– Мне такой разговор не нравится.
– Говорю, как хочу.
– Только не со мной.
Мы уставились друг на друга, распознав чистейший симулякр первой супружеской ссоры. Судьба, или ход событий, или маниакально экономная природа (эксцентричная, полагаю, идея) воспользовалась нашими вытаращенными глазами и открытыми ртами, обратив все это в реакцию на новый звонок в дверь. У школьного приятеля, с которым я обычно жил, был колли, который вполне дружелюбно брал в пасть голову сиамской кошки. Однажды при мне он зевнул, увидал рядом кошку и, поскольку пасть уже была открыта, признал весьма удачной возможность заодно забрать в нее кошкину голову. Действительно, редкий случай экономности. Так или иначе, в дверь звонили, и после банальных реакций можно было сделать одно – пойти открыть. Я спустился с сильно бившимся сердцем и пр., она следом за мной.
Личность у дверей была нам обоим знакома. Катерина воскликнула:
– Доктор Фонанта, ох, доктор Фонанта!
Для меня – студень, но также и тот, как теперь стало ясно, кого я видел до отъезда на Каститу. Имя Фонанта вызвало фонтан воспоминаний: нью-йоркская столовка, хромой мужчина, диктовавший на магнитофон заметки о французской истории, о французском крестьянском супе. Он был без шляпы, на костылях, без перчаток, демонстрируя целлулоидную руку. Позади него, притершись к бровке тротуара, стоял длинный отполированный «Ориген-70» с громилой водителем за рулем. С французским выговором, таким же, как я теперь слышал, каким диктовал в Нью-Йорке и загадывал загадки здесь, в Гренсийте, ближе к концу моего уличного представления, он с мягкой куртуазностью проговорил:
– Я счел за лучшее зайти.
– О да, о да, доктор Фонанта, заходите, доктор Фонанта.
Он впрыгнул в дверь, Катерина его усадила в кресло в гостиной, суетясь так, словно он должен был, по ее мнению, сидеть средь ковров со скамеечкой под ногами. Она явно придерживалась высокого мнения о докторе Фонанте. Для меня возникла масса новых загадок, над которыми придется потрудиться.
– Сначала в Нью-Йорке, – сказал я, – потом здесь, теперь здесь, я хочу сказать, в доме…
– Да, да, отлично помню. Я в тот вечер читал лекцию в Колумбийском университете. Кстати, вы брат Катерины, должно быть. – Лысина его сверкала на потолок, а глаза на меня. Над искалеченным телом умное доброхарактерное лицо. Но я помнил, поэт он дрянной, значит, не так умен. Катерина сказала мне, ему, нам обоим:
– Как вы, где…
– Мне нанес визит инспектор Препаратис, – сказал доктор Фонанта. – В сопровождении мотоциклистов, весьма впечатляюще. Что-то насчет сообщения от моей секретарши. У меня, разумеется, нет сейчас секретарши. Только Умберто в машине. Инспектор хотел выяснить, что им, полиции, следует делать с этим сообщением. Рассуждал о невероятности, о том, какой все это вызовет смех, и так далее. Я сказал, что па основании полученной информации, сколь бы безумной она ни казалась, вполне можно действовать, но, видно, он усомнился. Вопрос в том, чтоб дождаться, пока серьезные большие люди в управлении уяснят широту рамок серьезности.
– Значит, аэропорт остается закрытым, – сказал я. – О боже.
– Я хочу сказать, – сказала Катерина, крепко держась за стул в этом мире, где столько разумных законов зависло на время, – как вы друг с другом познакомились.
– Тут было много всякого, – улыбнулся доктор Фонанта. – Вопросы и ответы, покойный художник по имени Сиб Легеру, бедный лев-нелев доктор Гонци.
– Сиб Легеру, – сказал я. – Вы точно знали, где находятся его произведения. Зачем меня заставили тратить время па поиски?
– Ах, так это была трата времени? Интересно.
– Ох, мы в такой беде, – крикнула Катерина, – ох, мы в такой ужасной беде.
– И пока я здесь, – сказал доктор Фонанта, игнорируя ее, всматриваясь в мое лицо, словно это была на самом деле печатная книга, со строчками и так далее, – хотелось бы еще раз взглянуть на те самые произведения.
Презрительный нюанс вышел у него плохо, у столь слабого поэта. Потом с треском грянул оркестр отчаяния, бросив меня в дрожь. Я сказал:
– Это. Собственно. Не. Воз.
– Собственно невозможно. Опять интересно. Вы их сожгли? Продали? Уже упаковали и отправили какой-то великой академической консерватории чепухи в Соединенных Штатах?
– Я. Потерял.
– Ключ. Не проблема, лом у Умберто найдется.
– Много ли, – осторожно спросил я, глотая и глотая кусок мерзкого хлеба, который не проглатывался, распластываясь, как на пляже, на стенке с тикавшими бескукушечными часами с вывалившимися па цепи внутренностями, – вам известно?
– Известно? Известно? О чем?
– О о… Вы не имеете права говорить то, что сказали; вы сказали, чепуха. Яблоки, жареная свинина, вы…
– Правда, не лучшие мои стихи, но хотя бы со смыслом. До эстетики дойдем позже. Вчера, Фабер, вы устроили убедительное представление, хотя восхитительно затруднялись разгадывать загадки. Я послал Умберто следить за вами. Не заметили в тени его тушу? В отеле «Батавия» удостоверили вашу личность. Но я уже хорошо знал. Дальше последовало остальное. Девичий голос в полиции, загадочный ответ, имя Фонанта. Предполагаю, Фабер, вы поддались искушению. Это был ваш ответ, не ее.
– Я не понимаю, что…
– Хватит времени. Давайте на время опустим скучные промежуточные моменты. Кстати, как дорогая мисс Эммет?
– Она сыграла свою роль, – сказал я, – как вам, вероятно, чертовски хорошо известно. Сейчас под действием снотворного. В шоке.
– Все идет хорошо, – просиял доктор Фонанта. – Жаль, нынче нет затмения. Впрочем, по-моему, фейерверк будет. Наверно, тут где-то протухшее мясо.
Тут мы с Катериной обменялись виноватыми взглядами. Я, не сказав ни слова, пошел на кухню. Говядина оживилась, подобно телефонному диалогу. Отводя глаза, я схватил блюдо, с официантской уверенностью пошел к парадной двери, вышел, направился с бешено компьютеризованным мясом по узкой дорожке, потом, как на сафари, продрался через заросший сад туда, где вывалил жестикулировавшее мясо в ежевику, лютики и чудовищные листья цвета какао. В новой среде разлагавшийся ужас включился в жизненный цикл. Я для полной гарантии выбросил фарфоровое блюдо, но это был лишь разбитый артефакт, нерастворимый в каком-либо конечном смысле, просто жалкий опознавательный знак преходящей фривольной культуры. Потом вернулся в дом. Доктор Фонанта послал мне сияющую улыбку.
– Катерина сообщила мне любопытные новости.
– Люб любо…
– Все очень мило идет к завершению. Как я уже говорил до вашего ухода, где-то должно быть гниющее мясо.
– Я его выбросил.
– По-моему, нет, Фабер. Ну, не важно. Все кончится хорошо. К тому я и вел. Вы мастер игры в слова. Должны быть и мастером палиндромов.
Я на мгновенье не понял, о чем он. Считал его ликование нечеловеческим, свойственным какому-то литературному интеллектуалу полисмену высшего ранга, который видит в страдании выпускаемый из трубки дым, наполняющий помещение, предназначенное для развлечений с шарадами или планами битвы. Вся история была задумана с претензией за претензией на возможность, что бездна между двумя безднами заполнена чем-то другим, кроме игр. И все-таки, если б природа серьезно не поработала, что осталось бы человеку?
– Я приближаюсь к какому-то ликованию, – сказал доктор Фонанта над искалеченным телом и целлулоидной левой рукой.
Глава 17
Вот отчет, который из-за моего опьяненья в то время и дальнейших издержек памяти мог стать неточным, о моей женитьбе на своей сестре.
Слоны получили булки, артисты-тюлени – рыбу, рычавшие хищники – мясо. Птицы, хищники в клетках на жениховской половине круга арены, говоруны на половине невесты, ничего не получили. Почти все присутствовавшие еще оставались в том виде, в каком выходили на сцену, по отец Костелло или Понго разоблачил лицо, оказавшись энергичным аскетом-священником в клетчатом мешковатом рванье, возможно, не более эксцентричном, чем любой традиционный сакральный наряд. У него был изысканный англо-ирландский выговор, и он проповедовал довольно пространно.
– Нисколько не странно лицезреть некое возрождение утраченной догрехопаденческой невинности в этом идеальном круге, символизирующем, подобно самому обручальному кольцу, вечное единство Бога.
Мы стояли там, я чуть пошатывался, Катерина в каком-то помятом белом мешке, откопанном со дна упакованного чемодана, рядом со мной мистер Дункель с кольцом наготове, ликующий доктор Фонанта отправил своего железноплечего громилу купить простенькое и дешевенькое в центральном универмаге под названием Буунмиркету. Он был безусловно безумен, но, разумеется, заодно с остальными. Сказал, что появится позже. Должен оживить мисс Эммет, дать ей определенные секретные указания. Про Сиба Легеру он больше не заговаривал, но я, как, конечно, и вы, прочитал его палиндром.
– Адам и Ева и ручные накормленные звери на земном уровне. На уровне небесном все создание славит Творца своего божественно дарованным разнообразием. Все мы – жонглеры Божии; играем и кувыркаемся перед престолом Его, доставляя Ему отдохновение от трудов.
– Давайте кончайте, – пробормотал мистер Дункель в смокинге. Потом наградил меня очередным так называемым желчным взглядом, которым, как я догадывался, только и награждал всегда беднягу Лльва. Никто Лльва ничуть не любил, кроме пары девушек-наездниц без седла с решительными дерзкими лицами, но поистине великолепным телом, которые стояли сейчас, почти голые, среди прочих собравшихся, не в силах отвести взгляд от Катерины. Явно верили, будто я по-семейному сошелся с Катериной где-нибудь посреди бесконечного циркового круженья, и теперь, таща за собой свой багаж и беременность, она меня тут подцепила.
– Не случайно, конечно, при цезарях первые мученики впервые прозревали кончину в кругу цирковой арены.
Что касается Эйдрии, Царицы Птиц, она стояла позади меня, окаменевшая, накрашенная хной, в бирюзовом платье, с катарактой накладных волос. Было абсолютно невозможно сказать, что творится у нее на уме.
– Итак, возвращаемся к нашей нынешней радостной цели.
Нарочитая ирония? С приближеньем момента неистины я старался окостенеть, а Катерина успешно окостенела. Доктор Фонанта предварительно как следует напичкал ее лекарствами, которые его громила носил в черной сумке, содержавшей наряду со сфигмометром и клизмой разнообразный набор таблеток. Одна из наездниц без седла с овальной сучьей мордочкой и волосами мадонны ухмыльнулась мне, и я при этом, видя ее груди и ляжки, в общей насыщенной сладострастием атмосфере любой свадьбы (вдобавок здесь присутствовали огромночленные звери, пусть в клетках, и мирные слоны без клеток, долгое совокупленье которых, уже ославленных кардиналом Ньюменом, могло составить законную тему краткой каденции в проповеди отца Костелло), обнаружил, что сегментально окостенел, для некоторых, возможно, наглядно, ибо штаны лучшего синего костюма Л льва сидели плотно, как кожа.
Брачный обряд отца Костелло был либо новым и экуменическим, либо представлял собой его собственную композицию. Я был спрошен:
– Желаешь ли ты, Ллевелин, ввести эту женщину, Катерину, в супружеский храм, кормить и услаждать, одевать и украшать, дарить ей здоровый сон и радостное пробуждение, пока время не ослабит узы, гирлянды не станут цепями, мир не обернется враждой?
Что я мог ответить, кроме того, что желаю?
– Берешь ли ты, Катерина, этого мужчину, Л леве липа, себе в опору, в помощь, в поддержку и прибежище, в источник радости и гнева, еды и беды, детей и плетей, пока похоть не прекратит охать и любовь волновать кровь?
Возможно, я не совсем точно помню. Катерина, как всякая нормальная невеста, боролась с сухими слезами и не отвечала. Отец Костелло ласково сказал:
– Смелее, дитя.
Катерина как бы кивнула, что было принято за удовлетворительный ответ. Дункель по знаку отца Костелло вручил мне купленное доктором Фонантой кольцо, и отец Костелло повел мою руку с кольцом от Катерининого большого пальца к безымянному, произнося при прохождении каждого пальца фразу из своего обряда, пока не дошли до нужного:
– Отец да будет тебе домом, Сын – столом, утешитель – веющим сладким ветром. А этот священный акт связует вас двоих воедино.
Тут он сунул Катеринин палец в кольцо, оказавшееся чуть великоватым. Оркестр, составивший из своих инструментов другое кольцо на арене, грянул, затрубил свадебный марш, которого я никогда раньше не слышал:

Эйдрин холодно нас обоих поцеловала, пока распущенная конгрегация направлялась к буфетным столам. Дункель потащил меня в сторону, как бы для благословения:
– Ну, гаденыш, чтоб теперь было покончено с твоими вонючими играми и поганой безответственностью. С виду она не особенно; убей бог, не пойму, как ты с ней связался, только, спорю, каким-то поганым, типичным для тебя образом. В любом случае, только потому, что мать твоя попросила меня хорошенько, отдаю тебе его на ночь, только чтоб все было чисто, ясно, поросенок?
– Пузан, мать твою, – дружелюбно откликнулся я. – Чего на ночь, кого его, старик?
– Мой трейлер, – сказал Дункель, источая ненависть сквозь очки из горного хрусталя, может быть, из-за очков смахивая немножко на Пайна Ченделера, хотя постарше. Я рвался к той скотине в священной рубашке, как к дельфиньему безинцестному морю свободы, думая в то же время, что слишком уж много кругом дубликатов, словно мой со Лльвом дуэт заразил окружающий мир, думая в то же время, что Дункель не имеет права на трейлер, если работает и ночует в гостиничном номере. – Чисто, – повторил он, – поганец. – А потом пошел к звеневшим бутылкам со стаканами.
– Да, чисто, – ответил я совершенно серьезно. Нынче ночью ничто не прольется. Будет бденье с транзисторным приемником, который я позаимствую у здешнего молоденького выгребателя слоновьего дерьма, крутившего рок исключительно для себя, глухого к грохоту оркестра. Скоро должны прийти новости, с ними снова откроется выход с Каститы.
Тем временем предстояло пройти через празднество. Эйдрии хорошо все устроила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27