Средоточие не там, где летят и кружатся неоправданной сложности системы, ибо в конце концов божественное блаженство можно было организовать проще и дешевле, без применения материи, как от века пользовался им все тот же алгебраический ее создатель. Истинное бытие наступает лишь там, где теплится моя мысль, которая и дарует всей наблюдаемой карусели математический патент на существованье. С уходом мысли она исчезает в одной из складок большого сущего , а на смену, там, где я, возможно, выступит какая-то иная, непохожая, в соседней пазухе скрытая вероятность... Словом, верю в бесчисленное их количество где-то рядом, возле меня! – заключил он в своем обычном стиле, как всегда с Юлией шалил.
Сердитая билетерша в последний раз позвала их в зал из опустевшего фойе. Дымкову из буфета было ближе идти на места через смежный проход, и таким образом Юлия на сей раз счастливо избегла необходимости содействовать его знакомству с Сорокиным, которое состоялось лишь через полгода, зато в куда более стесненных обстоятельствах. Она просто боялась своей дружбой с подозрительным циркачом, хотя бы и в зените его славы, уронить себя во мнении иронического и просвещенного режиссера, от которого зависела ее собственная.
Одновременно были предприняты шаги выведать кое-какие тайности и у самого Дымкова, причем некоторые из попыток Юлии, с глазу на глаз и с применением веками проверенных женских вольностей, в нормальных условиях можно было бы приравнять к допросу первой степени. Следствие велось, однако, в форме шутливой анкеты о быте ангелов, ссорятся ли между собою, ходят ли в гости один к другому или общаются только в общенебесных ассамблеях, квартируют ли раздельно или в казарменных общежитиях, а для сна располагаются ли в растяжку на космических туманностях или цепляются за что-нибудь, повисая вниз головою в пустоте. И так как ангелам, посланцам в переводе, положено быть всегда наготове, при должности, то имеют ли они на зверском морозе обогреваемые караулки, вешалки для крыльев и домино на столиках от космической скуки...
Дымков безгневно улыбался, молчал и только, глаз на женщину не поднимая, все чиркал безотлучную зажигалку, оглаживая пламя как прирученного зверька. А он потому взор опускал, что, по всей очевидности, не постигал смысла совершаемых Юлией разнообразных и настойчивых вольностей, стеснялся показать ей их напрасность.
– Как видно, небесные секреты охраняются у вас построже военных земных. Может, и похвально, но я тоже не выношу плутни, оскорбительной для моего самолюбия. Но изреките же что-нибудь в утешение, ангел мой!
Он печально покачал головой:
– Живущему сутки трудно понять существующее вечно.
– В таком случае, – жестко смеялась Юлия, – вы хорошо сохранились для вашего возраста!
Тогда дознание приобретало оттенок пытливой и невинной любознательности об ангельских трудах, обязанностях и, между прочим, о собственной дымковской специальности. Кстати, выяснилось окольным путем, что там, у себя, Дымков имел косвенное отношение к ведомству времени, и его мучительница постаралась уточнить его штатную должность: хранитель кладовой, экономист-статистик по учету или же непосредственно занимается выдачей товара неродившимся пока потребителям. И так как все сущее смертно в мире, то и вынуждено стоять в очереди у распределительного дымковского окошка: звезды, одуванчики, левиафаны, петухи и улитки, тоже и мы сами, зябкие и зыбкие тени в простынях и с дырками покамест вместо лица. И если обстоит так, как она придумала, то какое оно – время, похоже ли на мелкий просеянный песок, медную проволоку или, скажем, загустевшее оливковое масло?
– Вы хотите сделать мне больно, потому что не верите в меня, а не верите от обиды, что именно я ангел.
– Но, дорогой мой, для пылания веры требуется регулярное поступление горючего, хотя бы обыкновенный керосин... а в вашем случае его нужно втрое. У вас жуткая внешность, Дымков... Втиснулся в первопопавшееся тело, хотя по вашему положению можно было поинтереснее подобрать!.. Да и то содержите в вопиющей небрежности. В самом деле, небритый, в мятом пиджаке и уж, наверно, на дурном счету у прачек... а вдобавок целый день валяетесь в ботинках где придется. Да у вас без движения скоро ноги отомрут, хотя, я так полагаю, ангелу с его крыльями ноги лишь обременительный придаток!
– Вот это правда, там у нас пешком не походишь, в один конец никакого бессмертия не хватит! – в тоне корректной и вполне равноценной шутки откликнулся Дымков, чем и вызвал у Юлии неожиданную, не без досады переоценку своих умственных возможностей.
Мелькнула было мимолетная догадка, что вся его показная простота, беспечная распущенность порою – не маска ли, обязательная для всякого лазутчика в глубоком вражеском тылу. Видимо, технология предположительной деятельности и толкнула Юлию на косвенный и довольно точный вопрос:
– О, при желании у вас нашлось бы немало о чем рассказать, но... умолкаю. И не сочтите за попытку выведать ваши служебные связи, а только... Наверно, у вас имеются интересные знакомства и в кругу дьяволов?
Свой вопрос Юлия задала незначащим, чисто бытовым тоном и к удивлению своему без промедления получила невозмутимый ответ в плане все той же полусерьезной болтовни ни о чем.
– Разве только издали пока, ведь я у вас впервые!.. Но, возможно, мне еще доведется встретиться с кое-кем из них. Есть дело к ним или захотелось взглянуть для самообразования?
Она пожала плечами:
– Особого стремления не имею.
Она прибавила вскользь насчет сомнительного удовольствия созерцать голую и вертлявую чугунного цвета шпану и получила в ответ резонное возражение, что не все же они работают в пекле: оба по различающимся причинам и в мыслях не допускали его существованья. Видимо, Юлия должным образом оценила, что в пусть недолгой словесной игре Дымков с честью продержался на уровне принятого в ее кругу легковесного, обтекаемого острословья, – во всяком случае, с той поры ее прежнее, чуть высокомерное обращение с ним вошло в рамки приблизительного равенства.
– Судя по литературным источникам, эти адские господа всегда такие целеустремленные, мускулистые, волевые... в противоположность вам! – пояснила Юлия случившийся в разговоре поворот. – А вы вялый и скучный, на растение похожи, рохля. Вам надо двигаться, действовать, сверкать, клубиться, быть – то есть везде, везде оставлять ветерок за собой...
Кстати, как раз через полгода, перед всеобщей развязкой, Юлия имела случай не без юмора, хотя и в постели, воспроизвести на память тот эпический разговор с Дымковым, причем ее эрудированный любовник сразу отыскал ему литературную параллель в плутарховом диалоге Кинея с Пирром.
Похоже было, что Дымков сознательно вернулся в свою обычную, защитную раковину:
– А зачем, зачем мне оставлять позади ветерок?
– Потому что так нравится женщинам, помогает вашему брату завоевать их расположение, – иронически наставляла его Юлия. – Попутно полагается хвалить их, угадывать их прихоти и лгать им что-нибудь приятное.
– Вот я и спрашиваю зачем ?
– А затем, что только здесь пролегает путь в их сердце. Чем сумасброднее их желанье и мгновеннее исполненье, тем жарче бывает ожидаемая всеми вами награда.
– Но зачем она мне?
– Чудак, она называется любовь , главная пружина мира. Ежеминутно ее заводят где-то, как часы, чтобы не остановилось все на свете. Потому что любовь одновременно цель и средство, подвиг и награда. От нее родятся солдаты, поэты, вожди, генералы: дети ... все еще непонятно?
– Непонятно зачем ?
Наступил черед Юлии обороняться и по ходу отступления делать неожиданные для себя выводы.
– А хотя бы затем, чтобы было кому отвечать на ваш вопрос. Дети рождаются продолжать дело их отцов, так называемое цветение жизни . Ну, книги, плотины, спектакли, трамваи, мосты, корабли, лекарства... – И словно предвидя завершающий дымковский вопрос о цене перечисленного, предпочла вернуться к началу разговора.
– Так и быть, я беру шефство над вами, если обещаетесь не противиться и не раздражать по пустякам. Через месяц-другой вы себя и не узнаете...
Словом, бралась в кратчайший срок сделать из него человека – с гарантией, что сам себя не узнает в зеркале через полгода. Преображение дикаря началось с внешности. Юлия перевязала у неряхи на шее разболтавшийся галстук, – нужно было преодолеть сопротивляющееся усилие в пальцах из опасенья мельком задеть его по-птичьи пупырчатую кожу, словно заразная. Покамест древней магией мимолетных касаний да мелких женских забот и ограничивалась методика генерального дымковского освоенья. А попутно невинным вопросом врасплох старалась выудить у него признанье – кто же он, только без кокетства и шаманства, кто же он на самом деле? Впрочем, его загадочная сущность раскрылась Юлии еще до того, как он повергнул к ее ногам необузданные дары калифской щедрости, на основании кое-каких подсмотренных, в сущности, ничтожных эпизодов, вернее странностей дымковского поведенья при этом, как будто для него имел иное, нечеловеческое толкованье наблюдаемый факт. В первый раз причиной стала повстречавшаяся им на улице рябая баба, тем разве примечательная, что, остроклюво нацелившись куда-то вперед, прошла мимо крупной солдатской походкой и рыбину под мышкой, как портфель, несла. Юлии стоило труда удержать спутника с каким то магнитным любопытством устремившегося было вдогонку старухе. Запомнился также один на неожиданно высокой ноте дымковский смешок у окна при виде, как внизу девчушка лет шести с прижатым к груди караваем хлеба, видно, из булочной, медленно ведет взгляд за обыскивающей ее по кругу собачонкой, и у Юлии осталось странное ощущенье, что не бесстрашие ребенка, не фальшивое ожесточенье продрогшего щенка является причиной сомнительного дымковского удовольствия, а совсем иной, недоступный нам и по соседству с ними происходивший процесс, во исполнение коего оба они и пришли во вращательное движение. Третий случай окончательно убедил Юлию в принадлежности Дымкова к иррациональному миру, куда она невхожа.
Последние года два Юлия с наступлением весны испытывала обычные недомоганья. Нигде не болело, а просто всякий раз с уходом зимы, когда хозяйки начинают промывать стекла в домах, а природа – улицы и небо, все ее тело заполняла ноющая тревога, состоявшая из одного понятного в ее возрасте недоуменья – неужели правда, что смешней ее нет судьбы на свете? В один из таких приступов, на исходе короткого погожего денька ее потянуло куда-нибудь за глотком воздуха и тишины; ближе Сокольников ничего подходящего не придумалось.
Тревожная и внезапная, впервые в жизни, появилась у нее потребность побродить по вешним проталинам, надышаться досыта талым снегом в предчувствии чего-то . Дымкову без объяснения причин велено было сопровождать ее в прогулке. Парк стоял безлистый и пустынный, полная глушь, так что все хрупкие сокровища пробужденья принадлежали им одним. На вспученных щебенчатых дорожках то и дело талые струйки выбивались под подошвой, и оттого лучше было бродить в лесной глубинке, оглашаемой пробными вскриками птиц и где целительная, местами пряная затхлость дразнила ноздри. Юлия раньше увидела с опушки разбежистую лощину с островком грязного износившегося снега посреди, а на пригорке по ту сторону, истинный подарок душе и глазу, как бы пылала березовая, плечом к плечу сбившаяся рощица, волшебно и розово позлащенная закатом. Тронутая сезонной прелестью природы, что с нею совсем редко случалось, Юлия показала спутнику на преображенные кривые стволики, словно струившиеся в перегретом воздухе из земли, но, когда обернулась к нему за ответом, событие уже кончалось. Отвалясь к сосне, Дымков диким закосившимся взором провожал нечто, незримо для спутницы промчавшееся чуть не вплотную впереди; вот также конь храпит и рвет постромки, чуя чье-то присутствие, в ночном придорожном овраге. Весь тот невещественный вихрь занял несколько мгновений, так стремителен был пролет, меж тем вечернее безветрие не нарушалось, ни одна былинка прошлогодняя не шелохнулась, не зарябилась в канаве застойная вода. Постепенно ухо распознавало обыденные звуки города, вытесненные магической тишиной, – гул проходившего за деревьями трамвая, перекличку ребят, видимо, гонявших мяч на обсохшей полянке по соседству. Вдвойне жалкий в своем щегольском пальто, спутник Юлии выглядел разбитым, не вступал ни в какое общенье, да Юлия и сама, по безотчетному инстинкту самосохраненья, избегала дознаваться о причине его испуга. Но именно момент величайшего, казалось бы, ничтожества сильней убеждал ее в иной дымковской сущности, чем если бы сияющие крылья вспрянули вдруг у него за спиной. Однако вспыхнувшая было вера также быстро и гасла. Своей машины у Юлии в ту пору еще не было, домой в Охапково она отвезла его на такси и у калитки, перчаткой сметая налипший к ворсу смолистый сор с его рукава, осведомилась у него помягче, невзначай и с дальним страховочным прицелом, не страдал ли падучей кто-нибудь в его роду.
Никогда впоследствии не дознавалась причин поразившего ее тогда дымковского испуга, – непритворная искренность его вряд ли была доступна даже гениальному исполнителю. Впервые она ощутила вещи близ себя, которые боязно знать. «А вдруг и в самом деле суеверным старушечьим придумкам, не важно – в фантастическом отдаленье или в математическом допущенье по соседству где-то, и впрямь существует реальный, лишь по нехватке прозренья ускользающий от нас эквивалент?» Словно юпитером подсветили сбоку, все новые черты нездешности проступали в нем, несомненном провинциале, если в него вкладывать понятие выходца из безмерной, неблагоустроенной пустыни неба, а центром вселенной считать Театральную площадь в Москве. Появлялось неизвестное ей дотоле ущербное чувство личной неполноценности, как если бы приходилось приподымать голову, чтобы рассмотреть Дымкова в полный рост:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107