https://wodolei.ru/catalog/accessories/polka/
Он огляделся. В его глазах горело нетерпение.
– А мы могли бы прямо сейчас ее проиграть? Я бы все отдал, чтобы послушать что-нибудь новенькое. Только начало, оркестр, до того, как вступит вокал Комо.
Все помрачнели. Молчание затянулось. Наконец Джон Сипик сказал:
– Лучше не надо, Дэн. Ведь мы не знаем, когда начинается пение. Риск слишком велик. Возьми себя в руки и потерпи до дому.
Дэн Холлис нехотя положил пластинку на буфет вместе с остальными подарками и машинально проговорил:
– Очень хорошо. - Его тон был разочарованным. - Очень хорошо, что я не могу услышать ее прямо здесь.
– Да, да, - заторопился Сипик, - отлично! - Торопясь загладить оплошность Дэна, не скрывшего свое разочарование, он повторил: - Хорошо, отлично!
Все сели ужинать. Свечи освещали улыбающиеся лица. Угощение было съедено до последней крошки, до последней капли вкуснейшей подливки. Мать Энтони и тетю Эми засыпали комплиментами: удалось и жаркое, и горох с морковью, и нежная кукуруза. Кукуруза была собрана, разумеется, не на поле Фремонтов - все знали, во что оно превращено, и позволяли ему тонуть в сорняках.
С равным энтузиазмом был поглощен десерт - домашнее мороженое и печенье. Переваривая угощение, гости переговаривались в колеблющемся свете свечей и ждали телевидения.
Телевизионными вечерами им не приходилось много бормотать себе под нос: у Фремонтов вкусно кормили, потом наступал черед телевидения, поэтому на размышления не оставалось времени. Всем доставляло удовольствие общение, а следить за своей речью все давно привыкли. Если кому-нибудь в голову приходила опасная мысль, человек принимался бессвязно бормотать, прервав свою речь на полуслове. Остальные оставляли его в покое, пока он не отгонял невеселые мысли и не умолкал.
Энтони любил вечера у телевизора. За истекший год он совершил в такие вечера всего два-три ужасных поступка.
Мать выставила бутылку бренди, и каждый выпил по крохотной рюмочке. Крепкие напитки представляли собой даже большую ценность, чем табак. Люди умели делать вино, однако виноград никуда не годился, умение тоже, так что вино получалось неважное. Оставшееся в деревне спиртное из прежних времен было наперечет: четыре бутылки ржаного виски, три скотча, три бренди, девять бутылок хорошего вина и пол-бутылки настоящего «брамбуйе» - собственность Макинтайра, припасенная на случай чьей-нибудь свадьбы; не хотелось думать, что будет, когда эти запасы иссякнут.
Потом все сокрушались, что на столе появилось бренди: Дэн Холлис выпил больше, чем следовало, да еще усугубил эффект домашним винцом. Сперва никто и в ус не дул, потому что его опьянения не было заметно, к тому же это был его день рождения, и удачный, а Энтони любил такие встречи и не возражал против шума, даже когда он долетал до его ушей. Однако Дэн Холлис сильно набрался и сделал страшную глупость. Если бы остальные гости заметили, что именно назревает, они бы вывели его на улицу и выгуливали, пока бы он не протрезвел.
Первый тревожный сигнал прозвучал неожиданно: Дэн перестал смеяться посреди рассказа Телмы Данн о том, как она нашла пластинку Перри Комо, уронила ее, но подхватила, не дав разбиться, потому что никогда в жизни не двигалась с такой стремительностью. Он опять вертел в руках пластинку и вожделенно поглядывал на проигрыватель в углу. На его лице появилось дерзкое выражение.
– Господи! - воскликнул он.
В комнате сразу воцарилась тишина. Было слышно, как на стене тикают дедовские ходики. Пэт Рейли наигрывал перед этим на пианино; теперь музыка смолкла, пальцы пианиста повисли над желтыми клавишами. Пламя свечей на обеденном столе задрожало от ветерка, запузырилась кружевная занавеска на окне.
– Играй, Пэт, - тихо сказал отец Энтони.
Пэт заиграл «Ночь и день», но его взгляд остался прикован к Дэну Холлису, и пальцы не всегда попадали по нужным клавишам.
Дэн стоял посреди комнаты, сжимая в одной руке свою пластинку. В другой руке он стиснул рюмку с бренди. Рюмка грозила расколоться. Все смотрели на него.
– Господи! - повторил он таким тоном, словно это ругательство.
Преподобный Янгер, беседовавший в дверях гостиной с матерью и тетей Эми, тоже проговорил: «Господи!», но то была молитва: руки священника были сложены, глаза зажмурены.
Джон Сипик выступил вперед.
– Послушай, Дэн… Очень хорошо, что ты так говоришь. Но ты наверняка не собираешься продолжать в том же духе…
Дэн сбросил со своего плеча руку Джона.
– Проиграть пластинку - и то нельзя, - громко сказал он, опустил глаза на черный диск, потом оглядел всех. - Господи Боже мой…
Он швырнул рюмку в стену. Рюмка разбилась, по обоям побежали струйки. Одна из женщин вскрикнула.
– Дэн, - зашептал Джон, - Дэн, прекрати…
Пэт Рейли заиграл «Ночь и день» громче, чтобы заглушить разговор. Впрочем, если Энтони их слушал, то все ухищрения были напрасны.
Дэн Холлис подошел к пианино и завис над Пэтом, слегка покачиваясь.
– Пэт! - воззвал он. - Не играй больше это. Лучше вот это сыграй… - И он запел хрипло, негромко, жалобно: - «С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя…»
– Дэн! - крикнула Этел Холлис. Она хотела было подбежать к мужу, но Мэри Сипик схватила ее за руку и удержала. - Дэн! - еще раз крикнула Этел. - Прекрати…
– Господи, умолкни ты! - прошипела Мэри Сипик и толкнула ее к мужчинам. Кто-то закрыл ей ладонью рот и заставил стоять смирно.
– С днем рожденья, милый Дэнни… - пел Дэн. - С днем рожденья тебя. - Он посмотрел на Пэта. - Играй же, чтобы я не врал! Ты же знаешь, что я не могу петь без аккомпанемента.
Пэт Рейли дотронулся до клавиш. Зазвучал «Возлюбленный» - в медленном ритме вальса, которому отдавал предпочтение Энтони. Лицо Пэта было белым, как мел, руки тряслись.
Дэн Холлис смотрел на дверь, в которой стояли мать и отец Энтони.
– Он ВАШ, - выговорил он. Слезы бежали по его щекам, поблескивая в свете свечей. - Это у ВАС он появился…
Он закрыл глаза. Из-под век выкатились новые слезинки. Он громко запел:
– «Ты - мое солнышко, ты - мое солнышко, счастье мне даришь, грустить не даешь…»
В комнате появился Энтони.
Пэт перестал играть, потому что застыл, как все остальные. Ветер рвал занавеску. Этел Холлис даже не смогла взвизгнуть - она лишилась чувств.
– «Солнце мое не кради…» - Дэн поперхнулся и умолк. Его глаза расширились, он вытянул перед собой руки - в одной блестела рюмка, в другой чернела пластинка. Он икнул и произнес: - Не…
– Плохой, - сказал Энтони и усилием мысли превратил Дэна Холлиса в нечто такое, чего никто и представить себе не мог, а потом отправил в глубокую могилу под кукурузным полем.
Рюмка и пластинка упали на пол, но не раскололись.
Энтони обвел лиловыми глазами комнату. Некоторые принялись бормотать, все как один заулыбались. Одобрительное бормотание заполнило помещение. Среди нелепых звуков раздалось два ясных выкрика.
– Очень хорошо! - возвестил Джон Сипик.
– Хорошо! - поддержал его с улыбкой отец Энтони. Он лучше всех остальных поднаторел в улыбчивости. - Замечательно.
– Восхитительно, просто восхитительно, - промямлил Пэт Рейли, у которого текло из глаз и из носу. Он снова тихонько заиграл трясущимися пальцами «Ночь и день».
Энтони забрался на пианино. Пэт играл еще два часа.
Потом гости смотрели телевизор. Для этого все собрались в гостиной, зажгли свечи и поставили перед аппаратом стулья. Экран был маленький, и видно его было не всем, но это ничего не значило: ведь в Пиксвилле не было электричества.
Все сидели смирно, пялились на зигзаги на экране и слушали разряды из динамика, понятия не имея, с чем все это едят. Так происходило всегда.
– Очаровательно, - молвила тетя Эми, не сводя потухших глаз с бессмысленных вспышек. - Но мне больше нравилось, когда вокруг были города, и можно было по-настоящему…
– О, да, - оборвал ее Джон Сипик. - Чудесно! Самое лучшее представление за все время.
Он сидел на диване вместе с двумя мужчинами. Втроем они прижимали Этел Холлис к подушкам, держали ей руки и ноги и закрывали рот, чтобы она опять не вздумала визжать.
– Просто здорово, - повторил Джон.
Мать смотрела в окно, где за темной дорогой лежало темное пшеничное поле Хендерсона, а дальше - бесконечное, серое НИЧТО, в котором городок Пиксвилл болтался, как перо на ветру, - чудовищное НИЧТО, особенно кошмарное по ночам, когда угасал зажженный Энтони день.
Размышлять, где они находятся, не было ни малейшего смысла. Пиксвилл оказался на недосягаемом удалении от всего остального мира - и точка. Случилось это три года назад, когда Энтони вылез из материнского чрева. Старый доктор Бейтс - храни его Господь! - закричал, уронил новорожденного, а потом хотел было его прикончить; тогда Энтони захныкал и все это устроил: то ли перебросил куда-то городок, то ли уничтожил весь остальной мир - этого никто не знал.
Размышлять обо всем этом было и бесполезно, и опасно. Одно не представляло опасности - жить так, как от них требовалось. И жить так всегда - если на то будет воля Энтони.
Мать вспомнила, насколько опасны такие размышления, и забормотала. Все остальные тоже бормотали себе под нос - видимо, всех посетили небезопасные мысли.
Мужчины на диване что-то пошептали друг другу, потом что-то шепнули Этел Холлис; когда они убрали руки, она присоединилась ко всеобщему клекоту.
Пока Энтони восседал на телевизоре и творил на экране зигзаги, они сидели вокруг, бормотали и пялились на бессмысленное мелькание. Так прошла ночь.
На утро повалил снег, сгубивший половину урожая. Но денек все равно выдался славный.
Gerome Bixby«Life is Good!»
1 2 3
– А мы могли бы прямо сейчас ее проиграть? Я бы все отдал, чтобы послушать что-нибудь новенькое. Только начало, оркестр, до того, как вступит вокал Комо.
Все помрачнели. Молчание затянулось. Наконец Джон Сипик сказал:
– Лучше не надо, Дэн. Ведь мы не знаем, когда начинается пение. Риск слишком велик. Возьми себя в руки и потерпи до дому.
Дэн Холлис нехотя положил пластинку на буфет вместе с остальными подарками и машинально проговорил:
– Очень хорошо. - Его тон был разочарованным. - Очень хорошо, что я не могу услышать ее прямо здесь.
– Да, да, - заторопился Сипик, - отлично! - Торопясь загладить оплошность Дэна, не скрывшего свое разочарование, он повторил: - Хорошо, отлично!
Все сели ужинать. Свечи освещали улыбающиеся лица. Угощение было съедено до последней крошки, до последней капли вкуснейшей подливки. Мать Энтони и тетю Эми засыпали комплиментами: удалось и жаркое, и горох с морковью, и нежная кукуруза. Кукуруза была собрана, разумеется, не на поле Фремонтов - все знали, во что оно превращено, и позволяли ему тонуть в сорняках.
С равным энтузиазмом был поглощен десерт - домашнее мороженое и печенье. Переваривая угощение, гости переговаривались в колеблющемся свете свечей и ждали телевидения.
Телевизионными вечерами им не приходилось много бормотать себе под нос: у Фремонтов вкусно кормили, потом наступал черед телевидения, поэтому на размышления не оставалось времени. Всем доставляло удовольствие общение, а следить за своей речью все давно привыкли. Если кому-нибудь в голову приходила опасная мысль, человек принимался бессвязно бормотать, прервав свою речь на полуслове. Остальные оставляли его в покое, пока он не отгонял невеселые мысли и не умолкал.
Энтони любил вечера у телевизора. За истекший год он совершил в такие вечера всего два-три ужасных поступка.
Мать выставила бутылку бренди, и каждый выпил по крохотной рюмочке. Крепкие напитки представляли собой даже большую ценность, чем табак. Люди умели делать вино, однако виноград никуда не годился, умение тоже, так что вино получалось неважное. Оставшееся в деревне спиртное из прежних времен было наперечет: четыре бутылки ржаного виски, три скотча, три бренди, девять бутылок хорошего вина и пол-бутылки настоящего «брамбуйе» - собственность Макинтайра, припасенная на случай чьей-нибудь свадьбы; не хотелось думать, что будет, когда эти запасы иссякнут.
Потом все сокрушались, что на столе появилось бренди: Дэн Холлис выпил больше, чем следовало, да еще усугубил эффект домашним винцом. Сперва никто и в ус не дул, потому что его опьянения не было заметно, к тому же это был его день рождения, и удачный, а Энтони любил такие встречи и не возражал против шума, даже когда он долетал до его ушей. Однако Дэн Холлис сильно набрался и сделал страшную глупость. Если бы остальные гости заметили, что именно назревает, они бы вывели его на улицу и выгуливали, пока бы он не протрезвел.
Первый тревожный сигнал прозвучал неожиданно: Дэн перестал смеяться посреди рассказа Телмы Данн о том, как она нашла пластинку Перри Комо, уронила ее, но подхватила, не дав разбиться, потому что никогда в жизни не двигалась с такой стремительностью. Он опять вертел в руках пластинку и вожделенно поглядывал на проигрыватель в углу. На его лице появилось дерзкое выражение.
– Господи! - воскликнул он.
В комнате сразу воцарилась тишина. Было слышно, как на стене тикают дедовские ходики. Пэт Рейли наигрывал перед этим на пианино; теперь музыка смолкла, пальцы пианиста повисли над желтыми клавишами. Пламя свечей на обеденном столе задрожало от ветерка, запузырилась кружевная занавеска на окне.
– Играй, Пэт, - тихо сказал отец Энтони.
Пэт заиграл «Ночь и день», но его взгляд остался прикован к Дэну Холлису, и пальцы не всегда попадали по нужным клавишам.
Дэн стоял посреди комнаты, сжимая в одной руке свою пластинку. В другой руке он стиснул рюмку с бренди. Рюмка грозила расколоться. Все смотрели на него.
– Господи! - повторил он таким тоном, словно это ругательство.
Преподобный Янгер, беседовавший в дверях гостиной с матерью и тетей Эми, тоже проговорил: «Господи!», но то была молитва: руки священника были сложены, глаза зажмурены.
Джон Сипик выступил вперед.
– Послушай, Дэн… Очень хорошо, что ты так говоришь. Но ты наверняка не собираешься продолжать в том же духе…
Дэн сбросил со своего плеча руку Джона.
– Проиграть пластинку - и то нельзя, - громко сказал он, опустил глаза на черный диск, потом оглядел всех. - Господи Боже мой…
Он швырнул рюмку в стену. Рюмка разбилась, по обоям побежали струйки. Одна из женщин вскрикнула.
– Дэн, - зашептал Джон, - Дэн, прекрати…
Пэт Рейли заиграл «Ночь и день» громче, чтобы заглушить разговор. Впрочем, если Энтони их слушал, то все ухищрения были напрасны.
Дэн Холлис подошел к пианино и завис над Пэтом, слегка покачиваясь.
– Пэт! - воззвал он. - Не играй больше это. Лучше вот это сыграй… - И он запел хрипло, негромко, жалобно: - «С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя…»
– Дэн! - крикнула Этел Холлис. Она хотела было подбежать к мужу, но Мэри Сипик схватила ее за руку и удержала. - Дэн! - еще раз крикнула Этел. - Прекрати…
– Господи, умолкни ты! - прошипела Мэри Сипик и толкнула ее к мужчинам. Кто-то закрыл ей ладонью рот и заставил стоять смирно.
– С днем рожденья, милый Дэнни… - пел Дэн. - С днем рожденья тебя. - Он посмотрел на Пэта. - Играй же, чтобы я не врал! Ты же знаешь, что я не могу петь без аккомпанемента.
Пэт Рейли дотронулся до клавиш. Зазвучал «Возлюбленный» - в медленном ритме вальса, которому отдавал предпочтение Энтони. Лицо Пэта было белым, как мел, руки тряслись.
Дэн Холлис смотрел на дверь, в которой стояли мать и отец Энтони.
– Он ВАШ, - выговорил он. Слезы бежали по его щекам, поблескивая в свете свечей. - Это у ВАС он появился…
Он закрыл глаза. Из-под век выкатились новые слезинки. Он громко запел:
– «Ты - мое солнышко, ты - мое солнышко, счастье мне даришь, грустить не даешь…»
В комнате появился Энтони.
Пэт перестал играть, потому что застыл, как все остальные. Ветер рвал занавеску. Этел Холлис даже не смогла взвизгнуть - она лишилась чувств.
– «Солнце мое не кради…» - Дэн поперхнулся и умолк. Его глаза расширились, он вытянул перед собой руки - в одной блестела рюмка, в другой чернела пластинка. Он икнул и произнес: - Не…
– Плохой, - сказал Энтони и усилием мысли превратил Дэна Холлиса в нечто такое, чего никто и представить себе не мог, а потом отправил в глубокую могилу под кукурузным полем.
Рюмка и пластинка упали на пол, но не раскололись.
Энтони обвел лиловыми глазами комнату. Некоторые принялись бормотать, все как один заулыбались. Одобрительное бормотание заполнило помещение. Среди нелепых звуков раздалось два ясных выкрика.
– Очень хорошо! - возвестил Джон Сипик.
– Хорошо! - поддержал его с улыбкой отец Энтони. Он лучше всех остальных поднаторел в улыбчивости. - Замечательно.
– Восхитительно, просто восхитительно, - промямлил Пэт Рейли, у которого текло из глаз и из носу. Он снова тихонько заиграл трясущимися пальцами «Ночь и день».
Энтони забрался на пианино. Пэт играл еще два часа.
Потом гости смотрели телевизор. Для этого все собрались в гостиной, зажгли свечи и поставили перед аппаратом стулья. Экран был маленький, и видно его было не всем, но это ничего не значило: ведь в Пиксвилле не было электричества.
Все сидели смирно, пялились на зигзаги на экране и слушали разряды из динамика, понятия не имея, с чем все это едят. Так происходило всегда.
– Очаровательно, - молвила тетя Эми, не сводя потухших глаз с бессмысленных вспышек. - Но мне больше нравилось, когда вокруг были города, и можно было по-настоящему…
– О, да, - оборвал ее Джон Сипик. - Чудесно! Самое лучшее представление за все время.
Он сидел на диване вместе с двумя мужчинами. Втроем они прижимали Этел Холлис к подушкам, держали ей руки и ноги и закрывали рот, чтобы она опять не вздумала визжать.
– Просто здорово, - повторил Джон.
Мать смотрела в окно, где за темной дорогой лежало темное пшеничное поле Хендерсона, а дальше - бесконечное, серое НИЧТО, в котором городок Пиксвилл болтался, как перо на ветру, - чудовищное НИЧТО, особенно кошмарное по ночам, когда угасал зажженный Энтони день.
Размышлять, где они находятся, не было ни малейшего смысла. Пиксвилл оказался на недосягаемом удалении от всего остального мира - и точка. Случилось это три года назад, когда Энтони вылез из материнского чрева. Старый доктор Бейтс - храни его Господь! - закричал, уронил новорожденного, а потом хотел было его прикончить; тогда Энтони захныкал и все это устроил: то ли перебросил куда-то городок, то ли уничтожил весь остальной мир - этого никто не знал.
Размышлять обо всем этом было и бесполезно, и опасно. Одно не представляло опасности - жить так, как от них требовалось. И жить так всегда - если на то будет воля Энтони.
Мать вспомнила, насколько опасны такие размышления, и забормотала. Все остальные тоже бормотали себе под нос - видимо, всех посетили небезопасные мысли.
Мужчины на диване что-то пошептали друг другу, потом что-то шепнули Этел Холлис; когда они убрали руки, она присоединилась ко всеобщему клекоту.
Пока Энтони восседал на телевизоре и творил на экране зигзаги, они сидели вокруг, бормотали и пялились на бессмысленное мелькание. Так прошла ночь.
На утро повалил снег, сгубивший половину урожая. Но денек все равно выдался славный.
Gerome Bixby«Life is Good!»
1 2 3