Тогда, когда я дошел до предела всего, что было внутри и вовне меня, мое зрение стало подобным моему слуху, мой слух — подобным моему обонянию, мое обоняние — подобным вкусовым ощущениям. Мое сознание стало собранным воедино, а тело — расслабленным, плоть и кости срослись воедино, я не замечал, на что я опираюсь и где ступают мои ноги, я скитался вместе с ветром на запад и на восток, подобно листку, сорванному с дерева, или высохшей мякине, и даже не знал, ветер ли гонит меня, или я подгоняю ветер. А теперь ты захотел стать моим учеником и, не пробыв со мной и одного года, уже обижаешься на меня. А ведь ветер не поднимет в воздух и частицы твоего тела, земля не удержит и одного сустава на твоем пальце. Как же ты собираешься ходить по воздуху и скитаться вместе с ветром?
Тут Инь Шэн устыдился так, что долго даже вздохнуть не осмеливался.
Больше он не подходил с расспросами к Ле-цзы.
Учитель Ле-цзы спросил у Гуань-иня: «Высший человек идет под водой — и не захлебывается, ступает по огню — и не обжигается, воспаряет над всем миром — и не пугается. Позвольте спросить, как этого добиться?»
— Этого добиваются не знаниями и ловкостью, а сохраняя чистоту жизненной силы, — ответил Гуань-инь. — Присядь, я расскажу тебе. Все, что обладает формой и образом, звучанием и цветом, — это вещи. Чем же отличаются друг от друга вещи и чем превосходят они друг друга? Формой и цветом — только и всего! Ведь вещи рождаются в Бесформенном и возвращаются в Неизменное. Какие могут быть преграды тому, кто это постиг? Такой человек пребывает в Неисчерпаемом и хоронит себя в Беспредельном, странствует у конца и начала всех вещей. Он бережет цельность своей природы, пестует свой дух и приводит к согласию свои жизненные силы, дабы быть заодно с творением всего сущего. Небесное в нем сберегается в целости, духовное в нем не терпит ущерба. Как же могут задеть его внешние вещи?
Вот и пьяный, упавший с повозки, может удариться сильно, а до смерти не убьется. Тело у него такое же, как у других, а ушибется он по-особому — ведь дух его целостен. Он не знал, что едет в повозке, и не знал, что свалился с нее, мечты о жизни и страх смерти не гнездились в его груди, и вот он, столкнувшись с каким-либо предметом, не ведает страха. Если человек может стать таким целостным от вина, то насколько же целостнее может он стать благодаря Небу? Мудрый хоронит себя в небесном, и потому ничто не может ему повредить .
Ле Юйкоу показывал Бохуню-Безвестному свое искусство стрельбы из лука: натянул тетиву, поставил на локоть кубок с водой, пустил стрелу, а потом, не дожидаясь, когда она долетит до цели, пустил и вторую, и третью. И все это время стоял не шелохнувшись, точно истукан.
— Это мастерство стрельбы при стрельбе, а не стрельба без стрельбы, — сказал Бохунь-Безвестный. — А смог бы ты стрелять, если бы взошел со мной на скалу и встал на камень, нависший над пропастью в тысячу саженей?
Тут Безвестный взошел на высокую скалу, встал на камень, нависший над пропастью в тысячу саженей, повернулся и отступил назад так, что ступни его до половины оказались над пропастью, а потом подозвал к себе Ле Юйкоу. Тот же, обливаясь холодным потом, упал на землю и закрыл лицо руками.
— У высшего человека, — сказал Безвестный, — дух не ведает смущения, даже если он воспаряет в голубое небо, опускается в мировую бездну или улетает к дальним пределам земли. А тебе сейчас хочется зажмуриться от страха. Искусство твое немногого стоит!
В роду Фань был человек по имени Цзыхуа, который любил привлекать к себе удалых людей, и его боялись в целом царстве. Он был любимцем правителя Цзинь и, хотя должности при дворе не имел, сидел справа от Трех Советников . Всякий, кого он удостаивал благосклонного взора, получал знатный титул и удел, а те, кого он по собственной прихоти оговаривал, лишались всех чинов и званий. В его доме толпилось не меньше просителей, чем в царском дворце. Цзыхуа позволял самым сильным и смелым людям в его свите обижать слабых и робких. Даже если кому-нибудь в его присутствии наносили увечье, он не обращал внимания. Так он развлекался днями и ночами, и все жители царства уже привыкли к этому.
Однажды первые удальцы семейства Фань — Хэшэн и Цзыбо — отправились за город и заночевали в доме старого крестьянина Кая с горы Шанцю. До глубокой ночи Хэшэн и Цзыбо говорили о славе и могуществе Цзыхуа, который, дескать, может убить или подарить жизнь, озолотить или разорить по своей прихоти. Кай был бедный человек, вечно страдавший от голода и холода. Притаившись у северного окна, он подслушивал разговор гостей. Воодушевленный услышанным, он собрал еду, положил ее в корзинку и отправился к воротам Цзыхуа.
А в свите Цзыхуа состояли родовитейшие люди царства. Одетые в белый шелк, они разъезжали в колесницах с высоким передком или прохаживались по улице, поглядывая на прохожих. Увидев Кая с горы Шанцю, старого и немощного, с обветренным лицом и в ветхой одежде, они отнеслись к нему с презрением, стали толкать и бить его, похлопывать по спине, оскорблять и насмехаться над ним. А Кай не обращал на их издевательства никакого внимания, и удальцы в конце концов исчерпали свое остроумие. Тогда они привели Кая на вершину башни, и один из них сказал в шутку:
— Кто бросится вниз, получит сотню золотых!
Все сделали вид, что поверили этому, а Кай, принявший все всерьез, поспешил прыгнуть первым. Он опустился на землю, словно парящая птица, ничего не повредив себе.
Люди Цзыхуа решили, что ему просто повезло, и не слишком удивились такому счастливому падению. Но, чтобы еще раз испытать его, кто-то указал на глубокий омут в излучине реки и сказал:
— Там на дне есть драгоценная жемчужина, кто туда нырнет, сможет достать ее.
Кай тут же бросился в воду, и, когда он снова вынырнул на поверхность, в руке он держал жемчужину. Тут впервые люди Цзыхуа призадумались, а сам Цзыхуа пожаловал ему вместе с другими шелк и мясо.
Внезапно в сокровищнице Фаней вспыхнул пожар. «Если сумеешь войти в сокровищницу и спасти мой шелк, отдам тебе все, что вынесешь!» — крикнул Цзыхуа Каю.
Тут Кай без колебания направился к сокровищнице, исчез в пламени, а некоторое время спустя вышел из него целым и невредимым, даже сажа не оставила на нем следов.
Тут все решили, что Кай владеет Путем, и стали просить у него прощения.
— Мы не ведали, что вы обладаете Путем, и потому смеялись над вами, — сказали ему люди Цзыхуа. — Как глупы, как глухи, как слепы мы были! Позвольте же спросить у вас, в чем ваш секрет?
— Никакого Пути у меня нет, — отвечал Кай, — Я и сам не знаю, как это все у меня получилось. Но все же попробую вам кое-что рассказать. Не так давно я слышал, как двое из вас, остановившись на ночлег в моем доме, расхваливали славу и могущество Цзыхуа, который якобы может убить или подарить жизнь, озолотить или разорить по своей прихоти. Я верил этому всем сердцем, и вот почему я оказался здесь, а долгий путь показался мне коротким. Когда я пришел сюда, я думал, что все, о чем говорят здесь, — правда, и я боялся только, что вера моя будет недостаточно крепка. Я не знал, куда направляюсь, не ведал, где для меня польза, а где вред. Я просто сосредоточился на одном — вот почему для меня не существовало никаких преград. Но теперь, когда я знаю, что вы смеялись надо мной, во мне зародились тревоги и подозрения, хотя я стараюсь казаться спокойным. Оглядываясь назад, я могу считать, что для меня было большой удачей не утонуть и не сгореть заживо. Но посмею ли я снова броситься в воду или в огонь?
С тех пор удальцы Цзыхуа, встретив на дороге нищего или коновала, не осмеливались обижать их и даже выходили из коляски, чтобы поклониться им.
Услышал об этой истории Цзай Во и рассказал ее Конфуцию.
— А ты разве не знал? — ответил Конфуций. — Человек с безупречной верой способен подчинить своей воле все вещи. Он движет небо и землю, заставляет откликаться духов, охватывает собою вселенную и нигде не встречает преграды. Неужели ты думаешь, что он может только проходить через огонь и воду? Ничто не мешало Каю, даже когда он поверил в ложь. Тем более ничто не помешает ему, когда с ним будут искренни! Запомни это, юноша!
У конюшего чжоуского царя Сюаня был раб по имени Лян Ян, который был искусен в обращении со зверями и птицами. Он собирал их и держал у себя во дворе и умел укрощать самого свирепого хищника — вояка, тигра или орла. При нем самцы и самки сбивались в стаи, спариваясь без опаски; разные животные жили вместе и никогда не прогоняли и не кусали друг друга. Государь не хотел, чтобы искусство Лян Яна умерло вместе с ним, и приказал Мао Цююаню стать его учеником.
Лян Ян сказал Мао Цююаню:
— Какому искусству могу я, презренный раб, научить вас? Но я боюсь, что государь скажет, что я скрываю от вас свои секреты, а потому позвольте мне рассказать вам о том, как приручать тигров. Вообще говоря, в природе всего живого быть довольным, когда вам угождают, и сердиться, когда вам перечат. Однако же нельзя думать, что довольство и гнев возникают по чистому произволу. Зверь гневается, лишь когда идут против его желаний. Кормя тигра, я не решаюсь давать ему живого зверя, ибо он впадет в ярость, убивая его. Я не даю ему и целую тушу, ибо он впадет в ярость, разрывая ее на части. Я слежу за тем, голоден тигр или сыт, и постигаю причины его раздраженности. Хотя тигры совсем не похожи на людей, но если они ласкаются к человеку, то это потому, что человек угождает ему, а если он бросается на человека, то это потому, что человек идет ему наперекор. А если так, то могу ли я гневать их, идя наперекор их желаниям? Но я и не потворствую им во всем. Ибо когда радость достигает предела, она сменяется гневом, а когда достигает своего предела гнев, нас вновь охватывает радость, ибо в нашей душе нет равновесия. А поскольку в своем сердце я никому не угождаю и не перечу, звери и птицы принимают меня за своего. И потому нет ничего удивительного в том, что они спокойно гуляют по моему двору, не вспоминая о лесной чаще и пустынной равнине, а когда они мирно спят в моем дворе, им не снятся высокие горы и глубокие ущелья.
Янь Хой сказал Конфуцию: «Однажды я переправлялся через глубокий поток Шаншэнь, и перевозчик управлял лодкой, словно всемогущий Бог. Я спросил его: „Можно ли научиться управлять лодкой?“ „Можно, — ответил он. — Это легко может сделать хороший пловец, а если он к тому же и ныряльщик, то научится управлять лодкой, даже не видя ее в глаза“. Я спросил его еще, но он не захотел говорить со мной. Позвольте спросить, что это значит?»
— Когда перевозчик сказал, что его искусству легко может научиться хороший пловец, он имел в виду, что такой пловец забывает про воду, — ответил Конфуций. — А когда он сказал, что ныряльщик может научиться его искусству, даже не видя лодку в глаза, он говорил о том, что для такого человека водная пучина — все равно что суша и перевернуться в лодке — все равно что упасть с повозки. Пусть перед ним опрокидывается и перевертывается все, что угодно, — это не поколеблет его спокойствия. Что бы с ним ни случилось, он будет безмятежен!
Конфуций любовался водопадом в Люйляне. Вода в нем низвергалась с высоты в тридцать саженей, река вокруг пенилась на расстоянии сорока ли. В те места не осмеливались заплывать ни рыбы, ни черепахи. Вдруг Конфуций увидел в бурных волнах плывущего человека. Подумав, что кто-то решил таким образом покончить с жизнью, он послал учеников спасти несчастного. Но в ста шагах вниз по течению незнакомец сам вышел на берег и пошел вдоль реки, распустив волосы и весело напевая. Конфуций догнал его и спросил:
— Я думал поначалу, что передо мной дух, а теперь вижу, что вы — живой человек. Позвольте спросить, есть ли у вас, великого пловца, свой Путь?
— О нет, у меня нет Пути. Я начал с того, что было мне дано от рождения, вырос в том, что угодно моей природе, и достиг зрелости в том, что является моей судьбой. Я вхожу в воду с течением, увлекающим на середину реки, и выхожу с течением, несущим к берегу. Я следую движению вод и не навязываю волнам свою волю. Вот как я удерживаюсь на плаву.
— Что значит «начать с того, что дано от рождения, вырасти в том, что угодно природе, и достичь зрелости в том, что является судьбой»?
— Я родился на суше и чувствую себя покойно на суше — вот что значит «данное от рождения». Я вырос в воде и чувствую себя покойно в воде — вот что значит «вырасти в том, что угодно природе». И я живу так, не ведая, почему я таков, — вот что значит «достичь зрелости в том, что является судьбой» .
По дороге в царство Чу Конфуций вышел из леса и увидел Горбуна, который ловил цикад так ловко, будто подбирал их с земли.
— Неужто ты так искусен? Или у тебя есть Путь? — спросил Конфуций.
— У меня есть Путь, — ответил Горбун. — В пятую-шестую луну, когда наступает время охоты на цикад, я кладу на кончик своей палки шарики. Если я смогу положить друг на друга два шарика, я не упущу много цикад. Если мне удастся положить три шарика, я упущу одну из десяти, а если я смогу удержать пять шариков, то поймаю всех без труда. Я стою, словно старый пень, руки держу, словно сухие ветки. И в целом огромном мире, среди всей тьмы вещей меня занимают только крылатые цикады. Я не смотрю по сторонам и не променяю крылышки цикады на все богатства мира. Могу ли я не добиться желаемого?
Конфуций повернулся к ученикам и сказал: «Помыслы собраны воедино, дух безмятежно-покоен...» Не об этом ли Горбуне сказано такое?
Один человек, живший у моря, любил чаек. Каждое утро он уходил на морской берег плавать вместе с чайками, и к нему слеталось такое множество птиц, что всех и не сосчитать. Однажды его отец сказал ему:
— Я слышал, к тебе слетаются все чайки на море. Поймай мне несколько — я тоже хочу поиграть с ними.
Когда на следующее утро тот человек пришел к морю, чайки кружились над ним, но не опускались низко.
Вот почему говорят: «Предел речи — отсутствие речей. Предел деяния — отсутствие деяний». Знание, доступное всем, — поверхностно.
Чжао Сян-цзы охотился с сотней тысяч своих людей в Срединных горах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16