— А мать как? А вот её я уже и не помню, когда последний раз видел.
— Мама постарела. Сдала много больше, чем отец. И ничего вроде у неё не болит, ни на что она не жалуется, но что-то точит её. Я и ей говорю — поедем, мама, на прииск, там я тебя врачам покажу. Приехать она соглашается, но не едет, дальше слов дело не идёт.
Вспомнив отца с матерью, Сардана Степановна как-то незаметно из решительного и строгого врача превратилась в домашнюю застенчивую девушку.
— А когда вы сами станете матерью, милая Сардана Степановна?
— Я? — Сардана удивлённо посмотрела на Нартахова. — Я ещё и не замужем.
— Так за чём же дело стало?
— Жених не находится.
— Да не может этого быть! — теперь уже Семён Максимович не сдержал искреннего и простодушного удивления. — Да такую красавицу, как вы, любой почтёт за счастье взять в жены.
— За кого угодно — не хочу, — решительно отрезала девушка. — И за того, за кого хочу, не могу пойти… Он водку больше, чем меня, любит.
Нартахов удивлённо посмотрел в погрустневшие глаза Сарданы. Он никак не предполагал, что у девушки с такой внешностью могут быть какие-то сложности с замужеством. Вот уж поистине: жизнь каждого человека — загадка.
Семён Максимович осторожно тронул Сардану за рукав халата, смущённо сказал первое, что пришло ему в голову:
— А ты говорила, чтобы он не пил? — Нартахов не заметил, как он перешёл на «ты».
— Говорила. Не слушает.
— Может, мне за него взяться? Помощь моя нужна?
Сардана усмехнулась.
— Вы его не знаете. Да и живёт он не здесь.
Сардана Степановна успокаивающе улыбнулась Нартахову, опахнула глаза густыми ресницами и ушла, сказав на прощание:
— Хорошего вам настроения. Выздоравливайте. И давайте договоримся — на выписку не проситься. Лежите, лечитесь, думайте и вспоминайте. Разве вам не о чем вспомнить?
Семён Максимович испытал на себя досаду, прикусил губу: и чего это он полез с такими расспросами к молодой девушке? Да ещё предложил «взяться» за незнакомого ему человека, вмешаться в личные отношения двух людей. Ну чем бы он смог помочь? Объяснил бы ему пагубность пьянства?
Полуприкрыв глаза, Семён Максимович лежал и думал, что нет, к сожалению, таких всепроникающих огненных слов, способных растопить тупое равнодушие пьющих людей к миру, в котором они живут, к близким людям, к самим себе. А ведь надо, ой как надо, чтобы знали они, что самое высокое человеческое счастье познается в любви, продолжении рода на земле, в детях. И крикнуть бы этим парням: откройте глаза, оглянитесь вокруг себя — и увидите, сколько украшающих мир девушек живут вокруг, они способны наделить крыльями, на которых ты воспаришь над землёй…
…Есть о чём вспомнить Нартахову, есть. Да и не забывалось прошлое никогда, жило и живёт в душе Нартахова, во многом определяя сегодняшний день и обязывая жить так, чтобы хоть в малой степени возместить миру и людям то добро, которым вольно или невольно одарили его люди, сгоревшие в огне войны. В мире не должно убывать добро.
Да-а… Тогда, в какой уже раз, он подумал, что его жизнь кончена. Зубы полицая вгрызлись ему в шею, подбирались всё ближе к горлу, а он никак не мог столкнуть с себя тяжёлое тело. Не было в руках силы. Но внезапно в глаза хлынул белый свет, он ещё ничего не увидел, ничего не понял, что произошло, и лишь почувствовал, что его никто больше не давит. Потом он увидел лицо Леси и страх в её глазах.
— Да ведь он тебя, как собака, чуть не загрыз. Да какое там как собака! И собак-то таких не бывает. Вурдалак он, человеческой кровью питается. — Грудь Леси высоко вздымалась при каждом вдохе.
В углу ямы бился Павло, беззвучно раскрывая рот, как выброшенная на берег большая рыбина.
— Как ты? — Леся опустилась на колени.
— Да ничего. Не поспей ты вовремя — отжил бы своё Нартахов. Но, однако, спать рядом с ним теперь не буду.
— Спать не придётся сегодня, Сеня. Сегодня ночью поможем тебе добраться до леса. Как только стемнеет, я приду. А пока вот подкрепись. Мама тут еды тебе отправила.
— А мне? — вдруг подал голос Павло. — А мне разве тётка Явдоха еды не отправила?
— За какие такие заслуги тебя, злыдня, кормить надо?
— А его за какие заслуги кормишь? — шрам на лице Павло наливался кровью.
— За то, что он Родину защищает. А тебя пусть фашисты кормят.
— Дай мне только выбраться, — сквозь стиснутые зубы дышал Павло. — Ты у меня попомнишь. Всё попомнишь.
Леся на коленях стояла перед Нартаховым и смотрела, как он ест. Иногда она наклонялась ближе, тогда Нартахов ощущал её свежее дыхание, и её волосы щекотно касались его лба. Семён поднимал голову и смотрел в синие глаза Леси, и синее сияние этих глаз заполняло его душу.
— Леся, — позвал Павло из своего угла тихим голосом, в котором чувствовались близкие слёзы. — Что я вам плохого сделал, что меня надо бить по затылку и держать голодным в этой яме? Разве есть моя вина перед вами?
— Ты ж полицай! И человека хотел выдать.
— Да никого я не хотел выдавать, постращал только. — Не ври.
— Не ври… Ты всегда любила это слово. Я никогда не думал, что ты пожалеешь для меня глоток воды и кусок хлеба в трудное время.
— Накорми ты его, Леся, — попросил Нартахов.
Но Леся словно не слышала.
— Не могу я рядом с голодным есть, — Семён отделил часть еды и положил её рядом с полицаем.
— Развяжи руки, — дрогнувшим голосом попросил Павло.
— Не развязывай, — встрепенулась Леся.
— Не развяжу. — Нартахов и сам понимал, что этого делать никак нельзя.
— У-уу… — протяжно взвыл Павло и, изогнувшись, схватил зубами кусок хлеба и стал есть.
Где-то далеко зародился тяжёлый гул, он приближался, нарастал, и вот уже ближняя улица заполнилась лязгом гусениц, рёвом моторов, от хаты послышался тревожно зовущий голос Явдохи, и Леся заторопилась домой.
— Жди.
Когда Леся ушла, Нартахов спросил Павло:
— Неужели, если тебя выпустят отсюда, ты и в самом деле донесёшь на своих? Неужто можешь?
— Это не твоё дело. Мы здесь сами меж собой разберёмся. А как только у меня будут руки развязаны, тебя-то уж придавлю непременно.
— Это я уже слышал, — ответил Нартахов.
Время двигалось медленно; хоть и начали в сарае сгущаться сумерки, но до ночной темноты было ещё далеко, и, чтобы как-то отвлечься, Нартахов старался мысленно видеть родные места, вольный алас, где прошло его детство, голубое бездонное небо Якутии, реки и бесчисленные озера — всё то, что составляло его жизнь. Но воспоминания то и дело прерывались тяжёлым дыханием и руганью Павло, пытавшегося снова и снова избавиться от пут. Но узлы, завязанные Омельяном по-крестьянски основательно, держали крепко.
Иногда Нартахову казалось, что он слышит лёгкие шаги Леси, он радостно напрягался и тут же понимал, что всё это ему лишь померещилось.
— Зря торопишься, — зло скрипел голосом Павло. — Никуда ты не уйдёшь, кругом немцы. Поймают и в расход пустят.
Нартахов молчал, не желая растрачивать себя перед тяжкой и опасной, как он догадывался, дорогой.
— Полина Сидоровна, да это всё я и сам бы мог сделать. Неудобно ведь мне. — Нартахов стоял около спинки своей кровати и смотрел, как санитарка быстро и ловко взбивала подушку, расправляла простыню, встряхивала одеяло.
— Подожди, подожди немного, — Полина Сидоровна, словно любуясь своей работой, легко провела по одеялу рукой, убрала невидимую складку и сказала: — Ну вот, теперь вроде порядок. Ложитесь и отдыхайте.
— А я теперь к своей кровати и прикоснуться-то боюсь, как бы не помять… Умелые, однако, у вас руки.
— Я же женщина, — неизвестно чего смутилась санитарка и, подхватив Нартахова под локоть, помогла ему лечь в постель.
Нартахов лёг, расслабленно вытянулся. Ему было хорошо и спокойно в этот миг, он испытывал чувство благодарности к этой, на первый взгляд неприветливой, женщине, по всей видимости обойдённой женским счастьем, и неожиданно для себя схватил руку санитарки и прижал её к своим губам.
— Спасибо, Полина Сидоровна.
Яркий румянец вдруг полыхнул по лицу санитарки. Она, словно обжёгшись, отдёрнула руку и отступила назад, хотела что-то сказать, быть может, даже резкое, но в это время кто-то из дальнего конца коридора крикнул санитарку, и она сочла за лучшее молча поспешить на крик.
Нартахов тоже чувствовал себя не совсем удобно. Он лежал и молча рассматривал старый, весь в мелких трещинах и тем напоминающий контурную географическую карту потолок. Он и сам был удивлён своим поступком. Нартахов никогда в жизни не целовал женщинам руки и, мало того, с насмешкой поглядывал на тех, кто это делал, считая такое проявление внимания к женщине нарочитым. Но как ни странно, в душе он не ощущал неловкости. Да таким людям, как Полина Сидоровна, не только руки надо целовать, но и на колени перед ними становиться за их самоотверженную работу, — оправдывал сам себя Нартахов. И за что такого человека обидела жизнь?
Через час Полина Сидоровна подошла к кровати Нартахова, села на стул.
— Ох, как вы меня смутили, Семён Максимович.
— Нечего тут смущаться, — суховато ответил Нартахов, хотя всё ещё испытывал некоторую растерянность.
— Мне даже бывший муж, когда ухаживал, не целовал рук…
— Бывший? А почему бывший, что с ним случилось?
— Потому и бывший, что ушёл к другой женщине, — санитарка прикусила губу.
— Но у вас же ребёнок. Неужто он и его не пожалел? — Семён Максимович приподнялся на локте.
— Как же, пожалеет, — Полина Сидоровна безнадёжно махнула рукой. — Когда мужчина увлечётся другой женщиной, у него сердце каменным становится. А ему можно бы было пожалеть не только ребёнка, но и меня.
— Расскажите о себе, о своей жизни, Полина Сидоровна, — мягко попросил Нартахов.
Санитарка словно ждала этих слов — видно, давно ей хотелось выговориться, хотя и не удержалась, чтоб не сказать:
— А чего рассказывать-то, нечего рассказывать, обычная история.
В больнице наступило временное затишье — закончился врачебный обход, прошло время процедур, до обеда ещё было далеко — и вся неспешная больничная жизнь располагала к обстоятельным разговорам.
— Мы-то ведь не местные, не всегда здесь жили, а приехали из Краснодарского края. Там родилась, там училась. Закончила семь классов, и пришлось пойти работать. Хотела учиться дальше, да не пришлось. К тому времени осталась я круглой сиротой. И мой будущий муж — он учился со мной в одном классе — тоже не стал дальше учиться, бросил школу. Только причина здесь была совсем другая — лень. Оба мы стали работать в колхозе. А потом и поженились.
Полина Сидоровна посмотрела на Нартахова, словно спрашивая, стоит ли говорить, увидела человеческую заинтересованность в его глазах и отбросила последнюю робость.
— Была любовь, была. И казалось, что такой любви, как наша, не случалось ещё на белом свете. Родители мужа не хотели нашей свадьбы, всё надеялись, что сын одумается и снова возьмётся за учёбу, прикидывая, что семья свяжет его по рукам и ногам и об образовании придётся забыть навсегда. Потому мы с первых же дней стали жить отдельно от его родителей. Но и я хотела, чтобы муж учился. Он хоть и отнекивался, говорил, что жить нам будет трудно, но я его убедила поступить в сельскохозяйственный техникум. И верно — нелегко нам жилось, что уж тут скрывать. Но мы всё равно были счастливы. Сперва беременная, а потом имея ребёнка, работала на ферме и день и ночь, но нужду к дому и близко не подпускала. И так — четыре года…
Полина Сидоровна помолчала, снова посмотрела на Нартахова, выжидая, и продолжала:
— Агрономом он поработал всего ничего — каких-нибудь полгода. Всё маялся, что мало зарабатывает. А тут кто-то из местных вернулся с Севера и нарассказывал, что в тех краях деньги чуть ли не лопатой гребут. И давай меня муж уговаривать: поедем да поедем. Я хоть и не верила, что деньги можно лопатой грести, но поехать согласилась. Лишь бы вместе быть. Да и заработок приличный иметь — тоже не последнее дело. Собирались ехать радостно. И мечты были радостные. Прикидывали: если вернёмся с деньгами, муж поступит в институт, станет инженером. Но мечты одно, а жизнь другое. На Севере муж переменил несколько работ: то зарплата не устраивала, то работа не нравилась. Потом поступил на курсы горных мастеров. И снова мы жили на мою крошечную зарплату. Но и эту трудность одолели: стал муж мастером, стал приносить в дом хорошие деньги. Ну, думаю, пошла наша жизнь в гору. Да не тут-то было.
Шестым чувством определил Семён Максимович, что женщина подступила к рассказу о своей главной беде, и старался и малым движением не сбить рассказчицу.
— Стала я замечать, что муж начал охладевать к дому. И ночевать не всегда стал приходить. А объяснение одно — работа. Я понимала, что здесь что-то не так, но виду не подавала. И одновременно по прииску пошла гулять молва, что мой муж нашёл себе любовницу, бухгалтершу из управления. То одна сердобольная женщина мне нашепчет, то другая. А однажды особо рьяная доброжелательница прибежала ко мне вечером и чуть ли не потребовала, чтобы я кинулась немедленно в дом той самой бухгалтерши и стучала б, колотила к ней в дверь: мой муж там. Но я и здесь себя сдержала, а доброжелательницу попросила уйти. Но однажды, вернувшись с работы, увидела, что исчезла одежда мужа. «Что случилось?» — спросила я заплаканного сына, но тот лишь в голос разрыдался. Муж ушёл к другой женщине. И лишь тогда я поверила, что все те слухи, которые гуляли о моём муже по посёлку — правда. «Мама, пойди и позови папку домой», — просил меня сын. Я мать и готова ради ребёнка буквально на всё, но на этот раз, хоть сердце и обливалось кровью, слыша плач сына, не побежала вслед за мужем. Да, я думаю, и бесполезное было бы это дело.
— Правильно поступила, — вставил своё слово Нартахов.
— Может, и правильно, а может быть, и неправильно. Иногда думается, что надо бы, опять же ради ребёнка, переломить себя, поклониться в ноги неверному мужу, всеми правдами и неправдами вернуть мужа в семью… Андрюшке и без того было тяжко, а тут ребята в школе стали его дразнить за то, что он остался без отца. Парнишке опять слёзы, и до того дошло, что он в школу отказался ходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17