https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/steklyannye/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


3
В начале тридцатых годов в городке появились первые ссыльные. Ссыльными в Югорске отродясь никого не удивишь. Да что там не удивишь. Можно сказать, весь городок состоял из потомков этих самых ссыльных. Первые опальные людишки обосновались здесь аж при Борисе Годунове. Еще и теперь любопытствующим показывали остатки ям, в которых сидели боярин Никитка да боярин Анкудинка. Боярин Никитка, кстати, не вынеся сидения в яме, в ней же и скончался, впоследствии, уже посмертно, обретя славу мученика и чудотворца. В городском краеведческом музее можно увидеть цепи, в которых бедовал сей боярин. Потом началось Смутное время, и снова Югорский острог, как он тогда назывался, пополнился новыми опальными. Сиживали здесь поляки Заруцкого и казаки Болотникова, дворовые люди Лжедмитрия и гайдуки Марины Мнишек. А дальше… Очередной правитель исправно поставлял в Югорск новых обитателей. Мятежные стрельцы и пленные шведы при Петре, камердинер светлейшего князя Меншикова, чуть позже много разного народу при Анне Иоанновне и Бироне, потом пугачевцы, польские конфедераты, несколько пленных наполеоновских солдат, пара второстепенных участников Декабрьского восстания, опять поляки, «петрашевцы», снова поляки, народники и, наконец, марксисты разных толков, анархисты и эсеры. Кто только не побывал в Югорске!
«Томился» здесь и кое-кто из тех, чья звезда ярко вспыхнула после октября семнадцатого года.
Большинство ссыльных, если, конечно, они сумели выжить, возвращались рано или поздно на Большую землю, однако многие пустили корни в Югорске. Среди жителей городка встречались польские, шведские и даже французские фамилии. Конечно, носители их давным-давно обрусели, но нет-нет да и вспоминали с гордостью свою родословную.
Однако в конце двадцать девятого года в Югорске появились такие ссыльные, каких до сей поры здесь не видывали. Однажды в солнечный октябрьский денек после обеда через город проследовала большая колонна худых, изможденных людей, среди которых, кроме мужчин, были женщины и даже дети. Обитатели городка высыпали на улицу и с испуганным любопытством всматривались в черные, донельзя исхудавшие лица, потухшие глаза. Люди, тащившиеся в колонне, представляли собой словно единую, свалявшуюся, грязную, оборванную массу, напоминавшую громадную издыхающую змею, из последних усилий ползущую по пыльной дороге. Колонну охраняли суровые красноармейцы, державшие наперевес винтовки с примкнутыми штыками.
«Раскулаченные…» — прошелестело по рядам югорцев.
— Хлеба… хлеба… — послышалось из колонны.
Сердобольные горожанки кинулись по домам и скоро вернулись с разной снедью, которую, не обращая внимания на грозные окрики конвоя, стали бросать в толпу.
Колонна заключенных проследовала через город и исчезла в тайге, где, как говорили, для них был выстроен лагерь. После ее прохождения на улице осталось лежать несколько бездыханных тел, которые к ночи сволокли на городское кладбище.
С той поры подобные зрелища стали для города обычным делом и уже никого не удивляли.
А вскоре в городок начали прибывать и одиночные ссыльные, точно такие же, какие прибывали сюда на протяжении трехсот лет. Встречались даже те, кто отбывал здесь ссылку еще при царизме.
«И все возвратилось на круги своя…» — заметил по этому поводу бывший священник Спасо-Никольского храма отец Епифан, ныне служивший сторожем при складе валенок, который организовали в помещении оного храма.
Время шло, волна репрессий достигла и самого Югорска. Первой жертвой пал некий Кронборг, преподававший историю в местной восьмилетке, кстати, потомок ссыльного шведа. Несчастный историк был обвинен в шпионаже в пользу Германии. Очень скоро в городке нашлись и другие «шпионы», а также «члены подпольной монархистской организации». Получил «пять по рогам» и престарелый отец Епифан. Сравнительно мягкий приговор, если учесть, что он безбоязненно пророчествовал на всех углах о скором пришествии антихриста.
Югорцы притаились по своим берлогам. Ранее непрерывно ходившие друг к другу в гости, где под водочку и нескончаемые пельмени калякали о том о сем, они теперь носа из дому не показывали. Появление на улице уполномоченного НКВД Козулина вызывало панику, и улица мгновенно пустела. Козулин был свой, местный. «Ивашка с завода». Никто его раньше всерьез-то не принимал. Но вот вступил хлопец в комсомол, отслужил действительную и пошел шагать и шагать вверх. Даже директор завода товарищ Кумов, первая в городе величина, и тот лебезил перед вчерашним Ивашкой.
«Разверзлись хляби небесные, и мрак пал долу», — как изрекал все тот же отец Епифан.
4
Однако врач городской больницы Василий Львович Пантелеев, о котором пойдет наш рассказ, был вовсе не из числа ссыльных. Вместе с семьей он приехал в Югорск если и не по доброй воле, то, во всяком случае, не под конвоем. А дело было так.
Василий Львович, происходивший из потомственных дворян Калужской губернии, с детства мечтал стать медиком. Семейство Пантелеевых, хотя и выводило свой род аж из шестнадцатого века, к веку нынешнему довольно сильно поскудело. Именьице было заложено, перезаложено и наконец продано. Тогдашний глава семейства Лев Львович, большой любитель азартных игр, в молодые годы переехал в Санкт-Петербург и определился по таможенному ведомству. Помогли связи и столбовое дворянство. Чуть позже он женился на купеческой дочке Грибковой, влюбившейся в бравого таможенника без памяти. Купеческая дочка принесла в дом неплохое приданое, и молодые зажили, что называется, душа в душу. Все бы хорошо, но увлечение господина Пантелеева картами вносило определенный разлад в семейные отношения. Приданое жены вскоре было проиграно, и семейный очаг дал трещину. Однако, несмотря на его коптящий чад, семья все-таки не развалилась.
Таможенник играл, купеческая дочь читала французские романы и устраивала своему благоверному почти ежедневные скандалы, а их отпрыски росли как цветочки в чистом поле, предоставленные самим себе.
Детей в семье было трое. Старший — Лева (в семействе Пантелеевых существовала традиция называть первенца Львом), за ним шла дочь Ксения и замыкал троицу Вася.
Если Лева с младых ногтей стремился стать военным и желал служить в гвардии, то Вася, как уже сообщалось, мечтал о медицине.
Ксения в отличие от братьев была девушкой практичной и думала только об одном — как бы удачно выйти замуж.
Не будем вдаваться в судьбы старших отпрысков семейства Пантелеевых, обратимся к судьбе Василия. Над его кроватью висел фотографический портрет великого хирурга Пирогова, и перед сном мальчик часами разглядывал волевое лицо и пышные бакенбарды Николая Ивановича и представлял себя на его месте, средь порохового дыма и свиста картечи, в парусиновом шатре, проводящим сложнейшие операции. Возможно даже, что в ходе сражения будет ранен кто-нибудь из членов августейшей фамилии, а может быть, и сам государь император, и он — Василий Пантелеев — врачует царя, и в благодарность государь делает его графом, или князем, или, на худой конец, главным смотрителем императорских госпиталей.
Детские мечты переросли в серьезное увлечение. Сколько лягушек погибло под ланцетом будущего светила, и сколько повязок было наложено кошкам и собакам, и, когда Василий поступил на медицинский факультет Санкт-Петербургского университета, все восприняли этот факт как должное.
Курс был окончен с отличием, и многообещающий адъюнкт оставлен при одной из кафедр. Все, казалось, складывалось наилучшим образом. Но, на беду, грянула Первая мировая война. Прочитав в «Русском слове» сообщение о сараевском убийстве, Пантелеев довольно быстро сообразил, какое может быть продолжение у этого события. Война не пугала его. Наоборот, детские мечты, порожденные чтением жизнеописания Н.И. Пирогова, наконец-то обретали реальное воплощение. Он, конечно, понимал, что на фронте будет совсем не так, как представлялось в сладких мечтах, и все же оказался в рядах добровольцев. Впрочем, скорее всего он все равно так или иначе был бы мобилизован.
Вместе с военно-полевым госпиталем, к которому он был прикомандирован, Пантелеев сразу же попал, что называется, в самое пекло, в 8 ю армию, осаждавшую Перемышль. Занесенные снегом карпатские перевалы, раненые и обмороженные, непрерывные, выматывающие операции — все это оказалось так не похоже на идеализированные представления Пантелеева о войне. Однако он не потерял силы духа. Напротив, усердие и самоотверженность оказались замечены, и в скором времени его назначили начальником госпиталя. Не обходили молодого врача награды. Когда летом 1915 года он встретился с братом Левой, который служил поручиком в лейб-гвардейском Измайловском полку, тот завистливо взирал на орден Св. Владимира 4 й степени с мечами и бантом, украшавший грудь Василия.
— Неплохо воюешь, братец, — одобрительно сказал он, но в ответ получил лишь холодную улыбку. Прошедший кровавую мясорубку и насмотревшийся на ужасы войны, Василий Пантелеев потерял всякие иллюзии и относился к наградам равнодушно. Пропала и патриотическая самоотверженность, которая отличала его в первые месяцы пребывания на фронте, остались тяжкая, изнурительная работа и долг. Долг врача.
Войне, казалось, не видно конца. И в окопах настроения стали меняться. Василий всегда был чужд политики, но и он заразился общими настроениями и стал вместе с другими повторять, что их предали, что во дворце и ставке засели изменники и казнокрады. Глухое брожение кончилось февралем семнадцатого. Тут-то и началось самое страшное. Три года фронта, реки крови, миллионы человеческих жизней, принесенных в жертву неизвестно чему. Когда Пантелеев начинал думать об этом, у него страшно болела голова — результат контузии, которую он получил, когда бомба, сброшенная с австрийского аэроплана, взорвалась рядом с лазаретом. Голова, конечно, поболит и пройдет, а что будет с Россией — этот вопрос не давал покоя Пантелееву. Вернувшись с фронта домой, он болтался без дела по весеннему Петрограду, слушал ораторов на митингах, с отвращением перелистывал пахнущие керосином страницы газет, и на душе у него было смутно.
Фронт почти развалился, немцы продолжали наступать, а дома наблюдался пир во время чумы. И Василий решил уехать из столицы. Был он одинок, отец с матерью к тому времени уже скончались, сестра вышла замуж за высокопоставленного чиновника Министерства путей сообщения. Ничто не удерживало его в Петрограде, и Пантелеев решил отправиться в Крым отдохнуть и развеяться. Кое-какие средства у него имелись, так что ближайшее будущее было обеспечено.
Лето и осень семнадцатого года показались ему самой лучшей порой жизни. Ничего подобного он еще не испытывал. Купался, загорал до черноты, вел легкое, бездумное существование. Газет не читал, а услышанные краем уха новости из столиц почти не воспринимал. Так же равнодушно встретил он весть о том, что в Петрограде какие-то большевики захватили власть. «Пусть бесятся», — решил он, услышав странное сообщение от соседа по гостинице, и отправился в татарский ресторанчик есть чебуреки и пить свежее виноградное вино.
Крым казался незыблемым островком в океане взбудораженной страны. Но Пантелеев решил создать себе собственный маленький остров, не доверяя никому и ничему. Он купил у какого-то болгарина крохотный виноградник вместе с такой же крохотной хижиной и решил зажить робинзоном.
Виноградник расположился на крутом склоне горы, обрывающейся в море. К воде вела извивающаяся среди скал тропинка. Неподалеку бил родник. Вместе с виноградником Пантелееву досталось несколько бочек соленого сала и кое-какие инструменты. Именно здесь он и решил переждать смуту, которой, как он полагал, скоро придет конец. Кругом царили абсолютная тишина и безлюдье. Правда, до соседнего городка было рукой подать.
Однако спокойствие оказалось весьма обманчивым. В декабре семнадцатого года власть в Крыму захватили большевики, но почти сейчас же их свергли местные националисты, которые тоже провластвовали всего несколько недель. И вновь Крым стал советским. Не прошло и трех месяцев, как советских поперли немцы, а их англичане и французы. Неожиданно на полуострове вновь объявилась Красная Армия, которую через два месяца выбили войска Деникина. Полтора года в Крыму, как в калейдоскопе, менялись власти, партии, флаги.
Все это веселое время Пантелеев сидел на своем винограднике и только от соседки, приносившей изредка козье молоко, узнавал, что происходит в большом мире. Он без особого интереса выслушивал причитания старухи, жаловавшейся на разруху и дороговизну, и, рассчитавшись с ней за молоко пачкой завернутого в кукурузные листья рубленого самосада, отправлялся купаться на море. С пропитанием не было особых проблем. Овощи росли в огороде, из кукурузной муки он пек отличные лепешки и готовил мамалыгу, которую сам и поедал, запивая козьим молоком. Ему было в высшей степени наплевать, что происходит вокруг. Очень редко он отправлялся в городок и покупал там несколько растрепанных книг, которые не торопясь почитывал длинными вечерами при свете самодельной свечи. Особенно его мысли занимал Монтень.
«Может быть, это и не рай, но что-то очень похожее», — часто мысленно повторял он. Никто его не беспокоил. Людей, решающих мировые проблемы, не интересовал какой-то там докторишка. У него был свой остров.
Но всему приходит конец.
5
Как-то в жаркий июльский денек Пантелеев (в самый зной он предпочитал спать в шалаше на винограднике) был разбужен непривычными звуками. Он прислушался. Звякала явно плохо подогнанная солдатская амуниция. «По мою душу пришли», — сразу же понял бывалый военврач.
— Есть здесь кто-нибудь живой? — услышал он приятный тенорок.
Василий вылез из шалаша.
Возле его хижины стояли два солдата и офицер с погонами штабс-капитана — господин средних лет в пенсне и с аккуратнейшим пробором на прилизанной головке.
— Что вам угодно?
1 2 3 4 5 6 7 8


А-П

П-Я