причем никто не
знает, куда девались с них люди. Как-то на одном из таких судов была
обнаружена воющая собака, но - что собака, она ведь только понимает, а
сказать не может, а вот, кто мог сказать, то есть говорящий попугай - тоже
пропал совершенно бесследно.
Бермудский треугольник, по счастию, от нас далеко, тысячи миль до
него и десятки надежных границ, и поэтому нам на него наплевать, он для
нас вроде бабы Яги или как космические пришельцы, про которых мы ничего не
знаем.
Нам и без Бермудского треугольника есть чего бояться: войны с Китаем,
тяжелой продолжительной болезни, бандитов, отпущенных по амнистии, своего
непосредственного начальника и еще кого-то неведомого, кто не ест и не
спит, а денно и нощно дежурит у нашего телефонного провода, чтобы узнать,
что же мы говорим о погоде.
А ведь наверняка те, кто живут рядом с Бермудским треугольником или
имеют с ним дело по работе, тоже боятся войны с Китаем и бешеных собак, а
также своих бермудских гангстеров и начальников. И, уж конечно, рака. А
про истории с самолетами и кораблями думают редко и неохотно.
Барсукову же и думать было нечего, чего тут думать, тут не думать
надо, а меры принимать, и потому Григорий Барсуков, человек за пятьдесят
лет свой жизни поменявший столько мест работы, что уже из-за одного этого
плюс внешний вид мог считаться "бомжем и з", то есть лицом без
определенного места жительства и занятий, так вот этот субъект ранним
ноябрьским утром подстерег во дворе кандидата технических наук Лазаря Каца
и обратился к нему с антинаучным заявлением. Он сообщил Кацу, что на
Сенной площади Мира, якобы, безвозвратно пропадают вещи и деньги, люди и
даже автомобили с шоферами, и что лично он, Барсуков, был свидетелем этого
явления многократно.
- Могу привести ряд примеров, - заявил Барсуков.
- Приведите, прошу вас, - поощрил его Кац, который потому и стал
кандидатом наук. что всю жизнь отличался любознательностью к явлениям
природы. - Приведите, приведите, - повторил он и вынул из кармана пачку
сигарет, но, взглянув на свои окна, тотчас спрятал ее обратно и предложил
Григорию Ивановичу лучше прогуляться через сад.
Небо над Таврическим садом сплошь было залеплено толстыми и белесыми
тучами. Из разрывов этих туч нет-нет да и выскакивало солнце, ошалело
плюхалось в пруд, секунду трепыхалось в холодной воде, как блесна, и тут
же исчезало.
"...и равнодушная природа красою вечною сиять", - вдруг ни с того ни
с сего назидательно сказал Барсуков и твердо посмотрел в глаза Лазарю
Моисеевичу. Тот, являясь человеком тактичным, никакого недоумения не
проявил, как будто так оно и следует, что необразованный "бомж и з"
цитирует бессмертные строки.
- "Красою. Вечною!" - злобно настаивал Барсуков и, когда Лазарь
наконец кивнул, добавил: - Природа вечна, а человек в ней ничто. Сегодня
он есть, а завтра нету.
- Люди, безусловно, смертны, - согласился Кац.
Барсуков посмотрел на него с жалостью, махнул рукой, снял с головы
кепочку и принялся яростно трясти ее, точно ботинок, в который набрался
песок. Ничего не вытряс и деловито сказал:
- Привожу примеры исчезновения людей и предметов: сорок рублей
восемьдесят четыре копейки, принадлежавшие лично мне. Так? Теперь: Виталий
Матвеевич, старик...
- Какой Виталий Матвеевич? - спросил дотошный Кац.
- Какой он был, точно не знаю, - задумчиво ответил Барсуков, - но,
полагаю, дерьмо... А как исчез - это видел сам: в прошлую среду около
автовокзала попросил рубль, я ему: только, мол, трешка, он взял, говорит:
ничего, разменяю. Пошел к ларьку, через улицу шел, я видел, а потом вылез
трамвай - и с концами. Пропал человек.
- Ясно, - сказал Кац. - Еще какие были явления?
- Еще явление с синей машиной. Пустая, без людей, с горящими фарами
днем.
- Стояла?
- Ага. Хрен тебе в зубы. Прямо с Московского по середине площади как
вжарит. И на Садовую. Милиционер еще свистел.
- Я думаю, - сказал Кац, закуривая, - что все это просто цепь
совпадений.
- Тебе хорошо, - Барсуков снова тряс свою кепку, - тебе хорошо - ты
дурак...
Он пожал руку ошеломленного Лазаря, который тут уж не сумел
захлопнуть рта, и удалился величественной походкой человека, который
знает, что ему делать. А кандидат технических наук долго еще стоял на
пустой аллее у пруда с глупым выражением на интеллигентном лице.
Вечером того же дня, когда семья Кац сидела за чаем, а по телевизору
показывали фигурное катание, раздался телефонный звонок.
- Лелик, тебя, - позвала Лазаря мать, - ты бы все-таки объяснил им,
что беспокоить человека после работы - не дело.
- Олег, может быть, я подойду? - сказала Фира. - А ты ушел и будешь
поздно. Ага?
- Во-первых, я просил больше не называть меня Олегом...
- Ах, прости, пожалуйста, забыла о твоем гражданском мужестве в кругу
семьи, - сразу же надулась Фира, - между прочим, пока ты тут произносишь
декларации о правах человека, человек ждет.
Человек, действительно, терпеливо ждал, хотя времени, как потом
выяснится, у него было в обрез.
- Алло, - раздался далекий голос Барсукова, когда Лазарь наконец
подошел к телефону. - Алло! Слушайте и записывайте для науки. говорит
Барсуков из треугольника. Я гибну. Сос. Местоположения в пространстве
определить не могу. Сколько времени - тоже не знаю. Выхода отсюда нету и
мгла.
- Где вы? Какая мгла? - закричал Лазарь, глядя в окно, где с ясного
черного неба иронически смотрели звезды.
- Мгла обыкновенная. Сплошная. Бело-зеленая. Видимости никакой.
Гибну.
- Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю - вы пьяны?
- В самую меру. Записывайте для науки: "Барсуков Григорий вышел из
метро в 19. 03..." - голос становился все глуше и гас, точно "бомж'а и з"
уносило куда-то прочь от земли.
- Темно и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу... - это были
последние слова, услышанные Лазарем.
- Барсуков! Барсуков! - кричал он в опустевшую трубку.
Ни звука.
Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория
Ивановича Барсукова.

2
После возвращения из Болгарии, Александр Николаевич Петухов начал
задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке
или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя
все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за
рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась.
Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же
больная. У нее сидела Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы
Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.
- Гуляет он, - сказала Дуся про Петухова, как только Танечка ушла, -
а чего не гулять? Ездит по Европам за казенный счет, кожаный пиджак себе
купил.
- Татьяне тоже замшевую юбку привез, - вступилась справедливая
Наталья Ивановна.
- Гуляет, это точно, - несмотря на юбку, стояла на своем Семенова, -
вчера смотрю: идет домой в восьмом часу вместо шести, глазки, как у кота,
так и глядит туда-сюда, туда-сюда. А как увидит Кац Фирочку, так уж
вообще... Вчера вышагивают через двор, он ее сумочку несет.
- Фира интересная, - согласилась Наталья Ивановна, - полная и
одевается.
- Это верно, жить они умеют, этого от них не отнимешь. Марья
Сидоровна, корвалольчику еще накапать?
- Не надо, - тихо сказала Тютина. И все замолчали.
У Марьи Сидоровны было свое горе, и все из-за мужа. Конечно, старик
Тютин кожаных пиджаков сроду не носил и глазами не зыркал, зато последнее
время все его разговоры непременно сводились к близкой смерти, даже про
бывшего зятя что-то стал забывать. То начнет распоряжаться, как поступить
после похорон с его старым костюмом, (слава Богу еще, Марье Сидоровне
удалось уговорить его надеть в гроб выходной серый, а то заладил: синий да
синий, а серый импортный, дескать, в комиссионку, ну не срам?) то решает
вопрос, съезжаться ли Марье Сидоровне с дочерью и внуками и приходит к
выводу, что - не сметь! Анна выскочит замуж за какого-нибудь прощелыгу, а
мать окажется без своего угла. Марья Сидоровна ему и так, и сяк: Петя!
Зачем, скажи, эти разговоры? Травмировать меня? Поднимать давление?
А он опять:
- Окончание жизни это финал. Смерть тебя не спросит, когда ей придти.
Вон, Барсуков: был и нету.
Она ему:
- Так Барсуков же пьяница! Неизвестно, куда девался, может в тюрьме
сидит, может, в психбольнице на принудительном лечении.
- Это брось! Гришку искала милиция, они дело знают. Нигде не нашла. и
комнату опечатали, а ты - "неизвестно"! Если не известно, закон опечатать
не даст. Нет Барсукова. И меня не будет, - твердит Тютин, а сегодня и
вообще заявил, что настоятельно желает, чтобы на его похоронах обошлись
без рыданий и кислых слов, потому что в таком возрасте - смерть дело
житейское, вполне естественное и даже нужное, вроде свадьбы, например, или
приводов в армию на действительную службу.
- У гроба моего завещаю петь песни, - велел он жене.
- Какие? - шепотом спросила Марья Сидоровна и присела на диван.
Петр Васильевич долго думал, глядел в окно, потом сказал:
- Солдатские. Поняла, мать? Я - ветеран. Солдатские песни. запомни.
- Господи помилуй! - заплакала Марья Сидоровна, - Дай ты мне, Христа
ради, первой помереть!
Тютин плюнул, покачал головой и отправился в киоск покупать "Неделю",
а Марье Сидоровне пришлось звать Дусю, не могла уж сама накапать лекарство
- руки тряслись.
Так что вполне понятно - не до Танечки Петуховой было в тот день
Марье Сидоровне Тютиной.
К сожалению, и Петухову было теперь не до жены. Уже две недели прошло
после возвращения его из Болгарии на родную землю, а он, как был в первый
день не в себе, так и остался.
Точно яркие цветные слайды вспыхивали в его мозгу разные картины:
ночной бар, тихая музыка, притушенный свет, сигареты "Честерфилд",
коктейль "Мартини", элегантный бармен - друг, не лакей и не хам - нагнулся
к Петухову, щелкает американской зажигалкой: курите. Холл отеля
"Амбассадор" на международном курорте "Златы Пясцы", где Александр
Николаевич прожил три последних дня своей первой заграничной поездки - так
было предусмотрено программой: после заседаний, встреч и приемов - отдых у
моря. Здание Казино, вдоль которого всю ночь стоит вереница машин. И
каких! Мерседесы, шевроле, фольксвагены, тойоты, форды... Огни, огни,
огни... Толпа западных людей в зале казино около игральных автоматов - это
рулетка такая, называется "Однорукий бандит". Петухов сам был свидетелем,
как какой-то джентльмен с бешеными глазами и голубыми ввалившимися щеками
бросил в щель "бандита" серебристый жетон, дернул ручку - и целая груда
этих жетонов со звоном высыпалась в лоток. А мистер Петухов, профсоюзная
шишка, в только что купленном черном кожаном пиджаке и белых брюках, а
одном кармане которых лежали американские сигареты, а в другом турецкая
жевательная резинка, он, причесанный на косой пробор в лучшем салоне
Варны, он, к которому здесь, за границей, все обращались только
по-немецки, мялся в углу, не смея подойти к автомату, поминутно
оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их группы. А уж
потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?! И
ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим профсоюзным
образованием, знающий два языка со словарем, что это быдло из их так
называемой делегации, жлобы, уроженцы города Саратова или какого-нибудь
Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда замолчит
наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их возят
по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними у всех на виду в
ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или жутких синтетических
платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то, что хороша, дескать,
страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы в своей России, в
грязи и серости по уши! Так нет - им подавай Европу, а ты, как дурак,
веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды западных немцев,
сидящих напротив. Немцы, кстати, и сидят иначе, и сигарету держат как-то
красиво, и лица у всех культурные. Ведь вот - выпили, а никто не красный,
не потный, не орет и руками не машет.
И, главное, не встанешь, не закричишь: "Товарищи!" то есть, конечно:
"Господа! Я не такой, как эти! Я все понимаю, мне смешно и противно
смотреть на них, так же, как и вам! Это, ей Богу, не я покупаю в аптеке
медицинский спирт и напиваюсь, как свинья у себя в номере, а потом начинаю
горланить на весь отель! Не я с утра до вечера дуюсь в холле в подкидного
дурака! Не я под джазовую музыку пляшу в ресторане "цыганочку" или топчусь
в медленном танго, как допотопный сервант. Не я это! Не я!"
Тонко улыбаются нарядные западные люди, кажется, если бы можно,
выкинули бы сейчас фотоаппараты и кинокамеры, запечатлели бы на память
дикарей. Но - нельзя, неприлично.
А наши понятия-то такого не имеют - "неприлично", им все прилично,
вопят на весь зал, пялятся по сторонам и еще шуточки отпускают - у нас,
мол, танцуют лучше и одеваются наряднее. Кретины! Неандертальцы! Толпа!
Так они сводили его с ума там, в Болгарии. А теперь - вот она Родина.
Родина - мать. Перемать. Россия, сплошь состоящая из них, из этих...
На второй день после приезда зашел днем в "Север" пообедать и сразу:
"Глаза есть? Не видите - стол убран? Ах, видите. Так чего садитесь?.. Мест
нет? А у нас - людей нет. Вы к нам работать пойдете?" Сервис!
Можно было, конечно, показать ей Кузькину мать, чтобы знала с кем
имеет дело, хамка, да связываться противно, тем более, был не один, с
начальством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9