Качество супер, цены ниже конкурентов
бедуины называют его «тот, что ощипывает перья». Бешабар – темный и сухой северо-восточный ветер с Кавказа, «черный ветер». Самиэль из Турции, «яд и ветер», особенностями которого часто пользовались в сражениях. Также помогали древним полководцам и другие «ядовитые ветры» – например, самум в Северной Африке или солано, который срывает и несет с собой лепестки редких растений, вызывающих головокружение.
Есть еще особые ветры.
Они хищниками рыщут по земле. Сдирая краску, валя на землю телеграфные столбы, переворачивая камни и отрывая головы статуям.
Харматтан властвует в Сахаре. Это ветер из красной пыли, красной, как огонь, и мелкой, как мука, которая забивает ружейные затворы. Моряки прозвали этот красный ветер «морем тьмы». Красные песчаные туманы доносились далеко на север, к Корнуоллу и Девону . Дожди, с которыми этот песок падал на землю, люди принимали за кровь. «Широко сообщалось о том, что в Португалии и Испании в 1901 году выпали „кровавые“ дожди.»
Мы даже не подозреваем о том, что воздух наполнен миллионами тонн песка, так же, как и земля – миллионами кубометров воздуха. Нам не приходит в голову, что в земле обитает больше живых существ (например, червей и жуков), чем на ее поверхности. Геродот пишет об исчезновении нескольких армий, которых поглотил самум. Один народ даже «был настолько приведен в ярость этим злым ветром, что объявил ему войну и отправился в поход в полном вооружении с поднятыми мечами только для того, чтобы быть быстро и полностью втертым в землю».
Пыльные бури бывают трех видов. Вихрь. Столб. Стена. В первом случае не видно горизонта. Во втором вас окружают «вальсирующие джинны». В третьем перед вами «встает медно-красная стена, и кажется, что все объято пламенем».
Она поднимает голову от книги и замечает, что он смотрит на нее. Он отводит глаза в темноту и начинает рассказ.
У бедуинов были свои причины для того, чтобы сохранить мне жизнь. Видите ли, я мог быть им полезным. Когда мой самолет потерпел аварию в пустыне, кто-то сказал им, что я не простой летчик, а еще кое-что умею – например, по очертаниям на карте определить, какой это город. И вправду, моя голова всегда хранила море информации. Я из тех, кто, оказавшись один в чужом доме, направляется к книжному шкафу, достает книгу и читает ее, забыв обо всем. Так мы вбираем в себя историю. Я помнил карты морских глубин, расположения слабых мест земной коры, схемы маршрутов крестоносцев, начертанные на телячьих шкурах…
Поэтому я знал те места еще до того, как мой самолет упал туда. Знал, когда эту пустыню пересек Александр Македонский, движимый благородными мотивами или алчностью. Знал обычаи кочевников, одержимых шелком и колодцами. Одно племя выжгло дно долины до черноты, чтобы повысить конвекцию и тем самым вероятность дождя, и возвело высокие сооружения, чтобы проткнуть чрево облака. Было и другое племя (и не одно), люди которого протягивали руки ладонями вперед, отстраняя от себя ветер. Они верили: если это сделать в нужный момент, можно направить ветер в иную часть пустыни, к иному, менее благословенному племени, которое было в немилости…
В пустыне легко потерять ощущение реальности. Когда мой самолет упал в эти желтые волны, единственной моей мыслью было: я должен построить плот.
…Я должен построить плот.
И здесь, в сухих песках, я знал, что меня окружали люди воды.
В Тассили я видел наскальные рисунки тех времен, когда на месте Сахары было море, а люди плавали на лодках из тростника. В Вади-Сура я видел пещеры с наскальными изображениями пловцов. Там было когда-то озеро. Я мог нарисовать его контуры на стене. Я мог бы отвести людей к его береговой линии, которая была там шесть тысячелетий назад.
Попросите моряка описать самое древнее известное парусное судно, и он расскажет вам о трапециевидном парусе, который свисал с мачты тростниковой лодки, – такие же я видел на наскальных рисунках в Нубии, относящихся к еще дофараоновской эпохе. В той пустыне до сих пор археологи находят гарпуны. Там действительно была вода. Даже сейчас караванные пути похожи на реки, хотя вода здесь редкая гостья. Вода сейчас в изгнании. Перенесенная сюда в банках и флягах, она, словно призрачное видение, исчезает в ваших руках и во рту.
Когда я оказался среди них и не мог определить, где нахожусь, все, что мне было нужно, – название небольшого горного хребта, или местный обычай, или любая маленькая частичка этого доисторического животного , и карта окрестного мира будет восстановлена в моей памяти.
Что мы знали об этих районах Африки? То, что долина Нила превратилась в поле сражений, простирающееся на полторы тысячи километров в глубину пустыни. Восемь тысяч людей на быстроходных танках, бомбардировщиках средней дальности «Бленхейм», в гладиаторских боях на бипланах. Казалось, вся Европа воевала в Северной Африке. А с кем они сражались? И кто защищал эти места – плодородные земли Киренаики, соленые болота Эль-Агейла?
* * *
Накрыв летчика тканью, пропитанной маслом, а сверху еще и плащом, бедуины несли его по пустыне пять дней.
Для него это был путь во мраке.
Внезапно он почувствовал, что температура упала. Они пришли в долину, окруженную высокими красными скалами. Здесь находился лагерь остатков племени людей воды, которое доживало свой век среди песка, пропадая в нем как вода (а их голубые одежды были похожи на струи молока или на крылья). Они сняли с него мягкую ткань, которая прилипла к его телу. Как и тысячу лет назад, высоко в небе парили канюки, плавно снижаясь к этой горной расщелине…
Утром его понесли в дальний конец глубокого ущелья. Теперь они разговаривали громко, и из их разговора он понял, что там находился склад оружия. Вот потому-то он и был нужен им.
Глаза его были завязаны, поэтому он не видел, где они остановились. Его руку открытой ладонью прижали к металлическому стволу какого-то огнестрельного оружия, затем отпустили. Голоса умолкли. Его доставили туда, чтобы определить тип оружия.
– Двенадцатимиллиметровый пулемет «Бреда». Италия.
Он оттянул затвор, проверил пальцем патронник – пустой, затем, отпустив затвор, нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок.
– Отличный пулемет, – пробормотал он. Его понесли дальше.
– Ручной пулемет «Шаттелеро» калибра семь с половиной. Модель 1924 года. Франция.
– Авиационный пулемет МГ-15 калибра семь и девять десятых. Германия.
* * *
Его подносили к каждому виду оружия, которое, казалось, было собрано из разных времен и стран – своеобразный музей в пустыне. Осторожно смахнув пыль, он проводил ладонью по очертаниям ложа и магазина или дотрагивался пальцем до прицела, называл калибр оружия, и его несли дальше.
Он насчитал восемь видов оружия, которые опознал, громко называя сначала по-французски, а потом на их родном языке. Но что они в этом понимали и зачем это было им нужно? Возможно, им не столько было важно название, сколько сам факт, что он действительно разбирается в огнестрельном оружии.
Его снова взяли за запястье и погрузили его руку в ящик с патронами. Справа был еще один ящик с патронами, на этот раз семимиллиметровыми.
В детстве его воспитывала тетя. Он хорошо помнит, как, рассыпав на траве на лужайке колоду карт лицом вниз, она учила его играть. Каждому игроку разрешалось перевернуть только две карты, а потом по памяти нужно было постепенно восстановить пары. Но все это происходило в другом мире, среди ручьев, в которых играла форель, и среди лугов, залитых пением птиц. Он узнавал их по голосам. То был мир, полный названий.
А сейчас, с маской из трав на лице, он выбирал патрон, указывал, к какому оружию его поднести, вставлял патрон, двигал затвором и, подняв дуло вверх, стрелял в воздух. Звук выстрела отдавался в ущелье безумным грохотом. «Эхо – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте.» Мужчину, который когда-то написал эти строки в стенах одной английской больницы, считали нелюдимым и немного не в себе. А он, летчик, здесь, сейчас, в пустыне, был вполне нормальным и сохранил здравость ума; и с такой же легкостью, как когда-то подбирал пары карт и подбрасывал их в воздух, улыбаясь своей тетушке, теперь он находил на ощупь подходящие патроны для каждого типа пулемета и разряжал их в воздух, а его зрители, которых он не видел, отвечали на каждый выстрел одобрительными возгласами.
Следом шел один бедуин и процарапывал ножом одинаковые шифры калибров на ящиках с патронами и стволах. А он был рад движению и оживлению после стольких дней неподвижности и уединения. Своими знаниями он расплатился с ними за то, что они спасли его, пусть даже вот так небескорыстно.
* * *
В некоторых селениях, куда его приносят, совсем нет женщин. Слух об его исключительных знаниях, которые могут принести пользу, проносится от племени к племени. Восемь тысяч аборигенов, и каждый – индивидуальность. Он прикасается к особенной музыке и особенным обычаям. Он слышит ликующие песни племени мзина, воздающие хвалу воде, танцы дахия, звуки дудок, которыми пользуются, чтобы предупредить об опасности, двойных флейт макруна (одна из которых звучит монотонно, как басовая трубка волынки). А затем другая деревня – на этот раз территория пятиструнных лир. Каждое новое селение или оазис полон своих прелюдий и интерлюдий. Хлопки в ладоши. Молчаливый танец.
Он может увидеть своих спасителей и одновременно поработителей только после сумерек, когда снимают повязку. Теперь он знает, где находится. Для некоторых племен он рисует карты мест, которые расположены за пределами их границ, другим – объясняет устройство оружия.
Музыканты сидят близ костра по другую сторону. Через языки огня легкий порыв ветра доносит до него звуки лиры симсимия. Под эти звуки танцует мальчик, который так хорош в освещении пламени костра, что от него трудно оторвать взгляд. В бликах огня его худые плечи кажутся белыми, как папирус, на животе искрятся капельки пота, а нагота, которая, подобно отблескам молнии, просвечивает сквозь разрезы его синего балахона от шеи до лодыжек, соблазняет и манит.
Их окружает ночная пустыня, покой которой нарушают лишь ураганы да караваны. Его постоянно подстерегают тайны и опасности. Однажды он, опустив руку в песок, неожиданно порезался острой бритвой, которая неизвестно как там оказалась. Иногда нет возможности точно сказать, явь это или сон, но этот порез такой четкий, что не оставляет боли, и он проводит рукой по голове (до лица еще невозможно дотронуться), чтобы обтереть кровь и привлечь внимание бедуинов, в плену которых находится, к своей ране. Существовало ли на самом деле это селение, где нет ни одной женщины и куда его принесли в полном молчании? Действительно ли целый месяц он находился в абсолютной темноте, когда не видел даже луны? Может быть, ему просто приснилось, что он был окутан коконом из масла, войлока и темноты?
Они проходили мимо колодцев, где вода была проклята. На некоторых открытых участках песок поглотил города, и он ждал, когда его спутники откапывали стены или колодцы. В его памяти всплывал образ танцующего у костра подростка, чистая красота его непорочного тела, чистая, как звук голоса мальчика-хориста, как прозрачная речная вода или воды морских глубин. Здесь, в пустыне, где когда-то, очень давно, было море, ничто не застывало и не останавливалось, а находилось в медленном движении – как одежды на танцующем мальчике, словно он входил в океан или медленно выплывал из его волн, словно из последа при рождении. Подросток, пробуждающий свою страсть, его гениталии медленно покачивались в свете костра.
Затем костер засыпают песком, и только дым поднимается над ним. Звуки музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса или стук капель дождя. Мальчик делает знак рукой, чтобы замолчали дудки. Мальчика нет, уже не слышно и его уходящих шагов. Только груда тряпья. Один из мужчин ползет вперед и подбирает несколько капель спермы, упавшей на песок. Он подходит к белому человеку – переводчику оружия – и пересыпает ему в руки эти капли с песком. Ничто не ценится так в пустыне, как влага.
Она стоит, ухватившись за края таза, и смотрит на стену перед собой, затем, водя головой из стороны в сторону, – на свое отражение в воде. До этого у нее не было времени и желания смотреть на себя, и она убрала все зеркала в пустую комнату. Набирая в руки воду, она смачивает голову. Это придает ощущение свежести, которое ей нравится, когда она выходит из дома и легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о плохом.
II
Безучастный к жизни
Mужчина с забинтованными руками находился в госпитале в Риме уже более четырех месяцев, когда случайно услышал имя медсестры, оставшейся с обгоревшим пациентом. Он резко повернулся от двери и подошел к группе врачей, чтобы узнать, где можно найти эту медсестру, чем немало удивил их. Дело в том, что, несмотря на довольно долгий срок пребывания здесь, он неохотно шел на контакт и ни с кем не сблизился за это время. Его общение с людьми ограничивалось жестами и мимикой, иногда – усмешкой. От него ничего нельзя было узнать, даже его имя, – а в медицинской карте был поначалу записан лишь его личный воинский номер, и это могло означать, по крайней мере, что он принадлежал к армиям союзников.
Он прошел двойную проверку, а из Лондона прислали подтверждение, что человек с этим номером действительно значился в списках личного состава канадского корпуса. При осмотре врачи, глядя на его бинты, понимающе кивали. В конце концов, победителей не судят. Герои тоже хотят и имеют право помолчать.
Так он чувствовал себя спокойнее, охраняя молчанием свою безопасность, ничего не открывая и не рассказывая. Они ничего не добьются от него ни нежностью, ни уговорами, ни угрозами. Более четырех месяцев он не произнес ни слова. Когда его привезли и дали дозу морфия, чтобы заглушить боль в руках, он был большим животным, совершенно безучастным к жизни. Обычно он сидел в кресле с подлокотниками в полутемном углу, наблюдая за суетой медсестер и движением пациентов из палаты в палату.
1 2 3 4 5 6
Есть еще особые ветры.
Они хищниками рыщут по земле. Сдирая краску, валя на землю телеграфные столбы, переворачивая камни и отрывая головы статуям.
Харматтан властвует в Сахаре. Это ветер из красной пыли, красной, как огонь, и мелкой, как мука, которая забивает ружейные затворы. Моряки прозвали этот красный ветер «морем тьмы». Красные песчаные туманы доносились далеко на север, к Корнуоллу и Девону . Дожди, с которыми этот песок падал на землю, люди принимали за кровь. «Широко сообщалось о том, что в Португалии и Испании в 1901 году выпали „кровавые“ дожди.»
Мы даже не подозреваем о том, что воздух наполнен миллионами тонн песка, так же, как и земля – миллионами кубометров воздуха. Нам не приходит в голову, что в земле обитает больше живых существ (например, червей и жуков), чем на ее поверхности. Геродот пишет об исчезновении нескольких армий, которых поглотил самум. Один народ даже «был настолько приведен в ярость этим злым ветром, что объявил ему войну и отправился в поход в полном вооружении с поднятыми мечами только для того, чтобы быть быстро и полностью втертым в землю».
Пыльные бури бывают трех видов. Вихрь. Столб. Стена. В первом случае не видно горизонта. Во втором вас окружают «вальсирующие джинны». В третьем перед вами «встает медно-красная стена, и кажется, что все объято пламенем».
Она поднимает голову от книги и замечает, что он смотрит на нее. Он отводит глаза в темноту и начинает рассказ.
У бедуинов были свои причины для того, чтобы сохранить мне жизнь. Видите ли, я мог быть им полезным. Когда мой самолет потерпел аварию в пустыне, кто-то сказал им, что я не простой летчик, а еще кое-что умею – например, по очертаниям на карте определить, какой это город. И вправду, моя голова всегда хранила море информации. Я из тех, кто, оказавшись один в чужом доме, направляется к книжному шкафу, достает книгу и читает ее, забыв обо всем. Так мы вбираем в себя историю. Я помнил карты морских глубин, расположения слабых мест земной коры, схемы маршрутов крестоносцев, начертанные на телячьих шкурах…
Поэтому я знал те места еще до того, как мой самолет упал туда. Знал, когда эту пустыню пересек Александр Македонский, движимый благородными мотивами или алчностью. Знал обычаи кочевников, одержимых шелком и колодцами. Одно племя выжгло дно долины до черноты, чтобы повысить конвекцию и тем самым вероятность дождя, и возвело высокие сооружения, чтобы проткнуть чрево облака. Было и другое племя (и не одно), люди которого протягивали руки ладонями вперед, отстраняя от себя ветер. Они верили: если это сделать в нужный момент, можно направить ветер в иную часть пустыни, к иному, менее благословенному племени, которое было в немилости…
В пустыне легко потерять ощущение реальности. Когда мой самолет упал в эти желтые волны, единственной моей мыслью было: я должен построить плот.
…Я должен построить плот.
И здесь, в сухих песках, я знал, что меня окружали люди воды.
В Тассили я видел наскальные рисунки тех времен, когда на месте Сахары было море, а люди плавали на лодках из тростника. В Вади-Сура я видел пещеры с наскальными изображениями пловцов. Там было когда-то озеро. Я мог нарисовать его контуры на стене. Я мог бы отвести людей к его береговой линии, которая была там шесть тысячелетий назад.
Попросите моряка описать самое древнее известное парусное судно, и он расскажет вам о трапециевидном парусе, который свисал с мачты тростниковой лодки, – такие же я видел на наскальных рисунках в Нубии, относящихся к еще дофараоновской эпохе. В той пустыне до сих пор археологи находят гарпуны. Там действительно была вода. Даже сейчас караванные пути похожи на реки, хотя вода здесь редкая гостья. Вода сейчас в изгнании. Перенесенная сюда в банках и флягах, она, словно призрачное видение, исчезает в ваших руках и во рту.
Когда я оказался среди них и не мог определить, где нахожусь, все, что мне было нужно, – название небольшого горного хребта, или местный обычай, или любая маленькая частичка этого доисторического животного , и карта окрестного мира будет восстановлена в моей памяти.
Что мы знали об этих районах Африки? То, что долина Нила превратилась в поле сражений, простирающееся на полторы тысячи километров в глубину пустыни. Восемь тысяч людей на быстроходных танках, бомбардировщиках средней дальности «Бленхейм», в гладиаторских боях на бипланах. Казалось, вся Европа воевала в Северной Африке. А с кем они сражались? И кто защищал эти места – плодородные земли Киренаики, соленые болота Эль-Агейла?
* * *
Накрыв летчика тканью, пропитанной маслом, а сверху еще и плащом, бедуины несли его по пустыне пять дней.
Для него это был путь во мраке.
Внезапно он почувствовал, что температура упала. Они пришли в долину, окруженную высокими красными скалами. Здесь находился лагерь остатков племени людей воды, которое доживало свой век среди песка, пропадая в нем как вода (а их голубые одежды были похожи на струи молока или на крылья). Они сняли с него мягкую ткань, которая прилипла к его телу. Как и тысячу лет назад, высоко в небе парили канюки, плавно снижаясь к этой горной расщелине…
Утром его понесли в дальний конец глубокого ущелья. Теперь они разговаривали громко, и из их разговора он понял, что там находился склад оружия. Вот потому-то он и был нужен им.
Глаза его были завязаны, поэтому он не видел, где они остановились. Его руку открытой ладонью прижали к металлическому стволу какого-то огнестрельного оружия, затем отпустили. Голоса умолкли. Его доставили туда, чтобы определить тип оружия.
– Двенадцатимиллиметровый пулемет «Бреда». Италия.
Он оттянул затвор, проверил пальцем патронник – пустой, затем, отпустив затвор, нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок.
– Отличный пулемет, – пробормотал он. Его понесли дальше.
– Ручной пулемет «Шаттелеро» калибра семь с половиной. Модель 1924 года. Франция.
– Авиационный пулемет МГ-15 калибра семь и девять десятых. Германия.
* * *
Его подносили к каждому виду оружия, которое, казалось, было собрано из разных времен и стран – своеобразный музей в пустыне. Осторожно смахнув пыль, он проводил ладонью по очертаниям ложа и магазина или дотрагивался пальцем до прицела, называл калибр оружия, и его несли дальше.
Он насчитал восемь видов оружия, которые опознал, громко называя сначала по-французски, а потом на их родном языке. Но что они в этом понимали и зачем это было им нужно? Возможно, им не столько было важно название, сколько сам факт, что он действительно разбирается в огнестрельном оружии.
Его снова взяли за запястье и погрузили его руку в ящик с патронами. Справа был еще один ящик с патронами, на этот раз семимиллиметровыми.
В детстве его воспитывала тетя. Он хорошо помнит, как, рассыпав на траве на лужайке колоду карт лицом вниз, она учила его играть. Каждому игроку разрешалось перевернуть только две карты, а потом по памяти нужно было постепенно восстановить пары. Но все это происходило в другом мире, среди ручьев, в которых играла форель, и среди лугов, залитых пением птиц. Он узнавал их по голосам. То был мир, полный названий.
А сейчас, с маской из трав на лице, он выбирал патрон, указывал, к какому оружию его поднести, вставлял патрон, двигал затвором и, подняв дуло вверх, стрелял в воздух. Звук выстрела отдавался в ущелье безумным грохотом. «Эхо – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте.» Мужчину, который когда-то написал эти строки в стенах одной английской больницы, считали нелюдимым и немного не в себе. А он, летчик, здесь, сейчас, в пустыне, был вполне нормальным и сохранил здравость ума; и с такой же легкостью, как когда-то подбирал пары карт и подбрасывал их в воздух, улыбаясь своей тетушке, теперь он находил на ощупь подходящие патроны для каждого типа пулемета и разряжал их в воздух, а его зрители, которых он не видел, отвечали на каждый выстрел одобрительными возгласами.
Следом шел один бедуин и процарапывал ножом одинаковые шифры калибров на ящиках с патронами и стволах. А он был рад движению и оживлению после стольких дней неподвижности и уединения. Своими знаниями он расплатился с ними за то, что они спасли его, пусть даже вот так небескорыстно.
* * *
В некоторых селениях, куда его приносят, совсем нет женщин. Слух об его исключительных знаниях, которые могут принести пользу, проносится от племени к племени. Восемь тысяч аборигенов, и каждый – индивидуальность. Он прикасается к особенной музыке и особенным обычаям. Он слышит ликующие песни племени мзина, воздающие хвалу воде, танцы дахия, звуки дудок, которыми пользуются, чтобы предупредить об опасности, двойных флейт макруна (одна из которых звучит монотонно, как басовая трубка волынки). А затем другая деревня – на этот раз территория пятиструнных лир. Каждое новое селение или оазис полон своих прелюдий и интерлюдий. Хлопки в ладоши. Молчаливый танец.
Он может увидеть своих спасителей и одновременно поработителей только после сумерек, когда снимают повязку. Теперь он знает, где находится. Для некоторых племен он рисует карты мест, которые расположены за пределами их границ, другим – объясняет устройство оружия.
Музыканты сидят близ костра по другую сторону. Через языки огня легкий порыв ветра доносит до него звуки лиры симсимия. Под эти звуки танцует мальчик, который так хорош в освещении пламени костра, что от него трудно оторвать взгляд. В бликах огня его худые плечи кажутся белыми, как папирус, на животе искрятся капельки пота, а нагота, которая, подобно отблескам молнии, просвечивает сквозь разрезы его синего балахона от шеи до лодыжек, соблазняет и манит.
Их окружает ночная пустыня, покой которой нарушают лишь ураганы да караваны. Его постоянно подстерегают тайны и опасности. Однажды он, опустив руку в песок, неожиданно порезался острой бритвой, которая неизвестно как там оказалась. Иногда нет возможности точно сказать, явь это или сон, но этот порез такой четкий, что не оставляет боли, и он проводит рукой по голове (до лица еще невозможно дотронуться), чтобы обтереть кровь и привлечь внимание бедуинов, в плену которых находится, к своей ране. Существовало ли на самом деле это селение, где нет ни одной женщины и куда его принесли в полном молчании? Действительно ли целый месяц он находился в абсолютной темноте, когда не видел даже луны? Может быть, ему просто приснилось, что он был окутан коконом из масла, войлока и темноты?
Они проходили мимо колодцев, где вода была проклята. На некоторых открытых участках песок поглотил города, и он ждал, когда его спутники откапывали стены или колодцы. В его памяти всплывал образ танцующего у костра подростка, чистая красота его непорочного тела, чистая, как звук голоса мальчика-хориста, как прозрачная речная вода или воды морских глубин. Здесь, в пустыне, где когда-то, очень давно, было море, ничто не застывало и не останавливалось, а находилось в медленном движении – как одежды на танцующем мальчике, словно он входил в океан или медленно выплывал из его волн, словно из последа при рождении. Подросток, пробуждающий свою страсть, его гениталии медленно покачивались в свете костра.
Затем костер засыпают песком, и только дым поднимается над ним. Звуки музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса или стук капель дождя. Мальчик делает знак рукой, чтобы замолчали дудки. Мальчика нет, уже не слышно и его уходящих шагов. Только груда тряпья. Один из мужчин ползет вперед и подбирает несколько капель спермы, упавшей на песок. Он подходит к белому человеку – переводчику оружия – и пересыпает ему в руки эти капли с песком. Ничто не ценится так в пустыне, как влага.
Она стоит, ухватившись за края таза, и смотрит на стену перед собой, затем, водя головой из стороны в сторону, – на свое отражение в воде. До этого у нее не было времени и желания смотреть на себя, и она убрала все зеркала в пустую комнату. Набирая в руки воду, она смачивает голову. Это придает ощущение свежести, которое ей нравится, когда она выходит из дома и легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о плохом.
II
Безучастный к жизни
Mужчина с забинтованными руками находился в госпитале в Риме уже более четырех месяцев, когда случайно услышал имя медсестры, оставшейся с обгоревшим пациентом. Он резко повернулся от двери и подошел к группе врачей, чтобы узнать, где можно найти эту медсестру, чем немало удивил их. Дело в том, что, несмотря на довольно долгий срок пребывания здесь, он неохотно шел на контакт и ни с кем не сблизился за это время. Его общение с людьми ограничивалось жестами и мимикой, иногда – усмешкой. От него ничего нельзя было узнать, даже его имя, – а в медицинской карте был поначалу записан лишь его личный воинский номер, и это могло означать, по крайней мере, что он принадлежал к армиям союзников.
Он прошел двойную проверку, а из Лондона прислали подтверждение, что человек с этим номером действительно значился в списках личного состава канадского корпуса. При осмотре врачи, глядя на его бинты, понимающе кивали. В конце концов, победителей не судят. Герои тоже хотят и имеют право помолчать.
Так он чувствовал себя спокойнее, охраняя молчанием свою безопасность, ничего не открывая и не рассказывая. Они ничего не добьются от него ни нежностью, ни уговорами, ни угрозами. Более четырех месяцев он не произнес ни слова. Когда его привезли и дали дозу морфия, чтобы заглушить боль в руках, он был большим животным, совершенно безучастным к жизни. Обычно он сидел в кресле с подлокотниками в полутемном углу, наблюдая за суетой медсестер и движением пациентов из палаты в палату.
1 2 3 4 5 6