Извергая и извергая рвоту, я все думал, что моя нагота до сих пор там шалит. Мой акт, подобно возвышенной проповеди, был широко транслирован идиотами протестантами. Фабер, вы исключены. Нет, нет, я уезжаю.
Приняв душ и одевшись, я поискал телевизор. Поскольку дело было в «Алгонкине», он прятался в тумбе красного дерева. Строгая литературная традиция, Росс, слепой Тербер, жирный Вулкотт, все кругом ниспровергавшая Дороти Паркер. Я переключал капал за каналом, но они молчали, как бы утешая этих литературных призраков. Завывала поп-группа в грязных клетчатых рубашках и джинсах «ливайс». Шел какой-то старый фильм с похоронами, на гроб с рыданиями возлагали венки под музыку, звучавшую, как «Смерть и Преображение». Не вызывавший доверия молодой человек в черном говорил хрупкой вдове в трауре:
– Не плачь, ма. По-моему, он живет в своих делах и в нашей памяти.
Реплика насчет продолжения жизни годилась для моего собственного покойного отца, хотя от него не осталось отцовского образа, даже мои физические воспоминания были не вполне надежными. Я просто не мог увидеть никакого лица. Отец жил по собственной воле, столь полно выраженной в завещании. И тут я вспомнил о его смерти. Самолет – Карибской авиакомпании? – захваченный, направленный в Гавану, разбился при посадке. Куда он летел? По делам, в связи с делами, разведать открывавшиеся возможности в Кингстоне, в Сьюдад-Трухильо, может быть, даже в Гренсийте. «Анна Сыоэлл продактс», мое обусловленное наследство.
Я попробовал другой канал, там в замедленной съемке шла какая-то белиберда с батутом, спортсмены сонно левитировали под мелодию вальса – «Жизнь артиста», «Утренние газеты», «Венская кровь», что-то вроде. На другом канале гость шоу, краснокожий индеец в красивом костюме и шестиугольных очках, рассуждал про племена вескерини и ниписсинг, живущие ныне, увы, лишь в названиях неких псевдоиндейских курьезных поделок, производящихся в Висконсине. Я вспомнил: это члены семьи Великих Алгонкинов: редкостное совпадение. Западная Сорок четвертая улица была индейской территорией; несколькими домами дальше стояли ирокезы, традиционно именуемые врагами алгонкинских народов. Погружаясь в дремоту, я задался вопросом, почему алгонкины и ирокезы похожи на птиц. Дело вовсе не в перьях, которые они носили; постой, постой, – голуби. Я видел один документальный фильм о Берлинской стене, где комментатор довольно бегло упомянул о голубях; они промышляли тут и там, на востоке и на западе, перелетали через стену, присаживались, вили гнезда, в блаженном неведении о жестокой идеологии, разрезавшей город напополам. Граница между Канадой и мятежным Союзом означала для ирокезов и алгонкинов лишь мимолетные объединения чужаков. Наступала Луна Ясных Ночей, за ней шла Луна Листьев; при Луне Снегоступов умирал долгий охотничий год; своевременно возвращались опечи и оваисса; каркали дахинды; Гитче Гуми, Большая Морская Вода, Старшее Озеро, терпеливо вбирало поток Муджекиви, и вава – дикий гусь – кричал над ним, хлопая крыльями: «вава-вава». А все белые люди становились на расстоянии бледнолицыми, француз и англичанин, роялист и республиканец, с их в конечном счете двусмысленными языками.
В моем сне возникла, шамкая, беззубая скво, почти вслепую нащупывая путь; вождь в уборе из перьев, длинном, как клавиатура, прогремел: «Она из коко-кохо». Совы бурей растрепанных перьев вспорхнули над ней и умчались. Одна сова села ей на левое плечо, покачнулась, устроилась, уставилась, как сова, мне в глаза и заговорила. «Эса, эса», – насмехалась она. Я выбрался наверх из лопнувших перьевых перин и проснулся. Лежал, тяжело дыша, чувствуя вкус соли на верхней губе, словно пил текилу. На нёбе грязным слоем лежал застоявшийся дым синджантинок. Длинный день шел к концу. Кружился остаточный образ птиц или ангелов. Это по телевизору шла программа об охоте в штате Мэн. Потом ворвалась реклама, что-то серьезное, про желудочную кислотность и язву. Я взглянул на свои часы, но они остановились в 19.17. Набрал ЯЗЗВА, и не получил ответа. Сбитый с толку рекламой, я вспомнил, что ЯЗЗВА надо набирать в Лос-Анджелесе, а в Нью-Йорке – ПСИХОЗ. На юге и на севере время столь же болезнетворно, как Mauer, параллель, таксономия. ПСИХОЗ сообщил мне, что пора обедать.
Глава 2
– Индианский (или иллииойсский) ореховый пирог.
– Яйца вкрутую.
– Шафранные тосты.
В любом случае, что-то вроде. Сны, думал я, предсказания (когда они вообще пророческие) – просто тривиальность. В яркой дешевой столовке на авеню Америки я заказал к горячему сандвичу с говядиной слабый, новый для себя напиток – «Коко-Кохо», изготовленный кондитерами в Шоуни, штат Мичиган. Бутылка в виде совы – первая грубая отливка стеклодува, впрочем, из зеленого стекла, – а на этикетке изображалось то, чего из экономических и упаковочных соображений нельзя было отлить, – пристальный взгляд, уши, клюв. Напиток оказался зеленым, пенистым, с легким привкусом ангостуры сквозь сахарин. Меня забавляла возможность отомстить за насмешки во сне, выпив подобие той совы вместе с шипеньем и прочим.
– Мерланг в эстрагоне, горячий.
Я ел горячий сандвич с говядиной на европейский манер, с ножом и вилкой. Даже будучи американцем, имея в подтверждение паспорт, я в детстве так долго жил вне Америки, что многие аспекты здешней жизни до сих пор странно меня поражали. Зачем, к примеру, сначала все резать, как в детской, а потом в каждый кусок тыкать вилкой? Инфантильность – любящая мамочка стоит рядом, одобряя голодные тычки в нарезанные мамулей кусочки? Пережиток срочной нужды Союза в образовании с зажатым в левой руке орфографическим словарем Ноя Вебстера? Возможно, левая рука схватила однажды вилку, готовя правую для кобуры? Одновременно грызи свое мясо и своего врага. А может быть, некогда, в дикой еще стране, предусмотрительный официант на фронтире торопился как можно скорей забрать нож, чтобы тебе не вздумалось, нарезав мясо, перерезать кому-нибудь горло. Американский пунктик против ножей. За завтраком позволяется лишь один нож, отчего жирная ветчина попахивает клубничным джемом. Рудименты того или другого.
Я опять прибег к явному наложению.
А еще это дело насчет горячего сандвича с говядиной – виртуального воскресного обеда за полтора доллара. Британцы, среди которых я получал начальное образование, считаются великой расой преуменьшителей, но назвать сандвич воскресным обедом – окончательная литота, или что-нибудь вроде того. Под толстым куском мяса кастрированного бычка, картофельным пюре, кружочками помидора, горошком, непременной рифленой баночкой шинкованной капусты (лишь маргинально съедобной росписью Духа Американской Кулинарии Быстрого Обслуживания) действительно лежит пропитанный подливкой, пористый, словно губка, пласт белого хлеба, но это просто этимология, ничего больше.
– Синхроническая метафора диахронии. Здешний суп моментального приготовления символизирует отрицание Новым Светом истории, но во Франции до сих пор есть кухни, где суп кипит все четыре столетия.
Снова Франция. Голос быстрый, с французским акцентом. Я не видел его обладателя, так как в том заведении не желавшие есть на эффектной публичной сцене за огромной полукруглой стойкой уединялись между деревянными перегородками. Я уединился, говоривший тоже.
– Итак, хороший мясной бульон закипел приблизительно во времена Камбрейской лиги; при сраженьях Гастона де Фуа в Италии в пего добавили кусочки колбасы; когда Гизы крошили гугенотов, накрошили капусту, фронду аристократов отметили несколькими свежими говяжьими косточками, свежей свиной строганиной – Ахенский мир…
Мазохизм? Преподаватель французского, слишком красноречивый для наших утилитарных классов, поэтому бедный и жаждущий растворимого супа?
– Зашеина при якобинцах, требуха – кодекс Наполеона, пряные травы – Эльба.
Явно очень способный, только эта страна не для таких вздорных фантазий. Кажется, его собеседник отвечал на идише – Shmegegge, chaver, что-то вроде, – но, может быть, это чей-то другой собеседник. Что делает человек, говорящий на идише, в некошерной обжираловке? Пора мне пить кофе и уходить.
– Мичиганский (или миссурийский) устричный суп.
– Филей.
– Яичница-болтунья.
– Ребрышки.
Я обнаружил, что обладатель французского акцента говорит по-английски в миниатюрный магнитофон «Имото».
– Погаси огонь, дай бульону остыть, и история растворится в аморфном, дурно пахнущем вареве, именуемом экономичностью природы…
Пухлый, яркоглазый; может быть, не сумасшедший; лет шестидесяти пяти, абсолютно лысый, в дорогом летнем костюме цвета меда из кассии; и, если понимать под французом Вольтера, Клемансо и Жан-Поля Сартра, то не француз. Рядом с ним костыли. Левая рука похожа на искусственную: пальцы движутся, только кажутся целлулоидными, кукольными, или как у дешевых религиозных статуэток. Чашка с супом стояла, почти холодная, на розовой столешнице из огнеупорной пластмассы, сверху суп затягивала тонкая пленка жира. Он взглянул на меня и кивнул с некой робкой самонадеянностью. Я нахмурился, выпустив дым синджантинки. Лицо не совсем незнакомое. Это не обязательно значит, что мы встречались раньше; подобная самонадеянность скорее подразумевала, что я видел, должен был видеть его публичный образ. В самом деле, не видел ли я мельком это лицо, не слыхал ли акцент в каком-нибудь выходящем из моды телевизионном шоу, где дают кратко высказаться эксцентричным личностям, – восстающим из-под земли, гадающим на магическом кристалле, приверженцам маточного молочка, читающим вслепую? Поскольку для удовлетворения своего двадцатичетырехчасового и двадцати-четырехкаиалыюго аппетита телевизионная утроба вскоре проглотит каждую физиономию в Соединенных Штатах, Электронная Деревня претворится в реальность, не останется незнакомцев, исполнитель будет приветствовать предполагаемого зрителя, удостоверяя телевизионный контакт; односторонность исчезнет, ибо зритель и исполнитель легко взаимозаменяются. Поэтому я слабо улыбнулся в ответ, приметив у него черный ящичек с магнитными кассетами внутри, а на ящичке блеклый золотой листик, должно быть, с его отчеканенным именем, хотя безусловно немыслимым – З. Фонанта.
Теперь я увидел, что на идише говорил японец, а его слушатель с виду малаец. Тут никаких загадок. В Нью-Йорке многие моноглоты иммигранты нанимаются кошерными официантами, с радостью учат идиш, считая его английским, пока хитрый хозяин старается не лишать их иллюзии.
– A nechtiger tog!
Стояла скорее дневная ночь в жарком тиффаниевом Манхэттене, похожем сейчас на ювелирную треску, но завтра на голый пенис в синих трусах, изливающий сперму в канал Баттермилк (весьма эксцентричное, может быть, не совсем зрелое наложение) или в катетер Бруклинского моста. Скорей живой искусственный член, если рассматривать Гарлем-Ривер в изолированном порядке Гудзона и Ист-Ривер как тонкий нож, отсекающий твою крайнюю плоть, белый мальчик. Рикерс-Айленд где-то справа от меня, шагавшего на север, – крошечная плывущая мошонка с уместно там расположенным мужским Исправительным заведением. Я шагал к Сорок четвертой улице, восхищаясь рвущимися ввысь зданиями, отодвигавшими ночь до предела, особенно новой метлой Партингтон-Билдинг с более коренастыми фланкирующими его Пенхоллоу-Сентер и Шиллабер-Тауэр. Восхищался я также обширным, искусственно возбуждаемым потребительским аппетитом этой цивилизации, отраженным в витринах, в заоблачных вывесках. Безопасней выдерживать бомбардировку уговорами съесть, сесть за руль, поиграть, вымыть голову шампунем «Голдбоу», чем поставить Мэдисон-авеню с ее притоками на службу идеологии правящей власти. Свободное общество.
Может быть, эта свобода проявилась в акте грабежа, совершенном где-то близ 39-й улицы троицей косматых юнцов над стариком с бородой раввина. Никакого насилия, лишь торопливый поиск бумажек и мелочи для парней, отчаянно жаждавших дозы. Никаких хулиганских пинков, нету времени причинять боль, разве что при оказанном сопротивлении. Старик, плача, стоял на коленях. Немногочисленные прохожие поглядывали без особого любопытства: ежедневная уличная мыльная опера. На стене позади кто-то мелом написал В ЗАДНИЦУ МЕЙЛЕРА; индифферентный рабочий высоко на лестнице позвякивал осколками разбитого окна.
Изложу свои, а в действительности его мысли и чувства, как таковые, следующим образом.
Сел па иглу, потом полный рабочий день будешь дозу искать; работать, значит, невозможно, даже если какому-то работодателю сгодится трухлявый, изъеденный червями скелет, способный оживиться только чтобы ограбить, добыть нужную пуще хлеба дозу, наполнить шприц, отыскать еще непродырявленный лоскут кожи. Никаких тебе на дозу благотворительных грантов, ни частных, ни государственных. Единственный способ – грабеж, значит, вмешиваться жестоко, даже если благоразумно. Как бы ни нуждалась жертва, их нужда больше. Помочь жертве после бегства напавших на нее грабителей? Снова неблагоразумно. Запоздалое появленье полиции, легавых, привод в участок, допросы; на молодежь, совершившую хоть какой-нибудь общественный жест по отношению к старикам, падет подозрение. Ты видишь просто телевизионное шоу. Аспект Электронной Деревни. Тут не место эмоциям. Нам надо учиться по-новому чувствовать или, вернее, ничего не чувствовать. Единственный путь к выживанию. Кроме того, я должен спешить. Надо успеть к вертолету на Кеннеди. Уже позже, чем я думал. Добрый самаритянин мог быть добрым, располагая временем, а также деньгами. Он не летал по воздуху, не ездил ни в поездах, ни по скоростному шоссе. Аминь.
И я вернулся в «Алгоикин». Оставил саквояж в номере, не у портье, ребячески решив получить свои деньги. Столь же ребячески собрался наверху помочиться, не спуская воду в унитазе, точно кот, утверждающий посредством запаха свои права. Моча у меня всегда сильно пахла. Я поднимался наверх; лифтер, украинец без шеи, хмурился над бейсбольными результатами в вечерней газете, бормоча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27