– Если, конечно, не миновала необходимость... – вместо приветствия улыбнулась она.
– Спасибо, брось куда-нибудь сверток, раздевайся и входи.
Была одна существенная причина, почему в разговорах с дочерью он обходился без малейшего повреждения синтаксиса.
– Боялась дома не застать. Представляю, сколько у тебя хлопот, если билет на твоего фокусника надо заказывать через министра. Не пугайся, я ненадолго: у меня своих не меньше.
Скинув кое-как на подзеркальник свой громадный, черный, бесценный мех, она красила губы и заодно через зеркало знакомилась с помещеньем.
– Начались, наконец, долгожданные съемки? – иронически спросил отец.
– Не хочу портить тебе настроенье, Бамбалски... но если снова не подведут, со дня на день должны приступить к пробам. – Ее раздраженье объяснялось все более в ней самой крепнущим убежденьем, что эти проклятые съемки не начнутся никогда. – Ну, я очень рада, что после стольких невзгод ты совсем мило устроился. О, и даже садик под окном!
– Я живу здесь четвертый год, дочка.
– Вполне уместное напоминание, но что делать, Бамбалски: эта нескончаемая текучка всяких страхов и бесполезной беготни. – Что-то заставило ее обернуться. – У тебя кислое лицо, папа, словно я притащилась за своей долей наследства.
– Видишь ли, я знаю, зачем ты пришла.
– Такая проницательность?
– Просто неудачники с одного взгляда понимают друг друга. Ты всегда боялась боли, нищеты, даже жалости к кому-нибудь.., но все равно ждал, потому что я больше не заразный. Ты пришла за игрушкой, но... остерегись, Юлия!
– Не беспокойся, не уведу... он не моего романа и у меня достаточно своих сопровождающих обезьян .
– Не в том дело! Но тут чего-то не надо трогать, чтоб не получилась лавина... Словом, это опасный малый, хотя не в том смысле, что однажды тебя придется собирать по кускам со всего города.
Она поморщилась.
– Фу, говорили, что мама тоже жаловалась на твой тяжеловатый юмор. Думаю, ничего не случится, если я немножко поглажу твое чудовище, даже кусочек отщипну на пробу. Что он у тебя там делает... ест, спит? – кивнула она на соседнюю комнату.
– Вообще-то он живет за городом... – заколебался Дюрсо в решительный момент, – но сейчас он действительно у меня. Такой спрос отовсюду, в том числе иностранцев... ему примеряют фрак на тот случай – если пригласят в посольство. Хорошо, я покажу его тебе.
Теперь понятны стали шорохи за полупритворенной дверью, отрывистая речь вполголоса и в одном месте как бы шелест рассыпанных по полу булавок. Почти тотчас на смену Дюрсо, побежавшему проводить портного, вихляво и размашисто появился сам Дымков.
Он был какой-то серый и мятый, словно провалялся без дела все утро, совсем обыденный в огромном неуклюжем свитере, и значит, к тому времени уже поосвободился от своего дара предвиденья, тягостного в земной обстановке, потому что помимо испуганного изумления в лице, сделал непроизвольное, лишь голым свойственное движенье, диктуемое чувством наготы.
– А я уже видел вас... – словно для лучшей приглядки клоня голову набок, кивнул Дымков.
– Как и я вас, целых два раза.
– А я вас три! – похвалился он.
– Верно во сне? – в ожидании поэтической тривиальности нахмурилась Юлия.
Тот по-детски потряс головой:
– Нет, очень давно. Так близко сидели, а с биноклем... У вас плохое зрение?
– Напротив, хорошее, но я не терплю никаких тайн... вообще всякой психологии. К сожалению, мне так и не удалось понять... как это вы делаете.
– Я вам охотно объясню потом, но... вам понравилось?
– Правду сказать, не очень.
– Ни капельки? – огорчился он. – Почему?
Юлия огляделась в поисках отца, но судя по запахам и звукам с кухни, тот готовил угощение для гостей.
– Вас, кажется... Дымков? Это хорошо, потому что коротко и легко сходит с языка. Так вот... о вас столько сегодня и, главное, из-под полы, треплются по Москве, что... хотя у меня наступает хлопотливая пора, я решила потратить вечер на утоление женского любопытства. И не то что разочарована, Дымков, но все у вас там несколько пресновато, стабильно, не для белого человека , как сказал кто то из моей свиты... не помню про что. Настоящий цирк не существует без стремительной динамики, без какого-то ножевого смертельного риска, иррационального потрясенья... даже не знаю без чего! И это вульгарное пальто... узнаю почерк папаши...
– Поверьте, мне самому очень жаль, что вам не понравилось, – безнадежно сказал Дымков, имея в виду, словно от него требовали нечто, недостижимое даже при его возможностях.
Тогда Юлия поспешила смягчить приговор покровительственной поддержкой.
– Но вы не падайте духом, Дымков: не так плохо и вполне терпимо. – И вот уже заметно было, как благодетельно воздействует на всякого неудачника властное и дружественное, своевременно пролитое тепло. – Вот я познакомлю вас с моим приятелем... он вообще универсальный талант, сочиняет все и вся на свете – цирковые репризы, резолюции для собраний, баптистские гимны, хохмы эстрадным светилам, даже однажды любовное письмо. Советую сходить в детский театр на его композицию из быта русских богатырей... можно обсмеяться, если знать подоплеку дела. Правда, он отошел от мелочи, теперь видный кинорежиссер, но я подскажу ему, он вам поможет. – Она решительно поднялась. – Словом, при следующей встрече вы посвятите меня во все ваши штучки...
Кажется, ему не хотелось отпускать ее:
– Можно и сейчас, если хотите!
– Нет, я и без того опаздываю в одно место, и, кроме того, может замерзнуть внизу бедный многосемейный таксист.
Дверь с кухни открылась, и комната наполнилась горячим благоуханием кофе.
– Ты уже уходишь? – расставляя на столе чашки, вдогонку дочери удивился Дюрсо.
Несколько пустячных, ни о чем брошенных в прихожей фраз Юлии показывали, что она почти забыла об истинной цели своего прихода, и только мерцающий, из-под шляпы скользнувший по Дымкову взор выдавал ее досаду маленького разочарования первого знакомства.
– Вы непременно мне объясните механизм ваших проделок... – Она удалилась так же шумно, с ветерком, как входила, и когда за дверью затихли поэтажные стуки лифта, Дымков испытал еще незнакомое ему чувство – будто чего-то убавилось внутри, хотя ничего не унесла с собою.
Таким образом, постепенно умножался спектр его житейских ощущений: в придачу к легчайшему пока чувству голода или потребности в чужом восхищенье, чем единственно возмещается артистическая трата себя, возникало смутное предчувствие каких-то хлопотливых и неизвестно чем вознаграждаемых обязанностей впереди, и даже сопровождалось сновиденьями, впрочем, вполне благопристойными – вроде ловли мотыльков на покатом ромашковом лугу, причем – с частыми замираньями сердца от догадки, что кто-то прячется в смежном овражке. Вместе с прежними наблюденьями все это приводит к выводу, что врастание ангела Дымкова в отпущенное ему тело происходило вполне планомерно, со свойственными всему живому превращеньями из невинных малюток в гнусных старцев – в силу вытеснения земною сущностью прежнего небесного естества. Немудрено, что, когда тело переполняется ею до краев, вытесняемая душа подобно пузырьку воздуха отрывается и улетает, предоставляя противнику торжествовать свою победу.

Глава XIX

Ввиду крайне скудных сведений о краях потусторонних можно лишь гадать насчет дымковской принадлежности к тому или иному ведомству неба. Столько раз проявленное им непростительное легкомыслие начисто исключает причастность его не только, скажем, к управлению космическими стихиями, но и куда менее сложным занятием придворных льстецов, где, если и обходятся без ума, требуется известная изобретательность в разнообразии приемов. Местонахождение Дымкова на колонне, а также характер размещенных внутри ее, то и дело меняющихся пейзажей, дают основание предположить что-то вроде маячной службы на бескрайнем океане времени, в чьей поверхности, как выяснилось позже, одинаково, подобно плывучим облакам, отражаются прошлое и будущее. И наконец самое наличие таинственной двери да еще связка ключей в руке позволяют приписать ему заведование запасным выходом к нам оттуда и наоборот. Оставление доверенного поста без присмотра, как и допуск туда посторонних в лице Дуни, показывает, что и у них там , со скуки, что ли, случаются акты преступного пренебрежения своими охранительными обязанностями... Менее всего Дымков был бы пригоден для дипломатии.
Однако ряд неуловимых подробностей указывает на особую, довольно высокую, хотя и не выясненную цель его прибытия на землю, вряд ли только разведывательную, так как происхождения своего он и не скрывал: чаще всего ему просто не верили. Тогда как можно было посылать с ответственной миссией настолько неискушенное существо, что сразу оступился в сети, расставленные ему с явным умыслом поймать, извалять во всяком непотребстве и, тем самым отрезав ему обратный путь к отступлению, применить невозвращенца впоследствии для своих коварных надобностей? Еще трудней задним числом установить характер возложенного на Дымкова, заведомо непосильного ему поручения, почему и надо искать поблизости дополнительное, тщательно законспирированное лицо, осуществлявшее как наблюдение за ходом командировочных дел, так и повседневную связь с небесной метрополией. Однако и собственная его роль в той большой игре, наравне с прочими, старо-федосеевскими ее участниками, настолько темна и временами бессмысленна, что невольно все они представляются порой живыми зубцами гигантских сопрягающихся шестерен какого-то жесточайшего и, в свою очередь, далеко еще не главного оборжавевшего механизма, провиденциальные очертания которого растворяются в сумраке нашего неведения.
Надо забраться повыше, чтобы с птичьего, вернее даже ангельского полета постичь назначение и логику помянутой машины, чем всегда, без особого успеха, и занималась человеческая мысль; некоторые, попроще, полагают нашу боль естественной вследствие истирания ее на износ работающих частей. Как бы то ни было, после аблаевской гибели и временного затишья местные маховики и колеса снова со ржавым скрежетом пришли в движенье, осуществляя, по объяснению Никанора, энтропический перелом чего-то в ту первичную пыль, с которой якобы все и началось. Так подступила новая полоса лоскутовских несчастий, в свою очередь, открывшаяся внезапным ухудшением погоды.
Еще утром того дня, оторвавшись от каторжного верстака, выбегал о.Матвей наружу дыхнуть однова и никак насладиться не мог зрелищем пробуждающейся природы. Галдели на новосельях еще до Благовещенья прилетевшие грачи, а березы при каждом ветерке со скрипом потягивались после зимней спячки, и, хотя из глубин кладбища еще тянуло мертвым ознобом, по всей поляне за палисадниками сверкали озерца натаявшего снега и дымилась на припеках старая раскормленная кладбищенская земля. Уж продрог, просырел весь, а все стоял на крыльце, прикрывая ладонью заслезившиеся на солнце глаза, позабыв про лежавшее на нем задание почти государственной ответственности. То был заказ участкового милиционера, который не то чтобы оказывал преступное покровительство старо-федосеевским лишенцам, а вот уже третий год как по перегрузке делами не проявлял на них служебного рвения. Самое обращение такого человека, как Иван Герасимович, к кустарю-одиночке, да еще при наличии спецснабжения, представлялось о.Матвею проявлением желанного тепла, участия и доверия, почти окошком из темницы в мир, поэтому не хватило совести назначить за работу истинную цену. Меж тем, вчерне готовое изделие, из сырья заказчика сшитые сапоги даже в полуотделке выглядели вершиной обувного мастерства, достичь которой батюшке помогло нередкое среди верующих состояние чисто религиозной благодарности могущественному начальнику за оказанное благодеяние, состоящее единственно в непричинении горя. Егор обещался по возвращении из школы навести на них последний глянец, но и теперь они могли бы служить украшением любого жилища среднего достатка, кабы приступившая к предпраздничной уборке Прасковья Андреевна не потребовала от мужа расчистки его рабочего, всякой подсобной снастью загроможденного угла.
После обеда батюшка и отправился в обход заказчиков, хотя обычно это поручалось Егору, которого в тот день вызвали в школу на субботник по сбору металлолома. В силу обострившихся гонений о.Матвей последнее время избегал без острой нужды показываться на людях, хотя самая кратковременная, в пробежку, вылазка доставляла ему больше сведений о нынешнем мире, нежели прочтение газет. Для таких походов старо-федосеевский батюшка облачался в особо неприглядную кацавейку и повышенной емкости шапку с целью сокрытия долгих волос, чтобы видом своим не наводить подростков, особливо при подружках, на грех поношения, слишком соблазнительный по причине его ненаказуемости... Сразу по выходе на крыльцо обнаружилось, что недавнего вешнего умиления не осталось и в помине.
Колючая снежная крупка порывами стегала притихшую природу, попрятавшую куда пришлось и воробьиные забавы, и водяные зеркальца, и совсем было набухшие древесные почки. Поеживаясь от пронизывающей поземки, бежали, как и в будни, всевозможные труженики и их иждивенцы всяк себе на уме и, казалось бы, в разные стороны, но все одной семьи по какой-то сиротливой помраченности во взорах. Лишь по миновании мигавшего огоньками Мирчудеса и не доходя районной сберкассы, попалось о.Матвею благоприятное исключение. На приступках торговой точки с вывеской зоомагазин продавалась разная мелкая и бесполезная живность, и в окне соответственно была выставлена снасть для ее ловли, домашнего содержания и ухода. По оживлению у входа кто-то даже высказал вслух догадку, что ввиду усиленных международных расходов выкинули к празднику какое-то импортное баловство. Решаясь и на себя потратить копеечку времени, о.Матвей поднялся туда вместе с другими во утоление любопытства.
Немолчный птичий галдеж переполнял душное помещение, и, хотя ничего соблазнительного не виднелось на прилавках, почему-то все там годилось для плодотворных размышлений:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107