При своей аскетической принципиальности Вадим очень скоро стал замечать сопровождавший его всюду луч удачи. И поскольку любой вид тепла, даже технического, считался тогда отраженным от главного светила, то благодарное сознание, по склонности всего живого к ласке, естественно умножало его давнюю и целомудренную, почти влюбленную преданность. И так как застольное или ораторское умолчанье считалось маской злоумышления, то самый стиль эпохи повелевал выражать свою обязательную признательность ему, возможно, изобретательней и громче в самозащиту от ревнивых и бесталанных клевретов с их длинными пальцами доносной указки. Так прямым следствием свыше десятилетнего соревнования было узаконено к концу тридцатых годов, что священная особа цезаря является единственным движущим началом всему на свете – благу народному, радостям материнства и надеждам младенчества, вдохновенью творцов и тружеников... словом, само имя его – первоисточник всех когда-либо одержанных прогрессивных побед, ибо все прошлое нации и человечества – их слава и подвиги – лишь предысторический разбег вызревания к его подножью. К несчастью, качество лести целиком зависит от процентного содержания в ней низости, откуда проистекал ряд томительных, чисто моральных неудобств, в частности состоящее в постоянном ощущении на темени у себя его шершавой ладони, то ласкательной, то в явном раздражении на какую-то злосчастную родинку, затрудняющую ему державное оглаживание.
Все возраставшее, лишь наследственной нервозностью объяснимое ожидание, что однажды ему раскрошат череп, и побудило Вадима на его поистине самоубийственную попытку перевоспитать великого вождя. Косвенным средством должно было послужить изготовленное им, по размеру небольшое и с уклоном в художество, псевдоисторическое сочинение, хотя не обладал для того ни нужными сведениями, ни тем более талантом. Не собираясь стать писателем, Вадим руководствовался бытующим в Европе мнением, что интеллигентному человеку положено, к примеру, перевести Вергилия английскими стихами, равно как у нас в последние годы право излагать свои переживания в виршах и прозе с последующей публикацией их стало прочным завоеванием всех трудящихся. Седая старина избранной им эпохи, предоставляя обширное поле для фантазии, служила надежной ширмой для искусно вправленных намеков, кстати, тогда не возбранялось описывать патологическое тщеславие давнопрошедших деспотов да еще сорокавековой давности... Таким образом, произведение Вадима Лоскутова являлось зашифрованным посланьем властелину. Авторский расчет сводился к тому, что грозный адресат по прочтении его увидит себя в зеркале художественного образа, в чем и состоит единственный смысл литераторского общения с читателем, устыдится обличительного сходства фактов, ужаснется сюжетному пророчеству и, тронутый отвагой предостережения, обнимет его на вечную дружбу.
По завершении гражданской войны стихия социальной бури, с ходу устремившаяся за рубеж, порождала там равной силы потенциал противодействия. Газетная молва, донесенья послов и соглядатаев, раздумья над политической картой Европы, даже простонародные знаменья – все сводилось к неминуемому впереди столкновенью полярных идей. Судя по сложившейся обстановке, возглавить штурм отжившей старины предстояло тогдашнему хозяину страны, взращенному на корнях иной породы. Как и до него, пришлых чужеземцев на Руси повергали в смятение чересчур скорые, со слезой льстивого умиленья овации туземцев и витиеватые, на византийский образец, акафисты придворной знати и челяди, самая речь подданных на диалекте в триста казенных слов, но пуще всего тревожная, обок с гробницами русских государей, полночная кремлевская тишина с жутким скрипом приоткрываемой двери, шорохом крадущихся шагов. Так в бессонные раздумья о назревающей схватке миров невольно врезались памятные картинки здешней старины вроде бунтовского, с пальбой и матерщиной разгула стрелецкой вольницы как раз под отблеск пылающей столицы на щеках завоевателя в треуголке, вздумавшего сквозь зубцы крепостной стены полюбоваться на трофей, либо мимоходное, на боярской пирушке усекновенье башки у подвернувшегося самозванца, либо тут же поблизости несчастная случайность с родным царевым дядей, чью недостающую голову позже отыскали на крыше соседнего здания. Сказанное позволяет предположить, что всевластный повелитель страны пребывал там пожизненным узником среди бескрайней пустыни своего царственного одиночества.
Апофеоз всемирной славы ожидал героя, которому удалось бы воплотить в реальность давнюю мечту людей о всеобщем счастье. Ситуация несколько осложнялась тем, что задуманная перестройка человечества по необходимости глубинного вторжения в генетические тайники нашего естества являлась скорее биологической, нежели социальной, и потому представлялась бессмысленной без воспитательной обработки длительностью века в полтора, в свою очередь немыслимой по лимиту оставшейся жизни великого вождя и отсутствию достойного ему преемника с такой же диктаторской хваткой. Впрочем, как все восточные властелины, он не терпел соперничества, считая противника личным врагом, а по собственной его обмолвке в кругу друзей, у мужчины нет лучшей услады, чем мщенье врагу. У достигшего абсолютной власти ночным советником становится подозрение. В лупу бессонницы всякая мелочь тогда – смущенный взгляд, замедленный ответ, досадная обмолвка, даже проблеск ума – буквально все чудится властелину уликой вызревающего заговора. И в самом деле, в помысле творимые злодеяния всегда оперативней и хитрей совершаемого в действительности. Здравый смысл вынуждал завершить дело в наикратчайшие ударные сроки, желательно при жизни, чтобы самому триумфально вступить в страну обетованную. Однако скоростная такого рода операция была чревата судорогой сопротивленья, запросто способной разразиться той самой российской внезапностью. И так как за всеми было не уследить, то, образно говоря, у вождя не имелось иного средства отбиться от ночных призраков, неслышно штурмующих его твердыню, как до рассвета навевая подданным леденящие сны посредством боевых залпов из всех кремлевских амбразур вкруговую и наугад без надежды прицельно нашарить сердце затаившегося бунтовщика, но с печальной вероятностью каждого там внизу, в потемках, сделать мишенью. Так, единственно по процентно-статистической разверстке, на глазок, велся в стране отстрел классового врага, что порождало в населении вредные домыслы об истинных целях творящегося опустошенья.
Несмотря на принадлежность к гонимому сословью, Вадим Лоскутов воспринимал события отечественного лихолетья как естественные сейсмические потрясения на стыке двух полярных эпох и, существуя под родительским крылом, втайне от них гордился выпавшей ему долей испытать упоенье у воспетой поэтом манящей бездны на краю. Юноше вообще нравились всякие миропотрясатели в радиусе его хрестоматийных познаний – завоеватели, пророки, бунтари, из космических далей кометно вторгавшиеся к нам подстегнуть жирную людскую скуку, чтобы веселей крутился шар земной. Из них особую симпатию приобрел у него очередной пришелец оттуда же , нетерпеливый и беспощадный солдат революционного подполья, вознесенный на престол российских государей причудливой игрой ветров едва отпылавшей войны. В силу названной выше стратегической срочности и пользуясь стихийным разгоном разыгравшихся страстей народных, он и порешился заодно любой ценой – сквозь кровищу и ужас – пробиться на магистраль к заветной цели, – модная всесокрушающая тяга ее магнитно призывала и Вадима в стаи его воспламененных ровесников. По природе чуткий к чужой беде и рано, правда – с отцовским акцентом – осознавший социальную греховность отмирающей цивилизации, он всей душой готов был вместе с ними на самые черные работы, кабы не врожденная неспособность к некоторым из них. В частности, имелось в виду предписанное в революционном гимне и столь усердно, в запале энтузиазма, проводившееся разрушение ненавистной старины, чтобы на руинах заново построить лучший мир – пусть даже с неандертальского костра. Вся веками обжитая вчерашняя суть русского бытия подлежала сожженью с таким же, как и в ту огненную ночь Содома, запретом прощальной оглядки на покидаемое пепелище, чтобы малодушным некуда было возвращаться в случае незадачи по освоенью обетованной целины. Всего лишь презренный чужак и поповский отпрыск в глазах современников, он при всей неприязни к сословному укладу по-стариковски жалел обреченные святыни – не только златоглавые твердыни национального Бога посреди городов, но и ветхую, на безвестном родничке часовенку с дежурной богоматерью в уголке или пестрые, на ярмарках, ребячьи лакомства под разгульный праздничный трезвон, которые мальчишкой успел застать у себя на Руси, а также стародедовские, столь близкие по унывным созвучиям, песни и молитвы, насквозь пропитанные вековой памятью о всех – не только вширь современности, но и вглубь по исторической вертикали со времен Игорева похода, скорбях и радостях, без чего никакому народу не жить на земле. Словом, Вадима Лоскутова в его кумире привлекала, возможно, не начатая им было стерилизация планеты от действительной или подозреваемой нечисти, а та непреклонная воля, которой недоставало ему для собственных свершений. Ибо в отличие от своего младшего брата, несомненного когда-нибудь реформатора в обратном направлении, Вадим был обаятельный, болезненно впечатлительный на людское горе, но со своим, лоскутовского типа, потайным миром тоже довольно взрывчатых фантазий, иногда непримиримый в споре, тем не менее хрупкий, до полной беззащитности ранимый и качественно все равно лишний в эпохе попутчик, что, видимо, и помогло Шатаницкому применить паренька как лакомую наживку в гадкой и весьма сложной поистине адской интриге против Дымкова.
Оттого что заработка от ходовых семейных ремесел вполне хватало на более чем скромные лоскутовские хозпотребности, опять же если пореже из дому выходить, все еще не затихавшая междоусобная война почти не проникала к ним в застойную кладбищенскую тишину, на дно моря житейского. Тем не менее никогда не знавший нужды первенец и баловень отца с матерью, ненаглядный их Вадимушка, остро ощущал происходившую там, наверху, гражданскую битву и по склонности к лагерю бедных , как обозначалась в его сознании классовая схватка, крайне тяготился своей ролью нейтрального наблюдателя и неуменьем сделать окончательный выбор, потому что приобретение чего-то в одном из враждующих лагерей сопряжено было с утратой не менее ценного в другом, вплоть до отказа от вчерашнего себя. После бегства из семьи туда, на поверхность жизни, юного мыслителя стали смущать ущербные раздумья, например, как часто в прошлом приходилось потомкам вносить суровые поправки в заповедные скрижали, составленные для них рачительными предками. Получалось, что иное поколенье, дотла сгорающее в битве с самим собою во имя последующего, в действительности всего лишь избавляется от опрометчивого диктата, навязанного ему предыдущим. Так своим умом добирался он до жгучего постулата о необходимости заблаговременно уточнять изготовляемый для деток хлеб жизни, который зачастую черствеет к моменту их совершеннолетия. Ибо все течет на свете – небо, горы, великие идеи в том числе. Но в особенности жизнеопасные мыслишки Вадима Лоскутова непосредственно касались обожествленного кумира в плане количественного несоответствия человеческих жертв и возглавляемой им гуманной идеи. К чести юного мыслителя, он ясно понимал, что, независимо от противоречивой и одинаково в обе стороны пристрастной оценки современников, окончательная репутация вожака вызревает лишь по завершении вулканических событий, когда поостынет, уляжется все еще парящая в воздухе огненная взвесь и на образовавшемся перегное вырастет неслыханной породы древо, в могучей кроне которого поселится улей нового человечества. Иначе сказать, историческое лицо таких гениев целиком зависит от успеха внедренных ими идей, практической пользою которых затмеваются у летописцев совершаемые ими преступленья. В данном случае обязательная для всякой власти административная, законом обусловленная жестокость слишком часто вырождалась в произвольную жестокость, так что ничем, кроме лютого страха пополам с восторгом поклоненья, нельзя было объяснить гладиаторскую покорность жертв с их безразличием – в каком прискорбном качестве досталась им честь участвовать в триумфальном шествии цезаря. Каждый шаг последнего сопровождался ритуальным, во все литавры и хоралы, таким восхвалением великого зодчего, немыслимым без его ведома, что беспартийного Вадима вчуже охватывало иногда жуткое подозренье – не с целью ли обеспечить себе койку в пантеоне вечности воздвигает он сей циклопический, прочнее меди и превыше пирамид, персональный монумент, видный впредь со всех времен и континентов. Тогда-то, радея о безупречной репутации обожаемого вождя, юноша и надоумился малость попугать его если не загробным, то посмертным воздаянием, ежели не укротит своей тщетной и безжалостной гордыни. Так родился отважный, на грани подвига, самоубийственный замысел накидать небольшую повестушку о каком-нибудь именитом государе древности, наказанном судьбой за дурное (без уточненья – чтоб ран не бередить) обращенье с подданными. Из троих приглянувшихся сочинителю кандидатов в герои его памфлета – лжецаря Гришки Отрепьева, чей пепел после сожженья выстрелом из пушки был возвращен назад восвояси, а также опального папы Формоза, которого по изъятии из гробницы с усекновеньем главы и благословляющих перстов бросили в Тибр – сюжетнее всех подошел самый давний из них, на которого навела упомянутая в давешней цитате из Горация пирамида-усыпальница фараона Хеопса, построившего ее двадцатилетней каторжной страдой стотысячной армии смертников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100