– Он ведь тоже покончил с собой, в любом учебнике литературы об этом написано.
– Ну и что?
– Ничего, это я к слову. Могу и другие примеры привести.
Редактор! ничего не ответил. Они молча смотрели друг на друга. Редактор уже устал. Левон тоже мог бы поставить точку. Что разговор будет таким, он предвидел еще там, в деревне, и мысленно проговорил его дорогой. Ничего нового, словно известный вариант шахматной партии, все ходы которой заранее знаешь. Чего он хочет от человека, когтями вцепившегося в свое кресло? Эх, очутиться бы сейчас в снежном поле, чтоб кругом была тишина. Не чувствовать тяжести прожитых лет, ничего не чувствовать… Не чувствовать? Левон часто думал, что человек отличается от животных не способностью мыслить, а способностью чувствовать. Не чувствовать – не любить, не ждать, не ненавидеть, не грустить, не жалеть, не отчаиваться? Это было бы ужасно. Кто знает, может, некоторые животные и думают, вот хотя бы дельфины, но чувствовать могут лишь люди. Левон устал от этих мыслей, вспомнил, что обещал позвонить вечером Татевик, что сегодня четверг, а в воскресенье утром у него встреча с ребятами. Он еще раз посмотрел на редактора, как посмотрел бы на себя, пожалел его, как пожалел бы себя. «Оба мы, брат, – подумал Левон, – персонажи одной комедии». Мысль эта была неприятна, лучше драться, ругаться. Года два назад в Сибири он познакомился с русским парнем, тот писал стихи, Левону запомнились слова: «Люди подпирают небо плечом, чтобы оно не обрушилось, как же мне отвести свое плечо?» Может, не совсем точно, но примерно так. Что-то хорошее было в этих стихах, наивное и удивленное, пожалуй, именно вера. Отказаться от борьбы, примириться – значит убрать свое плечо из-под небесного свода, точное название которому жизнь.
– Пиши! – заключил редактор. – Посмотрим, как получится. Того коньяку не осталось?
– Французского?
– Ага. С портретом Наполеона.
– Нет. Виски есть, шотландское.
– Не пей один.
– Ну ладно, я пошел.
В приемной секретарша сказала:
– Позвоните домой. Звонила ваша невестка, просила сейчас же связаться с ней.
Он набрал номер.
– Асмик?
– Левов, это ты? Ваграма взяли в больницу. Можешь приехать?
9
Вечером позвонила Татевик и сказала, что приедет в субботу, что дважды обедала у Бармена, соскучилась по кафе «Крунк». Их прервали, потом зашел Ашот. Алина сдала минимум по философии и на время освободила его от вечерних забот. Они заговорили о болезни Ваграма. Ашот – врач той больницы, где лежит брат. «Пока ничего определенного», – сказал Ашот. Выпили по рюмке виски. Левон вспомнил редактора.
– Завидую тебе, – сказал Ашот.
Всем женатым кажется, что неженатые счастливы.
– В чем же дело, разведись, – посоветовал Левон.
– Ты что, с приветом?
– А что ты тогда хочешь?
– Женишься – поймешь.
– Не женюсь.
Он вдруг встревожился за Ваграма. Еще вчера ему было чуждо это чувство, он жил, месяцами не видя брата и мать. Казалось, так можно прожить всю жизнь.
– Слушай, я за Ваграма очень боюсь…
Ашот не ответил, он медленно отпивал виски и был чем-то доволен. Виски было горьким и непривычным.
– Ничего, я думаю, обойдется. В субботу подробнее узнаем о нем. На сердце он никогда не жаловался?
– Бывало, жаловался. – Левон редко захаживал к брату и знал о нем не очень много. – Трудная у него была жизнь.
– Знаю, ты говорил. Кстати, ты ведь, кажется, что-то писал про нашего врача Арменяна? Вчера он интересовался.
– Написал, да не напечатали. Меня мало печатают.
– Потомки оценят, – засмеялся Ашот. – А в чем дело-то?
– Долгая история.
Снова позвонила Татевик.
– Разъединили. – Голос у нее был визгливый, детский, она, видимо, кричала в трубку, чтобы было слышно. Левон подумал, что ему уже нечего сказать, и в душе посочувствовал ей: ведь сколько, наверное, ждала, пока снова соединили.
– Соскучился, – сказал Левон.
– В самом деле? – вскрикнула из своего далека Татевик.
И Левону стало совестно, он понял, что не надо шутить такими словами с девушкой, которая, может, уже созрела для теплоты или даже для любви и, чего доброго, напридумывает себе сказок и станет потом ночами строить планы, ждать.
– Кто это? – все приставал Ашот.
– Ну ладно, приедешь, поговорим, Татевик.
Глаза Ашота так расширились от любопытства, что Левон поспешил утолить его нетерпение:
– Молодая девушка. В автобусе познакомились. Будет в деревне французский преподавать. В субботу приезжает. Есть еще вопросы?
– Есть. Хорошая девушка? Женись.
– Только что ты завидовал неженатым.
– А чем ты лучше нас?
Посмеялись, выпили. Все жаждут того, что потеряли или не имели совсем. То, что есть, приедается. До чего все мужчины похожи! Когда же все-таки уйдет Ашот, который так явно рад своему холостяцкому вечеру? Оставшись один, он выпьет, попытается поработать. Но сейчас, пожалуй, и не писалось бы. Все слова похожи на истертые игральные карты, найти бы другие, сдержанные и немного сжатые. Это как сборы в дальнюю дорогу, когда надо уложить в небольшой чемодан только самое необходимое. Найти нужные слова, сжать их в предложениях-чемоданах, но не набивать, словно шпроты, в банку. До сих пор у нею так не получалось, а на этот раз должно выйти, иначе нельзя, иначе будет душещипательная история об армянских Ромео и Джульетте, ставших жертвой деревенского невежества и косности. Это, конечно, одна из причин, но не самая главная. Подобный случай на фоне второй половины двадцатого века, у народа, имевшего свой театр еще две тысячи лет назад и строящего сейчас на своей земле атомную станцию, – вот где гвоздь этого дела, только его не вбивать надо, а вытащить хотя бы наполовину. Хотя бы… Трудно.
– Уснул? – Это Ашот, значит, он еще не ушел.
– Нет. Хочешь кофе?
– Боюсь, сон отобьет.
– Ты сегодня не уснешь от счастья.
– Только не сладкий.
Хоть бы Алина позвонила, а он-то надеялся, что от кофе Ашот откажется. Итак, он начнет со старых кладбищ. И что? Нет, так не пойдет. Может, с беседы с Гарником? Он лениво поднялся и пошел на кухню. Папикян рассказывал, что из соседней деревни умыкнули девушку, а она возьми и заяви в милицию, что никто ее не крал, просто на «Волге» прокатили. Вот и пойми после этого что-нибудь, создавай логические связи. Вспомнился всезнающий Парнак. Он, говорили, привез из Германии два чемодана фотографий, изображающих, должно быть, женщин. Тоже живет в том селе.
Постепенно вырисовывается уравнение с тысячью неизвестными. Кофе убежал, огонь стал красным и зашипел. Может, начать с Егине? Вспомнились строки Чаренца: «Девушка, как светильник, с глазами богородицы…»
Богородицы? Ну, не совсем. Просто ей семнадцать. «Всем когда-то бывает семнадцать», – сказала Егине. Возраст – это не только сумма лет, а мировоззрение, взгляды на мир, на людей, готовность от всего отказаться или все принять. Брату ничего от этого не досталось.
Ашот молча отхлебывал кофе.
Закурили.
– Ну, ступай, – сказал Левон, – а я малость посплю.
– Иду, иду, – с готовностью поднялся Ашот. – Отпуск мой кончился, велено возвратиться к одиннадцати. Я, кажется, допек тебя, да?
Посмеялись.
Теперь он останется один.
Один. В субботу приедет Татевик. Позвонить Лилит, что ли? Лилит семнадцать было бог знает когда, и она ужас как боится постареть хоть па один день, но растрачивает свою жизнь так, будто это случайно найденные деньги. А Ашот уже дома, сейчас будет пить чай с вареньем из роз, затем облачится в полосатую пижаму и уснет, повернувшись к жене спиной. Почему он выбрал одиночество? Э, да разве человек выбирает что-нибудь сам? Он набрал номер.
– Лилит?
– А-а, Левон… Что это ты пропал?
– Меня не было в городе. Как ты? В деревне парень и девушка покончили самоубийством. Тяжелая история.
– А из-за чего?
– Из-за любви.
Лилит замолчала. Сидит, наверное, на кровати, с телефоном на подушке, в небрежно накинутом халатике, в пепельнице недокуренные сигареты. Дома она какая-то утомленная, а так подвижная, болтушка, но дома сникает и утихомиривается, словно вернулась со спектакля, в котором ей по роли пришлось быть на сцене во всех актах. Левон подождал, чтобы она заговорила. Мы умеем ждать, чтобы человек кончил говорить, и не ведаем, что дождаться конца молчания часто важнее.
– Значит, из-за любви? – заговорила Лилит. – Значит, человечество еще имеет – право существовать, раз двое могут умереть из-за любви. Сколько им было?
– Лет по семнадцать.
– Да-а!.. Что еще нового, который час?
– Одиннадцать.
– Очень поздно, я уже разделась.
– Тем лучше, – попытался сострить он.
– Поздно. – Она помолчала. – Говоришь, лет по семнадцать? – Снова молчание. – Хочешь, завтра?
– Но ведь совсем не поздно.
– Я устала, мне еще надо накопить прибавочную стоимость. – Она работала машинисткой и иногда брала работу на дом. – Не сердись, ладно?
– Что печатаешь?
– Стихи, по-двадцать копеек за страницу. Знала бы, какие они серые, все тридцать стребовала бы.
Посмеялась.
– Спокойной ночи, – сказала Лилит, – когда встретимся, ты мне расскажешь о них.
Комната Лилит маленькая и теплая, одновременно и спальня, и приемная, и будуар, как в шутку называет она угол, в котором стоят трюмо, обремененное духами, всякой парфюмерией. Стоит там и старый диван. Сколько вообще одиноких уголков в мире, как у Лилит или у него? А я становлюсь сентиментальным, подумал он и включил магнитофон: двадцатый век делает все, чтобы человек не осознавал своего одиночества. Улыбнулся: пел слепой ашуг, которого он два года назад записал в поезде. Шум поезда мгновенно заполнил комнату. Лилит сейчас печатает глупые стихи. За слепым ашугом идет Эдит Пиаф, ее опаленный, по-мужски хрипловатый голос повторялся несколько раз. Он прокрутил ленту обратно, еще раз послушал ее. Полистал заметки, сделанные в деревне, сел за машинку и стал печатать. Странно звучала машинка в тишине ночи. Лилит тоже сейчас стучит. А ребята не позвонили. Нет, ничего не получается. Он вышел на веранду, которую придумали, чтобы не открывать окон. Подышит – и обратно. Лилит бы сказала, что для многих мужчин она просто балкон, где можно свободно подышать воздухом. Трудной жизнью она живет. Все началось в восемнадцать лет, когда кто-то ради нескольких поцелуев поклялся, что любит ее. До этого глагол «любить» она склоняла лишь в грамматических упражнениях и читала в романах. Она поверила, вернее, не задумалась над этим, но вскоре поняла, что станет матерью. Этого она не захотела. Тем более что тот, кто клялся, куда-то исчез. С того и началось.
Зачем он вспомнил о Лилит? Что в ее истории нового и какая связь с Серобом и Асмик? Но разве стоило ради нескольких поцелуев клясться в любви? Нет, ничего не выходит. Лучше завалиться спать.
Он погасил свет.
10
– Степанян вызывает, – сказал редактор. – Расскажи ему. Только ничего лишнего.
Погос Степанян… Левон с неприятным чувством подумал о встрече с ним, лучше бы уж кто-нибудь незнакомый. В университете его называли Погосиком, а теперь он Погос Кюрегич.
– Я еще ничего не написал, зачем мне к нему идти?
– Он звонил, оказывается, этот вопрос будут обсуждать, и он хочет узнать твое мнение. – И добавил: – В типографию зайдешь? – Что означало: виски будем пить?
– Приду, конечно.
Редактор просиял.
– Какой сегодня день? Пятница? В среду уезжаю.
– Куда?
– Далеко отсюда. – Он подошел к сейфу, что-то вынул. – Знаешь, что это такое, а? – Он показал синюю записную книжку.
Левон с недоумением пожал плечами…
Редактор стал перелистывать блокнотик. Левон редко видел его таким оживленным. В чем дело?
– Не догадался еще? Эх ты, Ремарк! Это номера телефонов и адреса, понял?
Он понял – номера телефонов знакомых женщин.
– В сейфе держишь?
– А как же? Нет, братец, на фронте я разведчиком был…
Вдруг вспомнилось, как мучился редактор по вечерам в поисках мацуна.
– А ключ от сейфа держишь в кармане? Опасно…
Редактор посерьезнел:
– Нет, правда?
– Не знаю, но был у меня товарищ…
Редактор помрачнел, сунул обратно в сейф книжку и замолчал, о чем-то думая.
– Пойду, – сказал Левон. – Я пошутил. Когда идти к Степаняну?
– Сейчас. – Редактор махнул рукой. – Э, да что ты понимаешь, свободный человек, сам себе голова… Не опоздай в типографию.
Позвонил Ашот и сказал, что через час состоится консилиум и, похоже, Ваграма придется оперировать, но пока это опасно, он потерял много крови. Левон решил пойти в больницу. Он вспомнил записную книжку редактора. Бедняга. А его жену, наверное, считают счастливицей: муж редактор, добывает мацун, ходит на рынок, просто клад. А жену Левона никто не сочтет счастливой, и на рынок он не пойдет, и детей в садик не отведет, а мацуна даже днем, когда все магазины полны, не достанет, и телефоны знакомых девушек запишет в общую телефонную книжку. Бедняжка будущая жена!
Погос Степанян поднялся навстречу, поздоровался, спросил, как дела, как поживают родные и не женился ли еще. Левон сказал, что все в порядке. Степанян улыбнулся доброй улыбкой, ну вот и отлично. Прелюдия окончилась. Он кашлянул, поправил галстук.
– Ну, рассказывай. Говорят, ты специалист по самоубийствам.
– А ты ничуть не изменился, – холодно произнес Левон.
– В каком смысле?
– В смысле остроумия.
Степанян отечески улыбнулся.
– Сильная была у тебя последняя статья.
– Что вас интересует?
– Да-а! – Степанян помолчал, но все же с удовольствием перешел на официальный тон – здесь он был сильнее Левона: – Мы собираемся обсудить это событие, вот почему я решил узнать твое мнение.
– Я ничего еще не написал.
– Писать? А удобно ли вообще писать?
– Это вопрос или указание?
– Вопрос.
– Тогда я скажу: необходимо.
– Да-а? – Степанян помрачнел. – Самоубийство… ты понимаешь, что это означает в наши дни? Стоит ли обнародовать подобный факт? Мы что, поощряем душевную слабость?
Левону вспомнился давний случай. Погос сидел как-то с девушкой на бульваре, подошли двое парней в масках, сказали, что хотят поцеловать девушку. И Погос бежал, бросив девушку. На другой день в университете все узнали об этом, потому что «разбойниками» были однокурсники Погоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14