Мы посоветовались и решили, что подсудимого Петрова ни на какую экспертизу направлять не надо. Я думаю, что у присутствовавших вчера не возникло сомнения, что Коля Петров психически ненормален. Он задает свидетелям правильные вопросы, хорошо ориентируется в уголовном кодексе, поэтому заявление оставляем без удовлетворения.
Судья сел, предоставив слово прокурору. Обвинительная речь — длинная. Прокурор снова говорил, что, когда космические корабли бороздят просторы Вселенной, в стране есть преступники, которые не хотят строить светлое будущее всего человечества — коммунизм, и к ним надо безжалостно относиться.
Прокурор запросил Глазу по всем статьям одиннадцать с половиной лет, не считая трех.
Защитник Барсукова защищала сразу двоих. Выступала — вяло. Но вот взяла слово защитник Седых. Во время суда она мало задавала вопросов, а защитительную речь произнесла блестяще. Она ловко оправдывала Глаза по статье восемьдесят девятой и сказала, что статья девяносто шестая — кража спортивного кубка — должна отпасть, так как в 1967 году была амнистия.
Последнее слово Глаз говорил один. Роберт и Гена отказались. Но и Глаз невнятно бормотал и скоро сел.
Ребят увезли на обед, а после обеда Глаза и Роберта спарили наручниками и повезли на слушание приговора.
Глазу и Роберту отшили статью восемьдесят девятую, а всем троим сняли девяносто шестую по амнистии. Приговор — справедлив: Глазу — восемь лет усиленного режима, Роберту — семь, а Гене — шесть. У Глаза и Роберта первое наказание — по три года — вошло в новый срок. До звонка Глазу оставалось шесть с половиной.
В этот день он мало разговаривал с мужиками. Лежал на нарах и переживал. Хоть он и ждал, что ему примерно столько дадут, но все же до суда он был веселый. Срок — восемь лет — парализовал на некоторое время резвость Глаза. Надо теперь привыкнуть. Все же восемь лет. Глаз посчитал, сколько ему будет, когда освободится. Выходило двадцать три с половиной. Вера, конечно, к этому времени выйдет замуж. И у нее будет ребенок. «Эх ты, Вера, Верочка, я тебя потерял. Никогда ты не будешь моей. Но ничего, может, она к этому времени и не выйдет замуж. Ей тогда будет… так, двадцать два. Ведь не все же до двадцати двух выскакивают. Бывает, и в тридцать в первый раз замуж выходят. Конечно, она тогда будет не девушка. Да ведь она красивая, ее, конечно, возьмут замуж. Не просидит она до двадцати двух».
Он закрыл глаза, представил Веру, и ему захотелось взять ее смуглую руку в свою. Но даже в мечтах его рука не может дотянуться до Веры. Он делает последнее усилие и вот… коснулся! Он держит в своей, он гладит Верину руку. Но Вера непроницаема, она не улыбается, она с удивлением смотрит на него. «Боже, — подумал Глаз, — когда же я наяву возьму тебя за руку?.. Верочка, — повторял он это имя как заклинание. — Вера!..» Когда он думал о Вере, в его мыслях не пробегало ни одного блатного слова.
Так прошел день. Первый день после оглашения приговора.
«Восемь лет, — подумал Глаз, проснувшись. — Ну и х… на вас. Отсижу».
17
После обеда дверь камеры открылась. На пороге стоял, закрыв проем массивным телом, начальник КПЗ старший сержант Морозов.
– Петров, — сказал он, — мы сейчас к вам малолетку посадим, смотри не учи его чему не надо и не смейся над ним. Он с деревни. Первый раз попал.
Новичок в камере — это свежий глоток воздуха. Новичок — это воля. Новичок, а если он по первой ходке да еще деревенский да смешной, — это «ха-ха» до колик в животе.
Морозов освободил проем, и в камеру бойко вошел старик. Он был в расстегнутом зимнем пальто, в руках держал шапку. Камера встретила его взрывом хохота. Глаз быстрее пули соскочил с нар и кинулся к деду.
– Дедуля, родной, здравствуй! За что тебя замели?
– Замели? — переспросил дед, шаря по камере бледными, выцветшими и плохо видящими глазами. — По сто восьмой я.
– По сто восьмой! За мокрое, значит, — тише сказал Глаз и попятился от старика.
– Ты не пугайся, внучок, я только по первой части.
– А—а-а, я-то думал, ты по второй.
Морозов закрыл дверь, но от нее не отошел, а стоял и слушал. Он любил пошутить и подобные сцены никогда не пропускал.
– Ты че, дедуля, старуху хотел замочить? — спросил Глаз.
– Не-е, молодуху. Старуху-то я давно похоронил. Царство ей небесное. — Старик снял пальто и расстелил на нарах.
– Дедуля, а тебя что, с Севера пригнали?
– Что ты?
– Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто.
– Перин в каталажках еще не стелют. Лежать-то на нарах жестко.
– О—о, ты продуманный дед.
Дедуля, заулыбался.
– Та-к скажи, за что же тебя? — не унимался Глаз.
Дед сел на нары.
– Да соседку свою, Нюрку, из ружья пугнул.
– Вот это да, дед! Ты в камеру с собой ружье не принес?
– Не-е. — Дед засмеялся.
– Что же ты на Нюрку-то осерчал?
– Я на разъезде живу. У меня кроликов полно. Больше сотни. Летом они разбежались по лесу и шастали, как зайцы. А Нюрка с хахалем ловили их. Да хер с имя, не жалко мне их. Но они же мне и сто грамм никогда не нальют, даже если я и с похмелья. А тут я напился. Крепко. Смотрю — идет Нюрка. Я взял ружье да и на крыльцо. И трахнул перед ней в землю. А одна дробина, окаянная, в м… залетела.
Зеки от смеха затряслись на нарах, а Глаз сказал:
– Тебе еще одна статья будет.
– Какая?
– Сто семнадцатая.
В камере опять загоготали.
– Это что за статья? Я новый кодекс не знаю.
– Это, дедуля, из-на-си-ло-ва-ние.
Дед понял шутку и засмеялся.
– Дедуля, ты сказал, что новый кодекс не знаешь. А ты что, старый хорошо знал?
– Старый? Знал. Старый все знали.
– Ты в первый раз попал?
– В первый…— дед сделал паузу,— до войны.
В камере опять засмеялись.
– Охо! Ты сколько лет в тюрьме не был. Соскучился, наверное?
– Аха. Все спал и ее, родную, видел.
– Так, значит, ты еще до войны сидел.
– Сидел. И до той и до этой.
– До какой той?
– Да что с германцем была.
– А, четырнадцатого года. Вот это да! — воскликнул Глаз.— Неужто правда? А в каком году тебя в первый раз посадили?
– В девятьсот пятом.
– А сколько ты всего раз в тюрьме был?
– В тюрьме я три раза был. Да раз в Красной Армии.
– А с какого ты года?
– С тыща восемьсот восемьдесят девятого. Я взял обязательство до ста лет жить.
– В тюрьме, что ли?
– Почему в тюрьме? Я еще освобожусь. Поживу на свободе. Девок попорчу. Отмечу сто лет — и тогда на покой.
– Это что, дед, тебе в этом году восемьдесят было?
– Будет. В тюрьме буду праздновать. Я родился в октябре.
С приходом деда в камере стало веселее. Дед болтал не меньше Глаза. За свою жизнь он отсидел около пятнадцати лет, и тюрьма для него — дом родной.
– Дед,— спросил как-то Глаз,— а ты на войне воевал?
– Нет. Меня в тридцать седьмом посадили.
– Слушай, дедуля. Первый раз ты попал в тюрьму в девятьсот пятом, второй — в четырнадцатом, третий — в тридцать седьмом. Что же это получается? Перед войной ты в тюрьму садился, чтоб живым остаться?
– А ты как думал. В тюрьме я от мобилизации освобожден.— Дед засмеялся.
– Дедуля, а расскажи, как ты в Красной Армии воевал.
– Я у Буденного воевал.— Дед оживился.— Когда меня стали забирать, я взял с собой фотографию. Я на ней вместе с Буденным.
– Так что, фотография здесь, в КПЗ?
– Здесь.
Глаз метнулся к дверям. Постучал. Позвал начальника КПЗ. Пришел Морозов.
– Слушай, Валентин. Дед говорит, что воевал вместе с Буденным и у него с собой фотография есть. Правда это?
– Правда.
– Покажи фотографию.
– Да ну тебя.
Вся камера стала просить Морозова, и Валентин сдался. На фотографии и правда дед был сфотографирован с Буденным и красноармейцами.
– Мы с Буденным не только вместе воевали, но и по девкам ходили.
– С Буденным?!
– С Буденным.
– По девкам?
– По девкам. Я его старше был. Буденный-то меня моложе.
– Так слушай, дед. Тебе все же статью сто семнадцатую пришить надо. С Буденным ты вместе девок портил. Это что же, если возбудят против вас дело, Буденный будет твоим подельником? Это неплохо. Пиши явку с повинной. Так и так, с Буденным мы девок того. Тебе все равно за это срок не дадут. Буденного-то не тронут, и он тебя вообще отмажет. И ты на волю выйдешь.
В камеру кинули новичка. Толю Минского из Падуна. Он был старше Глаза.
Когда Глаза арестовали, Толя взял его брюки у матери, а деньги не отдал. Глаз знал об этом, и, увидев Толю, подумал: «Вот сейчас и сочтемся. Заберу я у него шляпу и свитер».
– Здорово, Толя, — сказал Глаз, слезая с нар и подходя к нему.
– Ян! Здесь! Здорово!
Они пожали руки.
– За что тебя?
– Да в столовую залез.
– В столовую, — Глаз засмеялся, — нашел куда залазить. Лучше б к директору спиртзавода или к директору совхоза залез, у них бы поживился. А то в столовую. Ну и что взял?
– Попил бочкового пива, поел, да мелочи рубля три.
Под смех зеков Глаз продолжал:
– Стоило ради пива и трех рублей лезть в столовую? Теперь у тебя девяносто шестая, часть первая. Полгода влепят. Ну и отмочил ты. Что ж, посидишь, наберешься ума и, как освободишься, начальника милиции или прокурора обворуешь. Тюрьму тоже посмотреть надо. Человек неполноценный, если не был в тюрьме. Это ты правильно сделал, что столовую обтяпал. Хоть немного дадут. Может, тюрьма понравится и ты, не освобождаясь, заработаешь еще срок. Неплохо, что тебя посадили ко мне. Хоть новости узнаю. Как там Падун?
– Да стоит. — Толя помолчал. — Ян, дай закурить?
– Столовую обчистил, а курева не прихватил. — Глаз протянул пачку.
– Да не было курева.
– А у нас полно. Мы вчера новичка, Прохора, — Глаз кивнул в сторону лежавшего на нарах мужика, — на базар посылали. Он кое-что продал и курева принес.
– А что, разве отсюда можно на базар ходить? — спросил Толя, взглянув на Глаза и посмотрев на мужиков. Не засмеются ли? Нет, мужики и не улыбнулись даже.
– На базар, — ответил Глаз, — ходить, конечно, можно. Только новичкам. И только за легкое преступление. Сам посуди, человека за убийство посадят, кто же его на базар отпустит. Тебя отпустят. Надо только расписку дать. У нас вещей-то путных не осталось. А ты пошел бы на базар купить харчей, если б начальник КПЗ отпустил?
– Пошел бы, — обрадованно ответил Толя и подумал: «С базара сбегу».
– У нас шмоток нет путных. Вот если ты кое-что из своих толкнешь?
– Толкну.
– Тогда надо писать заявление. Прохор, ты вчера писал заявление, куда карандаш сунул? — спросил Глаз мужчину.
– Да ты же назад забрал, — ответил Прохор.
– А-а, я забыл.
Глаз прыгнул на нары. Вытащил из щели карандаш и спросил:
– Бумага осталась?
– Нет, — сказал Прохор, — я вчера последнюю использовал.
Глаз подбежал к двери, стукнул в нее и крикнул:
– Дежурный, нам нужен Морозов.
На крик пришел Морозов.
– Чего орешь? — спросил он, не открывая кормушку.
– Валентин, новенький на базар просится, дай бумаги заявление написать? Ты подпишешь заявление? Отпустишь на базар?
– Отпущу. Пишите заявление, — пробасил Валентин, принес лист бумаги и просунул в щель над дверью, — держи.
Глаз взял лист и вручил его Толе; тот, сев у нар на корточки, приготовился писать.
Глаз закурил и сказал:
– Пиши: Начальнику КПЗ заводоуковского РОВД старшему сержанту Морозову от новичка Минского Анатолия, напиши свое отчество, ранее проживавшего в Падуне по улице такой-то, так, поставь свой номер дома, а теперь попавшего за мелкое воровство. Точка. Заявление. Я, нижеподписавшийся, обязуюсь до темноты сходить на городской базар и продать кой-какие вещи, которые есть на мне и которые мне дадут, дадут сокамерники, и на вырученные деньги купить еды, так как она у нас кончилась, и курева, так как оно на исходе. На улице обещаю не хулиганить, к прохожим не приставать, а также даю слово в чужой карман на базаре не залезть, спиртного не выпивать и в указанное время, до наступления темноты, вернутьсн в КПЗ.
Так, нужны два поручителя, поавторитетнее. Пиши: за меня ручаются Шапкин Геннадий Максимович и Вершков Петр Спиридонович. Подписывайся: к сему Минский. Так, Геннадий, Петр, распишитесь, — обратился Глаз к мужикам, чьих имен и фамилий не помнил.
Мужики стали напутствовать Толю, чтоб он все исполнил.
– Я все сделаю. Я раньше приду.
– Хорошо, — сказал Глаз, — какие вещи дадим?
Камера пришла в движение. С нар стащили одежду, лишь дед не отдал зимнее пальто.
– А как же он понесет, — обратился к зекам Глаз, — надо у Валентина мешок какой-нибудь попросить. — Валентин, — заорал Глаз, — на заявление.
Пришел Морозов. Глаз просунул в щель заявление и спросил:
– У тебя мешок или матрасовка найдется? А то как он вещи потащит?
– Мешка нет. Матрасовка та, старая, есть. Глаз думал — Валентин шутит, но тот принес старую грязную матрасовку. Глаз прыгнул на нары, просунул ее через решетку на улицу и вытряс. В матрасовку склали вещи, и Глаз крикнул:
– Валентин, готово!
Морозов стоял у дверей и слушал. Он открыл дверь, и Толя вышел. Камера замерла.
Видя, что Минский прет на выход, Валентин открыл двери соседней камеры и крикнул:
– Минский, сюда!
Толя обернулся.
– Сюда, куда попер!
Толя подошел. Морозов пнул его по заднице, наполовину прикрытой матрасовкой, и, крепко обругав, захлопнул дверь.
Обе камеры взорвались от смеха, и Морозов стал успокаивать.
Глаз попросил вещи назад, но Морозов сказал:
– Поваляйтесь на голых нарах и отдай мне карандаш, а то обыск сделаем.
Глаз отдал.
Из соседней камеры Роберт крикнул:
– А мы вещи у вас купили. Мы их сейчас расстелем, и нам будет мягко.
Зеки просили вещи у Морозова, но тот до самой оправки так и не отдал. Один дед валялся на зимнем пальто, посмеиваясь.
– Хороший вы базар себе устроили, — отдавая вещи, сказал Морозов. — Еще будете кого-нибудь посылать?
– Валентин, посади Минского к нам, — попросил Глаз.
– Не посажу. Ты его заездишь.
Не удалось Глазу забрать у него вещи и узнать падунские новости.
«Ничего», — подумал Глаз и крикнул в окно:
– Роберт! Прыгни на трубу. Цинкануть надо.
Глаз взял кружку, прислонил к батарее отопления и сказал:
– Оберите там Толю. Если возмутится, скажи, что я велел. Он моей матери за штаны деньги не отдал.
– Уже и так, — ответил Робка.
Когда камеру вели на оправку, Толя тащил парашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57