– Искусство базируется на широкоугольном охвате действительности. Отсюда видно, что пресловутый социалистический реализм с его фокусировкой внимания сокращает жизнь произведения до однодневки... – подчеркнул Сорокин и поморщился с досады, что не сформулировал еще острее.
– Хорошо, я поясню вам, Женя... – с достоинством первооткрывателя сказала Юлия. – Это мой философский комментарий к картине, обогащающий простоватый замысел автора... Дело в том, что портрет Саскии был написан всего за четыре года до ее смерти, и мне хотелось обогатить сюжет введением трагической нотки. В момент интимного пиршества, именно при тосте за любовь женщине мог почудиться зов из-за порога, и она оглянулась на ночную дверь...
В заключение она спросила, не представляется ли режиссеру Сорокину, что своей подсказкой автору, не повреждая ни музейной ценности, ни эстетической глубины шедевра, она лишь углубляет трагически органную суть этого волнующего человеческого документа. И впервые в практике их отношений Сорокин отвечал, что нет, режиссеру такое не представляется , хотя сам по себе эксперимент и наводит на ряд грустных раздумий о вреде любого постороннего, с нахрапом, вторжения в труд гения.
– Скажите, может быть, уважаемому консультанту еще что-нибудь не нравится у Советской власти? – со злостью спросила хозяйка.
– Нет, до некоторых пор возражений не имеется, – с той же прямой отдачей, как в теннисе, парировал Сорокин.
И тут же свел на шутку новую размолвку, в том смысле, что, очутясь у черта на куличках, предпочитает не ссориться с ведьмой по пустякам хотя бы принципиального характера и, больше того, вполне разделяя демократическое стремление эпохи к широкой фабричной общедоступной инфляции художества, потому что труженику приятно иметь клочок солнца на стене. Он одобрил и данное сосредоточение сокровищ и даже попытался понять переживания запомнившего ему Шейлока, это странное наслаждение собственника, достигаемое погружением рук в щекотный холодок соверенов и дукатов.
– Скажите, пластическую операцию над Саскией можно считать завершенной?
– О, вчерне, пожалуй... а пока мучусь, перекраиваю, все еще ищу пока. Последнее время стала такая мнительная... помощника своего измучила и сама извелась вся!
Вкратце она поведала ироническому лекарю, как поначалу вечера напролет зябла здесь от какого то иррационального одиночества, бродила и заглядывала в ею же придуманные закоулки, одержимая бескорыстной жаждой скорее исследования, чем приобретения, и опасаясь преступить запретную черту желаний. Арбитр тем временем переводил рассеянный взор с вертикального пыточного станка, где терзали гения, на ампирный в дальнем по диагонали углу и как бы в розоватое сиянье одетый стол с непонятной издали драгоценной всячиной... но, в сущности, и его не видел, охваченный совсем уж нескромным влечением к своей собеседнице. И вдруг примирительно-изысканным тоном, в третьем лице, выразил сомнение – стоит ли достигшей своего полдня очаровательной даме развлекать догматическую скуку эпохи посредством опасной игры между пресыщением и разочарованием за счет иных, зря упущенных полнокровных радостей бытия, о которых придется пожалеть потом?
– И что надо делать по-вашему?
– О, на вашем месте я все же ринулся бы с головой из сомнительного гробового тлена в водоворот каких-нибудь необузданных страстей... что нисколько не повредило бы репутации такой богатой невесты!
– Настаиваете на прежнем диагнозе mode condi-tionnel В сослагательном наклонении (фр.)

? Кого же порекомендуете в партнеры, не себя ли?
– К сожалению, не отличаюсь ни благородным происхожденьем, ни богатырским здоровьем. Вдобавок королевы сами назначают себе фаворитов. – Он закусил губу, чтоб не наговорить еще более лишнего, и поспешил переменить разговор. – Скажите к слову, что у вас там такое королевское, раздражающее, расставлено на столе?
Как бы мимоходом Юлия провела консультанта в непосредственной близости от продолговатой, в латунь оправленной витрины, где слепяще желтое, благодаря подсветке изнутри, сиянье неминуемо должно было привлечь сорокинское вниманье. По первому впечатленью тут в самом зачатке обреталось ограниченное покамест казнохранилище владелицы, положенное в основу прочих художественных коллекций. На лиловом плюше под зеркальным стеклом навалом и с показной небрежностью грудились всякого рода низменные драгоценности, возможно, и ставшие основным, чисто философским поводом срочной ночной поездки. Тяжелая золотая фурнитура для восточных матрон преклонного возраста, аляповатые цепи и броши, массивные перстни с печатками во вкусе нэповских нуворишей, просто безделушки для утехи ненасытных пальцев ростовщика чванно теснили в угол всякую антикварную серебряную мелочь вроде табакерок вологодского черненья, чарочек со впаянными в донышко монетками, боярских браслетов с цветными по чеканному ободу уральскими камнями: все затейливо перемигивалось, манило руку убедиться, потрогать, взять. Так как ничему здесь в герметически замкнутом подземелье не требовалась охрана, значит, крохотный замочек с ключиком на верхней кромке ящика служил хозяйке некоторым сертификатом достоверности ее псевдосокровищ, что впоследствии тоже помогло Сорокину в разгадке ребуса. Ювелирные изделия, равно и прочие шедевры родятся лишь в жарком и личном поединке мастера с глыбой хаоса, с бездонной глубиной стерильно-чистого бумажного листа или, как в данном случае, с коварным и надменным металлом, из которого чеканится весь инструментарий зла, и нельзя было винить неизвестного и, видимо, неземного автора, который по незнанию тамошнего обычая пользовался в качестве образчика фирменными каталогами придворных поставщиков.
– Ах, всякий пока неразобранный хлам, – обернулась Юлия через плечо в направленье сорокинского взгляда. – Не успела рассовать по шкафам... угодно взглянуть?
Вблизи представшее зрелище просто ослепляло с непривычки, – впрочем, впечатление расточительного множества частично создавалось отражением в полированной крышке стола... И опять почудился режиссеру нарочитый, спасительный беспорядок натюрморта.
Если не считать сдвинутой на край груды антикварных безделушек из кости, нефрита, горного хрусталя, числом не так уж много имелось там музейного добра. Среди чеканного серебра немецкого средневековья и мелкой придворной утвари божественно мерцали, словно звездным светом пропитавшиеся, лиможские эмали... Но не они главенствовали там, а брошенная в глубине, видимая на просвет сквозь позднейшую, вовсе не уместную здесь для крюшона венецианскую чашу с нашлепками цветного стекла, совсем небольшая и пленительная вещица. Сорокин узнал с первого взгляда известную по всем хрестоматиям итальянского Возрожденья золотую двухфигурную солонку работы самого Челлини, настолько невероятную даже среди окружающих чудес, что рука не смела потянуться к ней, чтобы удостовериться в реальности виденья.
– Ничего, не бойтесь, возьмите ее, согрейте в ладони... – откуда-то издалека донесся голос хозяйки. – Можете поласкать ее немножко, Сорокин!
Подчиняясь понудительному толчку под локоть, тот поднял со стола маленькую драгоценность, и тотчас с кисти до самого плеча мускулы напряглись от тяжести, уже не оставлявшей места сомненьям. Однако в намеренья Юлии входило не только сломить недоверие знатока, как будто стоимость материала, потраченного на старинное изделие, может служить сертификатом его подлинности... Нет, плебея приглашали зачерпнуть из Кощеева сундука пригоршню сказочных гульденов и дукатов – с непонятной пока целью понаблюдать сбоку, как подействует на беднягу грузный, сытый, желтый, щекотный холодок. Кстати, при беспредельных теперь возможностях Юлии помянутая вещь одна была там золотая; несмотря на подавленное состояние, гость отметил умеренность хозяйки, но так и не узнал до конца, чего ей это стоило.
– Боже, я узнаю эту вещь, но здесь мне необходимо проснуться. Пардон, у пани Юлии не найдется обыкновенного гвоздя поблизости, чтобы я мог уколоть себя? – фигурально выразил он свое почтительное восхищенье, как будто простой иглы было недостаточно.
– Дублет? – Подразумевалось, что находящаяся в обладании Юлии солонка выглядит не менее достоверно, чем знаменитый венский экземпляр.
Подкупленная таким безоговорочным признаньем, Юлия высокомерно подернула плечом.
– Еще вопрос, которую считать первой. Правда, мою Бенвенуто сделал гораздо позже, уже для Козимо Медичи, зато она и выглядит более зрелым произведением, правда? – Надо полагать, она не пренебрегла удовольствием называть мастера интимно, по имени, как если бы обладание его творением давало право на покровительственную фамильярность. – Обратите внимание: сюжет компактнее, фигуры не расклоняются, не выпадают наружу, трезубец заменен веслом, что придает произведению алгебраичную обобщенность. Таким образом, принадлежавшая когда-то французскому королю является лишь эскизом к моей , куда более совершенной... Вам не кажется, Женя, что эта, которая у вас в руке, гораздо симпатичнее, ведь правда?
Престранное, во всех историях искусств, умолчание о столь первоклассном авторском повторенье Юлия объяснила тем, что втайне сохранявшаяся в роду самой младшей из добрачных дочерей Челлини, Репараты , солонка так и не побывала в сокровищнице флорентийского герцога и тирана, кому предназначалась. Чуть раньше Козимо недоплатил мастеру за Персея и собственный его портрет.
– Вы, конечно, помните, Сорокин, ту великолепную бронзу с эмалированными белками глаз и позолотой на латах?
В ответ на законное сорокинское недоумение, откуда такая глыба золота взялась у обнищавшего к старости Челлини, последовал туманный, из деликатности к гению, намек на темную историю с утайкой папских драгоценностей, стоившей мастеру двухлетнего заключенья в какой-то не менее знаменитой башне. Плотность биографических сведений указывала на старания владелицы сконструировать из эпизодов авторской хроники как бы футляр для своей сомнительной игрушки. Однако очевидная перепутанность подразумеваемых дат, кое-где прямо противоречивших логике событий, указывала на спешку, с какой Юлия готовилась к своему испытанью.
– Что же, как видно, школьница изрядно готовилась к возможному экзамену, – коварно проворковал Сорокин. – Не напомните мне, случайно, который из тогдашних пап застукал старика на хищеньях... Видимо, Климент Седьмой?
– Нет, тогда был уже Павел Третий, – не без заминки отвечала та.
Они пристально глядели в глаза друг дружке, и, кажется, Сорокин сердился на себя, что не может сквозь ил забвенья вспомнить какую-нибудь каверзную подробность из челлиниевской биографии.
– И вы, голубка моя, совершенно уверены, что именно так?
– Вполне... – сказала Юлия уже с мольбой во взгляде не ловить больше, не разрушать ее легенды и вот уже пыталась взяткой купить его молчание. – Но я вижу, вам приглянулась эта штучка . Можете взять ее себе на память... если хотите?
Неожиданный ход заставлял задуматься, видимо. Юлия нуждалась в соучастнике чего-то, но чего именно?
– И вам не жалко, пани Юлия, расставаться с таким чудом? – не сразу, борясь с искушением, все вертел он в руках почему-то подозрительную, вдруг, драгоценность.
Маленькая искусная хитрость оправдала себя.
– О. нисколько... одним движеньем пальца, не моего, конечно, я могла бы завалить им весь тот угол! – с вызовом пресыщенья кивнула она на затемненный, перед ними, полукруглый проход в стене, почему-то напомнивший Сорокину мозговую извилину неизвестного назначенья. – Да вы смелее, Сорокин: кладите скорей за пазуху, раз дают...
Поневоле, чтобы не получилось смешно, приходилось поторопить недоверчивого плебея.
– Ну же, берите... пока не раздумала! Не бойтесь, это не взрывается...
– И все же я воздержусь, пожалуй, – отвечал тот, бережно возвращая на место ценный предмет.
– Любопытно... – одними губами усмехнулась обиженная пани, – какими соображениями вызвана столь негаданная скромность?
– О, наверное, теми же, что и чрезмерная щедрость пани. Но как вам с детства известно, милая Юлия, – вполушутку сопротивлялся режиссер, – богатства мудрых составляются из миров нетленных!
– Если опасаетесь, что убьют по дороге домой, – несколько грубовато, явно злясь на его колебанья, сказала она, – то перед вами исключительно добрая ведьма, свои дары она обеспечивает не только доставкой на дом, но и вечной сохранностью.
– Все равно не пойдет, дорогая... у меня просто негде посадить слугу с пулеметом для охраны такого подарка, – поклонился Сорокин и взглянул на часы с вопросом – много ли чудес осталось для обозренья впереди?
Потребовалось некоторое время, чтобы восстановилось утраченное равновесие, после этого, будто ничего не случилось, продолжился осмотр подземелья. Подтверждались недобрые, смутные покамест догадки режиссера насчет истинного характера навязанной ему консультации, но генеральное испытание ожидало его впереди.
Заметно смущенная суховатым тоном отказа хозяйка предложила идти дальше без задержек, минуя путаные боковые ответвленья, надоумившие Сорокина на замечанье, что, пожалуй, в случае чего им и не выбраться из подобного лабиринта; была помянута также Ариаднина нить для энциклопедического блеска. И так как Юлия припустилась допытываться, что за случай имеется в виду, будто здесь-то и заключалось главное, Сорокин вынужден был отбиться первым же подвернувшимся реалистическим доводом: если перегорят пробки освещенья, например.
– Однако я заявляю вам формальный протест, – полусерьезно взорвался Сорокин. – Целый час, пардон, с гаком, вы водите меня за нос в своем феерическом иллюзионе, не досказываете чего-то, а только с фосфорической улыбкой взираете на мою способность производить по всякому поводу высокоинтеллектуальный конферанс. Так у нас дело не пойдет, перед консультирующимся врачом надлежит полностью обнажаться, мадам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107