– Не понимаю.
– Почему? С тобой не случалось – думаешь одно, а пишешь другое? Не случалось?
– т Я попросту не писал тогда, когда нельзя было сказать того, что думается.
– Молчал, а это тоже не геройство, не так ли?
– В плену, например, молчание – геройство.
– Брось, это оправдание слабых, а потом – что за сравнение…
– Ну что я мог сказать на бюро?
– Всю правду. Дал же ты пощечину тому щенку. Молодчина. Отчего же выступить побоялся?
– Я выступил!
– Ладно, хватит. Там сидели ответственные товарищи, могли бы не сегодня-завтра разделаться с тобой, а на Севане был желторотый юнец и рядом твои друзья.
– Да, друзья. А кто бы поддержал меня на бюро?
– Пусть бы не поддержали. Тогда уж не играй в героизм.
– Я не играю в героизм.
– Это модно теперь. Жалуются, бьют себя в грудь, но достаточно легкого ветерка, чтобы надеть шапку, – как бы не простудиться. Вы любите кинжал в ножнах. А может, не вынимаете его потому, что знаете – он деревянный.
– Устал я…
– Отчего устал-то? Скучно с тобой, брат. Лучше выпей.
– Я и пью, что остается делать?
– Опять играешь? Кончай.
– Я не играю. Видишь, вот и одноклассники встретились, а что из этого вышло?
– А что должно было выйти? Встретились, вспомнили детство, повеселились, поговорили…
– Больше молчали.
– Больше, меньше! Все взвешиваешь, измеряешь. Эти же самые друзья удивили всех в дни болезни Ваграма. Помнишь, врач сказал, что нужен лимон, и через полчаса в больнице было сто лимонов, когда для Ваграма хватило бы и одного. Помнишь, всю ночь они оставались с тобой…
– Помню, такое не забывается, но все же…
– Что «все же»? А сам ты что сделал для них, а?
– Ничего, они вроде не нуждались во мне.
– Стыдись. Внутренний мир людей не бутылка лимонада, которую можно разлить по стаканам до последней капли, а сам ты ни перед кем не раскрываешься.
– Я не выношу подлости.
– И правильно. Но надо ведь постараться понять человека.
– Мне надоело понимать.
– Смешно… Английский анекдот слыхал? Некто кончает самоубийством, на столе находят письмо: «Прошу в моей смерти никого не винить, просто мне надоело ежедневно бриться».
– Ну и что?…
Был уже полдень.
Левон вышел из ресторана.
Утром Кероб подбросил его на машине в село.
– Сколько у него было детей? – спросил Кероб.
– Трое.
– Младшему сколько?
– Четыре года.
– Как моему Арапку. Ничего, вырастет. Все вырастут. Его самого жалко.
Машина ехала медленно. Редактор обещал напечатать статью, если Левон. кое-что изменит. «Хочу напечатать до отъезда». – «А куда едешь?» – «Как куда? Забыл?» – «Как знаете, – сказал Левон, – хотите – печатайте». Дорога в село раньше петляла, была длинная, а теперь каждый год делается короче. В годы войны они добирались до города на грузовиках часов за пять. На полпути было небольшое строение, крестьяне называли его «почтой». Некогда здесь, видно, был постоялый двор, где останавливались передохнуть, поменять лошадей. Строение давно снесли. Левон все старался припомнить, где оно стояло. Зачем все-таки снесли его? Теперь здесь широкая, прямая дорога. А Татевик звонит каждый день.
– В отпуск собираюсь, – сказал Кероб.
– Когда?
– На днях, как только редактор уедет.
– Возьми путевку в санаторий, там хорошо отдохнешь.
– В санаторий? Нет, я уж лучше дома отосплюсь. Спать ночью – это такое удовольствие.
– В санатории тоже можно выспаться.
– Нет, дома лучше. Так ты не женишься? – Он осекся, поняв, что вопрос неуместен. – Есть у нас сосед, ему сорок восемь, на днях женился и девушку взял хорошую – двадцати семи лет. Подумать только, что делается на свете!
– Значит, мне не к чему спешить.
Село показывается сразу. Видны ущелье, дома, кладбище, остроконечный купол церкви Маринэ, нависшие над ущельем веранды.
– Левон…
Село бежит навстречу, увеличивается, обрастает подробностями, красками. Сейчас дорога свернет чуть влево, и покажется школа, где он проучился пять лет. Здание окрашено в белый цвет, стекла блестят.
– Ты что-то хотел сказать?
– Вы поругались с редактором.
– Нет, почему это я должен ругаться?
– Не знаю. Родится у тебя сын, назови его Смбатом, знаешь, почему?
– У меня не будет сына…
Первым строением в деревне была бензоколонка. Кероб свернул вправо, медленно подъехал, остановился и вышел. Сквозь стеклянную дверь они увидели человека, голова его лежала на столе.
– Сурик! – окликнул его Кероб, он часто проезжал здесь и _знал его. Левон тоже знал. – Сурик! – позвал еще раз Кероб, но уже тише, осторожнее.
– Спит, ты разбуди его, – сказал Левон.
Кероб обернулся:
– После налью, пока есть литров пять.
– А говорил – пол-литра.
– Мало ли что говорил. Если хочешь знать, я и до Еревана могу дотянуть. Сон – святое дело.
Левон шагал по деревенской улице, окаймленной тонким ручейком, приземистыми домами. Старые улицы похожи друг на друга печалью, но старая улица родного села таит в себе и радость. В ней сохраняется в чистоте, ничем не запятнанное, наше детство. Еще уцелела стена, на которой ты стоял в семь лет, ручей, перепрыгивая через который ты упал в воду, персиковое дерево, с которого крал персики. Левон шел медленно, а ручеек с шумом бежал по невидимому следу, словно доставлял кому-то важную телеграмму. На стене полуразрушенного дома, на прогнившей оконной раме сидела, слившись с окном, черная пушистая кошка. Уже весна, нагрелись даже прогнившие доски. Ему не хотелось ни с кем встречаться, но не удалось.
– Здорово, Левон, куда это?
– Просто гуляю, Седрак.
– Зайдем к нам, опрокинем по стаканчику.
Седрак был немного старше Левона, у него большие голубые глаза. Лет пятнадцать назад, когда в райцентре еще существовал театр (тогда райцентр назывался селом, сейчас – городом), он играл на сцене: в «Сосе и Вардитер» – Coca, в «Намусе» – Сейрана – и неплохо пел. Сейчас он работает в буфете небольшого кафе по дороге, ведущей в Ленинакан. Веселый, разбитной парень.
– Если не зайдешь, обижусь.
И отец у него был замечательный человек, недавно умер. В тридцатые годы одним из первых вступил в колхоз, но тоска по своему селу сжигала ему душу.
– Спасибо, Седрак-джан, как-нибудь в другой раз.
– Нехорошо поступаешь. – Седрак свернул в узенький проулочек.
Меж домами завиднелась церковь Кармравор.
– Здравствуй, Левон.
Мужчина улыбался, лицо знакомое, но Левон не помнит, кто это.
– Здравствуй… – неопределенно сказал он.
– Не узнаешь?
Церковь Кармравор совсем приблизилась. Со своей высоты она казалась обиженной, уже видны были могилы.
– Признаюсь, не помню, извини…
– Я Татос. Как-то ночью мы вместе ехали в Бюракан. Осел плелся сзади, на него был навьючен припас, у меня разболелась нога, и меня посадили на осла, а ты обиделся, почему тебя не посадили. Всего один был осел…
– А-а…
Когда это было?… Наверное, лет двадцать назад или того больше.
– Здравствуй, Татос, ты извини, давно не виделись.
Они зашагали рядом.
– Пятеро детей у меня, старшему шестнадцать. Останешься на вечер?
– Нет, Татос-джан.
– Отчего же, пойдем к нам, девчонка моя пишет стихи, почитаешь. Я о тебе столько рассказывал. Не довелось мне человеком стать, так пусть хоть они…
Вышли на деревенскую площадь…
– Я тебя найду, а сейчас мне надо ехать в Ошакан.
Левон надел темные очки, вспомнил Каро: «Темные очки защищают не от солнца, а от знакомых». Так лучше. Он зашагал к церкви Маринэ.
17
На письменном столе лежали три конверта. Один распечатанный, за подписью редактора. Второе письмо было от Татевик. На третьем вместо обратного адреса написано: «От Гаянэ Карапе-тян». Конверт был толстый. Он развернул его. Внутри оказались ученическая тетрадь и маленькая записка.
«Здравствуй, товарищ Шагинян!
Пишет вам подруга Асмик и Сероба. Вчера я нашла в портфеле у Асмик дневник. Всего несколько страниц. Ночью все переписала, посылаю вам. Ее дневник я храню у себя, но переписала все слово в слово. Не знаю, правильно я делаю, что посылаю. Я та девушка, что приезжала в Ереван, помните, и на бюро выступала? Каждый день ношу цветы на их могилы, но что толку… Переписывала дневник и все плакала. Я нашим ребятам рассказала, что говорили в Ереване. Ладно, не буду тянуть. Наш класс шлет вам привет. Я не говорила им про дневник Асмик, но сказала, что собираюсь написать вам.
Гаянэ».
Он раскрыл тетрадь.
«30 декабря
Не знаю, зачем я решила завести дневник? В начале шестого класса два месяца писала, потом сожгла. Прочла и сожгла. Пустяки какие-то были. А сейчас зачем пишу, не знаю. Грустно мне. Скоро Новый год, зачем грустить? Вчера играли в снежки, солнце ярко светило. Все время читаю Ваана Терьяна, какой это был хороший человек…

12 января
Рядом с нашим селом строят атомную станцию. Учитель физики долго объяснял. Первая в Армении. Мама каждый день смотрит в сторону строительства и недовольно бурчит себе что-то под нос. Я ей объясняю, но она знать ничего не хочет. Папа говорит, что все неплохо складывается: наступит весна, и переберемся в другое село или даже в райцентр… А мне не хочется, ну куда мы уйдем из нашего села? Сейчас буду писать Серобу сочинение про «Вардананк». Могут подумать, что сам он не в силах написать. Просто лень ему, а вообще он очень начитанный. Мама сказала, что папа собирается в Ереван, привезет мне новое платье и туфли. Опять грустно. Почему-то вдруг делается грустно. «Уж не влюбилась ли ты?» – спросил вчера Сероб. Скоро школу кончаем, что я буду делать, смогу ли поступить?… Сероб собирается на географический, хотя четыре дня назад говорил, что подает в физкультурный. Кто его поймет. «Хочешь стать Колумбом? – издевалась Гаянэ. – Армянский Колумб, какой же континент ты откроешь?» – «Я уже открыл его», – отрезал Сероб и вдруг засмеялся… «И что же ты нашел?» – спросила я. «Много будешь знать – скоро состаришься». И ушел. Хочу попросить его вместе порешать задачи по тригонометрии. Интересно, согласится?…

14 января
Собрание кончилось поздно, домой я возвращалась с Серобом. Четырежды обошли вокруг церкви. «Я буду венчаться в церкви», – сказал Сероб. Я засмеялась, вот дурак. «Одиннадцать сыновей будет у меня»., – «Почему именно одиннадцать?» – спросила я. «Чтобы была футбольная команда». – «А если родятся девочки?» – «Вот те на, я и не подумал». Посмеялись. Потом всю дорогу молчали. Должны были перейти ручей, он взял меня под руку, перешли, а он все не отпускал мою руку, потом вдруг сказал: «Ты читала „Ромео и Джульетту“, Асмик?» – «Нет», – ответила я. Знаю, что автор Шекспир и еще есть кинокартина. А «Ромео и Джульетту» прочитаю, возьму из библиотеки, прочитаю. Интересно, почему он задал этот вопрос?

21 января
Поссорилась с Гаянэ. И с Серобом тоже. А почему – не напишу. Папа привез мне платье, оно немного коротковато, то есть не коротко, но он сказал, чтоб отпустили на десять сантиметров. Буду в нем как чучело. Мама удлинит его. Но ведь совеем не коротко.

22 января
Сероб подрался с Егишем, избил его, у Егиша пошла из носу кровь. Может быть, из-за того, что случилось на уроке физкультуры? Когда я раздевалась, заметила, что Егиш подглядывает за мною в дверь. Я запустила в него туфлей… Не удлиню я платье. Сероб со мной не разговаривает, но при чем тут я? Вызвали его к товарищу Бегояну, а вдруг выгонят из школы?… Ну зачем он избил этого сопляка? Будь что будет, утром скажу, что не поняла геометрию, пусть объяснит.

10 февраля
Были у дяди Парнака – я, Гаянэ, Астхик, Сероб и Вазген. Смотрели альбомы, вывезенные из Германии. Какие там красивые города! «Вырастем – поедем в Италию. Ромео и Джульетта жили там…» – «tie многого ли хотите?» – сказал Вазген. Потом мы рассматривали фотографии, боже мой, какие это были красивые девушки! Дядя Парнак сказал; что во время войны в каком-то немецком городе он был бургомистром, то есть председателем горсовета. Никто из наших солдат по-немецки не говорил. Он сказал, что говорит, и его назначили. «А как же вы с ними объяснялись?» – спросил Сероб. «Жестами». – «И долго это длилось?» – «Два дня». – «Тоже неплохо». Дядя Парнак рассказывал много интересного, какие-то книги показывал, и все не по-нашему, и еще сказал, что зря растратил свою жизнь в этой дыре. Мы с девочками подмели, прибрали, у него ведь никого нет, он очень обрадовался. Когда мы вышли, Сероб и Вазген вынули из карманов по одной открытке. Стащили. «Не заметит, – сказал Вазген, – столько их у него…» Открытки красавиц. Сама не знаю почему, я вырвала у Сероба открытку, разорвала. Сероб разозлился, потом засмеялся и всю дорогу смешил нас разными историями. Вазген расхвастался, завоображал из-за этой открытки. Подумаешь! Ненавижу мальчишек.

20 февраля
Ходили в горы за подснежниками, не нашли. Всем классом были. Только Анаид не пошла с нами. Сероб отделился от нас, пошел один. Уже темнело, когда он вернулся и дал мне букетик. Откуда? «А тебе что? – сказал он. – В магазине купил. Из Москвы получили». Сумасшедший.
Не скажу никому, засушу, спрячу в томик Терьяна… Но, так хочется, чтобы весь свет узнал об этом. Какие чудесные подснежники…

27 февраля
Сегодня уже показались подснежники. Промерзшие, посиневшие… Как удивительно все в природе. Сероб был очень грустный, по дороге то отставал, то забегал вперед. Было совсем не холодно. Снег. Солнце припекало, а снег не таял. Дура я, а Гаянэ сказала: «Сероб что-то нос повесил, какой-то не такой сегодня…» – «А мне что, – сказала я, – пойди подними ему нос». А сама чуть не плачу. Гаянэ отошла к Серобу, – интересно, о чем они шептались?… Вазген показывал открытку дяди Парнака. Я тоже посмотрела – красивая девушка с голыми плечами. «Помнишь?» – спросил Сероб. «Угу», – ответила я и не поняла, о чем. Может, о той открытке, что я порвала? Подошла Гаянэ, я сказала, что весной мы переберемся в райцентр. Сероб удивленно посмотрел на меня. «Что?» Я повторила. Сероб засмеялся, а я посерьезнела. «И уедем, – сказала я, – а что в нашей деревне хорошего, даже бани нет…» Сероб вдруг погрустнел. Я еще какие-то глупости говорила. Сероб бросил снежок далеко-далеко, ничего не сказал. Когда мальчишки ушли, Гаянэ спросила: «Это точно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14