку. Вырождение. Купно передаются семейные слабости. Безответственный акт.
– Пейте шампанское, пока газ не вышел. А потом еще. Хорошо. Итак, вы говорите, что кровосмесительный секс плох при риске зачатия, но возможен при его предотвращении. Верно?
Я выпил бокал по его повелению. В желудке мгновенно взорвался накопившийся дурной воздух, потом через нос пошли пузыри. Одна из приятных особенностей питья шипучего вина заключается в отделении отрыжки через нос от желанья срыгнуть. Пардалеос тыкал вилкой в холодную индейку, жевал, склонив ко мне голову, в ожидании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27