Интересно узнать, с чего она так потешается, товарищ Скуднов? Скажите, это и есть высокое искусство, о котором в светлых грезах своих мечтали великие провозвестники? А ведь не вы ли в докладе своем лет пяток назад провозглашали его как факел мечты, освещающий нам тернистый путь в неизвестность грядущего... и даже чуть ли не как конструкторское бюро всяких прожектов и духовных эталонов, поступающих затем на конвейер всеобщего пользования. Хотелось бы поставить вопросик заодно, что именно могла бы позаимствовать жизнь из пресловутой Бамбы , чтобы направить вослед творческий поиск воображения?.. Какого рода принципиально новую искру революционную должен заронить в нашего пытливого современника нахально порхающий над ним поношенный демисезон? Зря не напрягайтесь, сам подскажу... Разве только перевод повсеместного грузо-пассажирского движения на ту загадочную тягу ввиду очевидных преимуществ как по части дешевизны, простоты обслуживанья и безгаражной стоянки, так и полной гарантии в смысле атмосферного отравления... Но можем ли мы себе позволить роскошь счастья за счет идеи, которая нас и на вершину-то возвела? Если оно и поется, будто мы родились, чтоб сказку сделать былью, то не следует ли уточнить – в каком именно направлении. Потому что в принципе-то перед нами обыкновенный транспорт ведьм, так сказать, помолодевшая средневековая метла, не так ли ? И станут ли уважаемые товарищи воспринимать высокопоставленную особу, к примеру, начальника милиции, объезжающего вверенную епархию на персональной метле, как положительное завоевание социалистического бытия? – Он выждал достаточную паузу обоюдного молчания. – Благодарю вас, товарищ Скуднов, я тоже так думаю.
Несмотря на залихватски-вульгарный тон сказанного, самая внезапность нападения заслуживала чрезвычайного анализа. Не такое было время, чтобы безвестная и, судя по обличью, из низового аппарата единица по собственному почину осмелилась на дерзкую вылазку против общепризнанного в своей области авторитета, последние два года озаренного близостью главного светила. Тем легче было сообразить меру воздаяния явному самоубийце в случае малейшей неточности окрылявших его тайных сведений или – в недостаточно могущественной чьей-то поддержке. В последней догадке укрепляла и сразу обезоружившая Скуднова внезапность нападенья и для оттяжки, видно, ловко спланированная речь crescendo от дурачливого сперва, всех обманувшего подобострастия до хлесткого прокурорского тона в дальнейшем. Не оставалось сомнения, что налицо подставная, шире всех здесь осведомленная фигура, брави . И очевидная для кого-то сладость задуманной экзекуции в том и заключалась, чтобы произвести ее посредством мелкой сошки , крайняя азартность коей наводила, кстати, на догадку о своекорыстном расчете занять освобождающееся место покровителя отечественных муз, кустарных ремесел и художественной самодеятельности сразу после падения комиссара Тимофея Скуднова.
Кроме него самого, как зачастую бывает с опальными, всем уже понятно было, что на глазах у них происходит образцовая, несколько затяжная для лучшей доходчивости, с оттяжкой , процедура шельмованья. Совершавший же ее безвестный Морошкин был в действительности не таким пещерным простаком, как прикидывался, а по ряду обобщений, особенно к концу, может быть, даже интеллектуальнее всех присутствующих, включая самую жертву. Оттого подчеркнуто-фамильярный речевой склад его временами напоминал длинную, тугого крученья нитку бича с колючими на нем узелочками для лучшей чувствительности при соприкосновенье со спиной. Правда, дело ограничивалось пока круговым посвистом над головой, что по отвычке от грубого обращенья было Скуднову, пожалуй, болезненней самого удара, потому что, как у всякой жертвы, не успевшей примириться со своею участью, в ней еще теплилась надежда, что на том и покончится задаваемый урок. Отсюда ему разумней было до проясненья обстоятельств держаться в рамках общеизвестной скудновской невозмутимости, желательно с комическим оттенком, ибо не палить же было из комиссарского шпалера по мелкой шавке из подворотни. Возможно, все сошло бы чуть поглаже для его самолюбия, кабы не допустил фактически неверный ход, сочтя за концовку всего лишь временную передышку исполнителя. Морошкин к тому времени израсходовал основной запал, а новенькое не изобреталось, повторяться же в генеральной части обвинительного заключенья тем более не годилось.
– Что же, подобная бдительность, невзирая на лица , заслуживает лишь одобренья... Да кабы еще брызгались поменьше от излишнего усердия, товарищ Мурашкин, помнится? – сорвался он с явной досадой на себя за нехватку выдержки и платком принялся смахивать нечто с плеча. – Пожелаю вам в работе большей деловитости, но уж заодно и нам глаза приоткройте, за какие собственно провинности вы с меня одного, со Скуднова, стружку снимаете, да еще образцово-показательную? Однако время позднее, было бы желательно покороче... – И недосказал, осекшись на полуслове.
Впрямь грешить стала избаловавшаяся память. Изловчась заглянул сбоку в роившиеся мысли противника и шахматным прозреньем угадал среди них змейку, которая сейчас его ужалит.
– Потерпите, не серчайте, что драгоценнейшее отнимаю... И сам еще не обедал с утра! – с детским восторгом взыграл Морошкин и, как бывает при замахе, взглядом исподлобья поласкал свою жертву. – К тому и веду, чтоб подсобить насчет протирки глаз... С вашего дозволенья, разумеется! Таким образом создалось перед нами ненормальное положение, что на иную лекцию пряником публику не заманишь, гарнизонных солдат по команде смирно в зал садить приходится... меж тем как толпы смешанного люда торчат у касс в чаянье билетика на упомянутую Бамбу. Целеустремленные, заметьте, бесскандально ждут, словно на службу пришли пасхальную, и выпимших незаметно. Вроде цирк и церковь вещи сугубо разные, даже враждебные слегка, как и положено телу с душой, а на поверку суть родственная объявилась... с чего бы это? Казалось бы, такая даль прогресса с нашего тракта открывается впереди, до самого неба кати беспересадочно: многоквартирные дома распростираются по сторонам да милиция в белых перчатках козыряет. Проезжему в грядущее наплевать из машины, что в подорожном кювете среди нежити гнилой, нами же недавно за обочину скинутой, маловероятное шевеленьице объявилось. Дескать, сущий пустяк, происходящий от сырости и исторического климата: лопата-другая хлорной извести да разок катком проехаться, и дело с концом. А не рановато ли в анкетах про веру и спрашивать перестали, будто отболело напрочь?.. Да теперь, пожалуй, и не скажется никто, чтоб с должности не согнали. Между тем как мы ее огнем-железом ровно бородавку с души выковыриваем, она, как всякая зараза, глубже пятится, в дебрь души забралась... Оно верно в писании сказано, что человек есть из глины содеянный сосуд скудельный, в который якобы налита вера в свет Господний, являющийся противоречием передовому учению и здравому смыслу. И когда стали оттуда удалять накипь религии, готовя его под молодое вино, то от большого, видать, ума лучше не придумали, как грохнуть всю посудину оземь, чтоб само вытекло наружу. Про то невдомек, что всякий свет не является жидким веществом для переливания, а токмо отражением совсем иного, временно незримого наукой источника небесного. Вот и случилося сверх ожидания, что хоть и разбилось почти вдребезги, но зато в каждом черепке уцелело по затаенному лучику, так что кому сроду дадено прозрение, у того и в глазах зарябит. Теперь сколь его ни топчи, вреда не убавится, и даже пуще, посредством-то дыхания, через пыль да боль в самые души внедрится. Значит, вместо того следовало перво-наперво сладким житьишком да безграничным весельем главное светило, самое солнышко маленько пригасить, поелику после поросенка с хреном куда как меньше чем с голодухи вспоминается людям Господь. Но теперь взглянем сообща, что из того на поверку получается...
Наступила вопросительная пауза, и все дружно покосились в сторону молчавшего, несмотря на его старшинство, товарища Скуднова, как бы от рассеянности перебивавшего.
– Просим пояснить ваше выступление, кого оно касается.., – неровным голосом сказал самозваный председатель, и всем стало ясно, что скандал разыгрывается не иначе как по предварительному сценарию.
– А получается у нас вот что, – уже с торжествующим нахрапцем в тоне по причине всеобщего внимания продолжал разоблачитель. – После разбития подразумеваемого сосуда образовалась уйма там и сям разбросанных осколков, и в каждом по солнышку, так что каждый человек как бы в храм обращается: в заседании ли присутствует, в парке на скамейке сидит, а в нем, промежду прочим, молитвенное возношение происходит, короче сказать – служба церковная идет... тут особое приложение ума требуется!
Гуляет в скверике гражданин с собачкой, член профсоюзный, без судимостей, значок ударный на пиджаке. Снаружи ухо приложить, ничего предосудительного окроме застарелой эмфиземки не прослушивается, сам словечка лишнего не сбормотнет. На деле-то в середке у него, батюшки, герметично замкнутая часовня целиком уместилася, с круглосуточным богослуженьем на ходу. В былое-то время ему и на звезды взглянуть было некогда, знай крути свое каторжное ремесло! Тогда как нынче все ему в избытке предоставлено. Кстати, такого хоть к стенке ставь – не спокается, разве только в пьяной задушевности и приоткроется чуток. Я одного и прижал однажды как на духу: на крестинах внука застукал. «Чего тебе, – интересуюсь, – черту раскрепощенному, не хватает в обиходе жизни? По умственным твоим габаритам тебе только и требуется футбол да рыбалка, кино раз в неделю да во субботу ненастную пол-литра на троих , в придачу исполненный промфинплан для чистой совести. Какая сила тебя в болото религии завлекает?» Так как он у меня в дураках ходил, то и ожидаю, что сейчас на пережиток прошлого сошлется, а дело-то посложней оказалось. По его теории, не может живой человек без неба, которое есть тот же воздух души, и неспроста ей когда-то отпуска в виде прежних постов полагались. Потому-то, говорит, отродясь пусть на восковых крыльях и стремился род людской в синь бездонную над собою. «Так ты и стремись туда нормальным способом, – говорю ему. – Конечно, в парашютный кружок тебе записываться поздно, но ведь можно летать в известном смысле и без отрыва от земли. А тебя ровно к вину на это самое тянет... Кто же в том виноват?» Выяснилось, по его теории, те виноваты, кто с топорами выходили в семнадцатом старый мир под корень рубить, однако, замахнувшись с плеча, не донесли удара до цели... На красоту разжалостились, соседей постеснялись, проявили исторический гуманизм и, как бы сказать, заодно с ценной рухлядью занесли в зияющую-то рану древнюю пыль великих могил, а помянутая зараза наиболее приживчивая. Одним словом, я же у него в ответе оказался! «Такие вещи, как вы затеяли, – намекает он мне, – полагается заново, с голой стерильной земли начинать».«Хочешь сказать, недостаточно мы вашего брата порубали тогда на белом свете?» – спрашиваю задумчиво. «Да, маловато, значит, если меня на разживу оставили!» Это он мне-то, хоть и спьяну, прямо в лицо шутить изволит, вроде в слабохарактерности попрекает... – И прежде чем перейти к дальнейшему, именуемый Морошкин с усмешливым недоверием покосился на свои распяленные, в рыжих волосках, короткие пальцы. – И так кругло, ловко подвел, негодяй, кругом шестнадцать получается. Вот и бывает все чаще, что от беспрестанной-то, завоеванной человечеством поросятины с хреном нет-нет да и встоскуется смертно иному!.. Да кабы еще с изжоги брюхач распутный, а то ведь и мальчики безусые по всему миру там и здесь заболевают. Один в скитанье отправляется, другой же – Гамлет нашего времени, навертевшись вдоволь на своей оси, мается в поисках разрядки – то ли ему чужую кровцу пустить, то ли самому под вечерок во благовременье зарезаться. Чего башками качаете, нахмурились... а может, он и прав? Скажете, поклеп на добрых людей возвожу... Да ведь не все же на свете такие устойчивые, что гвозди из них делать рекомендуется, благо под шляпкой у них сразу начинается туловище. А сами-то... ну-ка, признавайтесь молча, мудрецы, чего ради второй час на исходе алчем томимся, притворяемся, будто с безделья под выходной, на ночь глядя дожидаемся загулявшего фокусника, такого симпатичного, хоть и с рожками? А давайте сознаемся, братцы, ведь это мы для проверки собрались: авось и впрямь вопреки всем антидюрингам возьмет да и полетит оно? Значит, несмотря на суровые меры, все бродит в нас та ненавистная и приманчивая надежда на нечто , которая и есть высшая измена нашему делу, потому что – мысленная, неуличаемая, наиболее опасная. В самом деле, в поте лица усердствуем, колокола повсеместно сымаем, иконами хлев для наглядности мостим, кресты с безгласых куполов сплошь посшибали, абы и малого воспоминаньица в душе не теплилось... И правильно поступаем: с пожаров не расходятся, пока последней искрицы сапогом не затопчут, чтоб под зорьку не полыхнуло вновь. А она мышки хитрей, дневного света таится, зигзагом по головешкам пробирается к себе на огненное новоселье... И вдруг, отважившись, вот она на глазах наших норовит тысячеверстное поле проскочить в наш завтрашний день, а мы с вами, ровно мохначи пещерные, зачарованно смотрим, моргнуть с благоговения не смеем, потому что истинное чудо. И смотрите, сколько за полгода обежать успела, уж из-за границы удостовериться тянутся! А ведь в наши дни такую бамбу дозволить все одно что красного петушка в незаконченную новостройку подпустить, не так ли? Откуда и возникает законное любопытство, кто же из нас, возомнивший себя комендантом всесоюзной красоты, первую путевку выдал означенному петушку, верховное покровительство ему оказал. Промежду прочим, интересней всего, что вот мы по следу его бредем на ощупь, окликаем его задушевными словами, а ему, как на грех, представьте, уши заколодило:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100