– Капризными причудами не увлекайтесь, изюмом, особенно перед выступлением, чтобы не вспучило невзначай ... Избегайте, наконец, хотя бы и безопасных для вас, смазливых бабенок, а то припишет какая половчей несообразный поступок, который вам придется оплачивать алиментами из общей кассы.
– Ну, что вы... – от слишком прозрачного намека зарумянился Дымков, чего с ним не случалось раньше. – Да и некогда будет: новая область впереди, непочатая!
– Какая же это область? – слегка нащурилась Юлия.
– Пензенская! – И безоблачная ясность ответа выглядела достаточно надежной гарантией от легкомысленных шалостей.
Вдруг ей пришло в голову, что ангелу, при его безграничных возможностях, ничего не стоило устроить ей немедленно феерическую кинославу, даже без намека с ее стороны, но тот стоял перед Юлией в нелепо-разболтанной позе, всеми точками тела опираясь в тесноте обо что пришлось, с чуть не клоунской ухмылкой на распяленных губах... Нет, после случившегося позади было бы слишком оскорбительно принимать от такого почти священный подарок, которого не удавалось до сих пор добыть средствами собственного достоинства. Пока кусала губы в раздумье, почему не догадывается сам, несмотря на страстное внушенье, последовал предупредительный толчок вагона. Чтоб не спрыгивать на ходу, она бросилась к выходу, забывая хоть прикосновением, даже взглядом проститься с отцом, который в проходе за спиной, мешкообразно привалясь к окну, глазел на перрон в ожидании положенной ласки.
... Те же обстоятельства, вставшие на пути к исполнению желаний у старика Дюрсо, в известном смысле благоприятно отозвались на судьбе лоскутовского гнезда: приближение войны означало если и не полную отмену, то хотя бы временную отсрочку выселения, связанного со сносом старо-федосеевского кладбища под строительство стадиона. По отсутствию шансов на столичное устроение в том же месяце о.Матвей вместе с женой и дочкой, впервые за четверть века, выехал в зауральскую глушь для подыскания постоянного пристанища. Наслышанный о бедствиях родни, ветхий и вдовый тамошний поп Тимофей задолго до лоскутовского уведомления о предстоящих им бездомных скитаниях увещевал московскую сестрицу с мужем не кручиниться, больше уповать на милость создателя, а на худой конец иметь в виду его собственный приход, вскоре освобождающийся по причине скоротечного ухудшения здоровья. Через видного внецерковного земляка да с помощью всемогущей денежки он брался уладить Матвеев перевод на новое место, тем более что малодоходное, хотя и при погосте, по причине уже тогда начавшегося всекрестьянского разбегания из деревень. Собственно, храм сей во имя Пресвятыя Троицы совсем было обрекли на хозяйственное использование – либо под текущий трактороремонт, либо из-за малогабаритности на слом для мощения районной дороги, чтобы издаля щебенку не возить. Однако, пока могущественные противники отстаивали в инстанциях свои права и потребности, отыскалось в старой бумаге, что Ермак, по выходе из чусовских городков от братьев Строгановых, имел в той крохотке-церквушке молебствие на одоление сибирского Кучума, и будто, пока молился там вкупе с атаманами, а не уместившаяся внутри казацкая полтысяча коленопреклоненно стояла вкруг, то и был ей показан в закатной радуге, после дождичка, побеждающий крест. Хотя подобное знаменье и выглядело маловероятным в свете науки, а Строгановы неспроста проклинаются в политграмоте, все же какой-то прозорливый начальник под угрозой строгача распорядился пощадить сию расписную игрушечку предков – с парадными крыльцами и голубыми куполами: авось сгодится впредь для второго Ермака, уходящего в том же направленье. «Право, собирайтеся, милые... – отписывал на Москву Тимофей. – Хотя после третьегодишного поджога от руки сознательных активистов и досталось нам с убогой Дашуткой, сироткой от покойного братца Дамиана, да и то с дозволения властей, – храни их Господь! – вселиться хоть и в нежилое, без черного пола, по здешней стуже просто гиблое владение, а именно бывший кулацкий амбар, зато никто более на житье наше не позарится. Прорубили окошечко в ладонь и радуемся солнышку, как заглянет, а кабы кирпичом на вторую печурку раздобыться, то и совсем малина. Имеется семь курей, огородик со своей морковкой, да возиться некому. Обезножел совсем, а Дашутка моя вовсе блажная стала, намедни малоношеные сапоги на алую ленточку сменяла, седая-то!.. Одно слово – Божий человек. Приезжали бы, право, а то и отпеть меня некому».
Невзирая на трудности предстоящего путешествия, при всей соблазнительности Тимофеевых описаний для стариков, все более мечтавших закопаться в норку поглубже от веяний времени, нельзя было порешиться на переезд без самоличного хозяйственного обозрения на месте – далеко ли по воду ходить, отпускают ли продукты питания лишенцам в кооперативе, хватит ли жителей в окрестности прокормить сапожника с семейством? А за неделю до родителей, с их ведома и мысленного благословения в ту же сибирскую сторону, до начала школьных занятий, подался и Егор, увязавшийся с геологической партией в роли безвозмездного, за харчи, на все руки казачка. Он находился в той поре, когда под воздействием обстоятельств складываются судьба и характер человека, – все чаще манила его из сумерек столичного некрополя безлюдная тайга с ее суровой молчаливой дружбой. По бесталанности к разбою и отвращению к аскетическому отшельничеству, героями его книг и снов давно стали русские землепроходцы. Словом, тот же попутный ветер добровольного изгнанничества дул ему в спину. Если не считать Финогеича, впавшего в очередной загул, Никанор Шамин становился единственным распорядителем домика со ставнями в крайне благоприятном для меня смысле.
Войдя в глубь лоскутовских событий, в силу помянутой передвижки времен и дат, я гораздо меньше нуждался во встречах с ним, происходивших теперь от случая к случаю, почти на ходу, – бывало даже, что его сведения шли вразрез моим собственным наблюденьям. Все чаще внимание мое обращалось к пресловутой старо-федосеевской колонне с таинственной сменой пейзажей и прочей иррациональной начинкой. Правда, я всегда понимал, что нет на свете такой малости, чтобы в ней не уместилось нечто громадное, однако и теперь отказываюсь понимать, каким образом целый мир, пусть его двойник, мог втиснуться в круглое пространство едва двухметрового диаметра. При понятном нетерпенье я избегал расспрашивать Никанора об интересующем предмете – не из опасения отвлекаться от главного, а потому что воочию видел, как, раскаиваясь в той злосчастной, вначале нашего знакомства, обмолвке о Дуниных прогулках за порог фантастической двери, он старательно обходит мои искательные намеки. Несомненно, в памяти у него имелось во стократ против того, что по крохам выдавал мне на руки, невзирая на мои обещанья изменить в повествованье адреса и фамилии участвующих лиц. Можно было догадываться лишь, что характер Дуниных наблюдений в колонне заставлял его усиленно оберегать свою хотя бы и неповинную подружку от возможного, со стороны передовых мыслителей, преследования за пессимистический уклон, даже в некотором смысле капитулянтство.
Пробиться в тайну мне удалось одним наводящим вопросом – встречались ли Дуне в ее ночных странствиях со спутником если не люди, то хоть их присутствия след. Вместо ответа Никанор уклончиво распространился о малой вероятности запеленговать род людской на ленте земного времени. Тут же он прикинул мне на бумажном клочке, – если прокрутить ее всю как средний фильм в Мирчудесе , то период осмысленного существования нашего уложится чуть ли не в полтора десятка кадров. Хотя рассказчику и не посчастливилось самому переступить порог магической двери, как Прасковье Андреевне, он довольно бойко, чередуя высоконаучные слова с показаньями на пальцах, изложил мне принципиальную схему феномена, может быть, самого загадочного во всей старо-федосеевской эпопее, – с тем же успехом, впрочем, как если бы объяснял мне на санскрите. В особенности угнетало меня не в меру частое мелькание слов сингулярность и континуум . Секрет явления, по его словам, заключался в некой заблаговременной хронограмме сущего, записанной на вращающейся сфере и наблюдаемой в манере ясновидящих, вне оси времени и чуть сбоку, чем и объясняется некоторая зеркальность изображения. По своей глубине лекция его была вполне под стать прежним воззрениям на устройство мировой машинки. Мне показалось тогда, что, убедясь в моем невежестве, он сильно преувеличивает свою осведомленность.
Легче дался мне самый способ пользоваться означенной игрушкой неизвестного назначения. Стоило легчайшим волевым усилием, в любую сторону, крутануть незримый маховичок, как наступала радужно-пестрая муть бешеного вращенья с последующим, чисто случайным, как в рулетке, выпадением очередной, обычно безлюдной картинки. Невозможность предугадать, где замрет прыгающий шарик, исключала и здесь вторичное попадание в тот же временной отрезок. Кстати, в отличие от книги, позволяющей вместить тысячелетие в строку, зрительное восприятие события требует равнозначной длительности с тем же шагом времени, чтобы не слилось в неразборчивый промельк. Совместные с ангелом Дунины прогулки туда, прекратившиеся с момента его рождественского выхода в действительность, длились не более двух месяцев, да и то не каждую ночь. Так что в сумме затраченное время не покрывает предельно емкого Никанорова Апокалипсиса, как полусерьезно называл он сам предъявленные мне Дунины, иногда полуминутные виденья. Естественно, в стремлении придать плавность рассказу он вынужден бывал заполнять промежутки между эпизодами прослойкой из собственных домыслов, впрочем, нынешняя правда о нас самих тоже показалась бы невероятной нашим предкам. Словом, я не посмел убрать грубоватую порой, но тем уже одним закономерную соединительную ткань, что в основном-то слагалась из впечатлений тогдашнего бытия.
Несмотря на страстное Дунино стремление подсмотреть что-нибудь шибко историческое, из жизни Петра Великого например, магический шарик удачи неизменно проскакивал мимо всего вообще периода людей. Как ни прокручивала ленту времени взад-вперед, она долго не могла наткнуться на малейший след человека и цивилизации, и только природа стихийно текла сама по себе, никакого движения жизни, кроме вулканов, курившихся в царственном безмолвии, бродячих тайфунов по морям да еще косых ливней на пустынном горизонте.
Ей там было пустынно и хорошо, и не пугала странная недосказанность чередующихся, как бы с налету зримых ландшафтов. Дикая вода беззвучно низвергалась с отвесных скал, вся растительность была неуловимо одинаковой раскраски, цветы без запаха. Оттого ли, что вовсе не думалось о ней, никакая живность не населяла ее феноменальный мир и даже в голову не приходило что-нибудь унести оттуда на память или попробовать на вкус. Зато с тревожным холодком в сердце, ничего не касаясь, можно было мчаться над клубящейся бездной зимнего моря или сквозь непроходимую чащу тропического леса без риска оскользнуться на крутизне, промокнуть в сухом ливне, заплутать в горном лабиринте. Стоило легким усилием в локтях подняться в облака, и сверху тотчас опознавался отовсюду приметный, единственно цветной там, синий камень на входном туда пороге... Нет, именно не сон, а, по версии проницательного Никанора, просто миражное, в нашем подсознанье, отраженье чего-то, не доступного истолкованью на нынешнем уровне науки. Остается неизвестным – какое в точности, не должностное ли, отношенье к той супернатуральной действительности (если только настоящий ангел) имел Дымков, постоянно сопровождающий Дуню во всех ее ночных прогулках. Лишь благодаря ему, пока судьба и козни корифея не увели его в противный лагерь, удалось ей нашарить в безбрежном океане времени эпизодически торчащий островок человеческой цивилизации – накануне великого космического цунами – по мрачному прогнозу студента.
Правда, однажды, благодаря сбою механизма, что ли, голый, из ничего взявшийся мальчик пробежал сквозь Дуню и, теряя очертанья на бегу, пугливо оглядывался через разделявшие столетья на миражные фигуры путников, тоже растекавшихся в ничто. В другой раз, вынырнув из-за скалы на тройном тандеме, три сухопарые старухи в черных спортивных шароварах, истинно макбетовские ведьмы, вихрем скользнули мимо и пропали с наклоном на вираже... А то, было также, наткнулись на убогий, в сумерках и на ветру догоравший при овраге костришко, с какой-то трагической значимостью сочетавший свою жалкость.
– Надо было пошарить поблизости, – уцепился я догадкой. – Наличие огня указывает, что где то рядом, в окрестностях максимум часа, обретались и люди.
Никанор мой зловеще усмехнулся в ответ.
– Ну, огонь – плохой ориентир для датировки события. Одинаково мог пылать до и после человечества... – намекнул он и с выразительным лицом описал затем, как ветер с ухваткой заправского щенка волочил вниз по скату космы седого дыма с искрами пополам, трепал зубами, вроде затоптать старался, самый след людской на земле.
Последующая пауза выдавала полную готовность рассказчика при малейшей моей настойчивости поделиться со мной тайной. Я же нарочно медлил с вопросом, будто охладев к затронутой теме. И снова увенчался успехом обманный ход. Как я и ждал, Никанору тоже не терпелось поделиться со мной сокровищем, при всей его запретности, непосильным для обладания одному.
И верно, едва старо-федосеевские путники с присущей призракам легкостью взмыли на бугор в жестком кустарнике, взорам их открылся вечерний, романтического очарованья исполненный пейзаж. Безлюдная, в обрамлении двух вширь разбегавшихся рощ по сторонам, простиралась пологая и, постепенно повышаясь, степная гладь. Как и должно обстоять в зеркальном отражении – ни зной, ни сырость никогда не ощущались там, но здесь о густой влажности после недавнего дождя позволяла заключить и стлавшаяся местами рваная пелена подымка, и багровый краешек вылезавшей из-за прихолмия, травяными стеблями проштрихованной луны, такой огромной, что верно хватило бы на полнеба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100