Такая неизвестность способна свести с ума. Ведь даже представить себе, что со мной будет и как мне выпало жить дальше, невозможно…
Закрыв глаза, я старался убедить себя, что все свои страхи я сам же и вбил себе в голову. «Вшивый интеллигент, задроченный профессор, окончательно закомплексованный яппи, – ругал я себя, – а ну очнись!» На короткое время это помогало. Тебя, как шлюха в кровати своими голыми ляжками, начинала манить какая-нибудь забубённая греза, и ты уже не мог с нею совладать. Но проходила минута-две, и в мозгу, как буквы на стене вавилонского царя Валтасара из Библии, возникали тяжелые раздумья и опасения. Перед ними беспомощен и бессилен любой смертный.
Странно, но я вдруг начал видеть себя со стороны. Говорят, это случается, когда человек – на пороге клинической смерти. Но я-то ведь уже дважды – туда и обратно – переступал этот порог. Не потому ли, вернувшись назад, обзавелся внутри самого себя своим двойником? В последнее время столько разговоров о клонировании: может, после аварии мой мозг клонировал самого себя?
Пространство вдруг как бы расплылось, и из невидимого зеркала на меня смотрели сразу двое Руди: один, как две капли воды похожий на фотографию из Розиного альбома, только без гусарского мундира. Другой – его зеркальное, но помолодевшее лет на шесть отражение.
Заснул я лишь к утру, когда больница начала пробуждаться. Слышалось шарканье уборщиц, урчание воды в унитазах, ожившие после ночного бдения в ожидании скорой смены шаги медсестер.
В десять возле меня появилась Абби. Она возникла на пороге как всегда собранная, подтянутая и элегантная. Ее улыбка была похожа на печать на долговом обязательстве: не сомневайся, все кончится хорошо!
Я поморщился.
– Наконец-то, Руди! Ты – такой молодец!.. – воскликнула она.
Она постояла секунду молча, скользя взглядом по палате, словно чтобы убедиться, что все страшное уже позади. Потом, шумно вздохнув и довольная собой, радостно всплеснула руками:
– Прямо не верю своим глазам! Какое счастье!
Она чмокнула меня и тут же опять слегка отстранилась.
На меня это подействовало как удар тока. Мне чуть не до слез стало вдруг обидно за самого себя. Я через полгода вернулся с того света, а она – вместо невыплаканных еще слез сострадания – встречает меня радостной улыбкой? И тогда мой помолодевший двойник из ночных грез, вызывающе ухмыльнувшись, вдруг неслышно шепнул:
– У тебя все впереди! На фига тебе прошлое?!
Оно и вправду было мне не нужно. Я не хотел возвращаться в ту пустую и холодную действительность, в которой жил раньше.
А тут еще заныло в памяти то ощущение стыда и отчаяния, в которые я окунулся в ночь перед похоронами Розы. От горя и угрызений совести я тогда никак не мог заснуть: они давили на меня неподъемным грузом. Мне так хотелось во что бы то ни стало хоть ненадолго забыться, ощутить женскую, почти материнскую нежность, почувствовать себя любимым, выплакать свое невосполнимое сиротство. Я так нуждался в теплоте и близости! Но жена решительно отвела мою руку и колко меня упрекнула.
На мгновение у меня мелькнуло желание грубо схватить ее, встряхнуть и, раздвинув ноги, показать, что так с мужчиной не обращаются. Но Абби была не только моей женой, но и матерью двух моих детей. А, кроме того, если ты за три с лишним десятка лет совместной жизни ни разу не позволил себе ничего подобного, то начинать все заново в таком возрасте поздно. Я повернулся к ней спиной и, сделав вид, что это – случайно, довольно больно толкнул ее боком. В паху у меня ломило…
Условность – младшая сестра лицемерия. Хотя Абби и надела траур, смерть Розы тронула ее не больше, чем тиканье часов в кухне. Но что еще хуже, – она бестактно поставила меня на место, ткнув носом в собственную бессердечность: скорбь и секс?
А кто из нас, собственно, был более бессердечен?..
Прошлое мгновенно отслоилось, едва Абби как ни в чем не бывало произнесла более мягким, даже проникновенным тоном:
– Я так этого ждала. Ты даже представить себе не можешь. Теперь мы вернемся домой, и все пойдет по-прежнему. Как всегда…
Это был непонятный порыв: дав Абби наклониться над собой, я игриво пролез рукой под ее платье. Смешавшись, она смущенно хихикнула, но тут же придала своему тону привычную дозу здравомыслия:
– Ты опять за свои шуточки?! Совсем сума сошел?! Здесь?..
Она слегка кривила душой: мои шуточки далеко не всегда были такими дерзкими и ни к чему особенному не приводили. Но теперь, через полгода после аварии, Руди сильно изменился. Максимум, что я позволил бы себе раньше, – разозлившись от нахлынувшего раздражения и неловкости, демонстративно убрать руку. Буркнул бы что-то нелестное и замкнулся. А сейчас ее реакция меня даже не колыхнула.
– Абби, – с развязной медлительностью освободил я ее талию от своей руки, – может, скажешь, что за все эти полгода ты ни разу не захотела? Занималась сама собой? Или, может, трахнулась на стороне?
Она изменилась в лице. Оно стало серым и тяжелым.
– Руди, – зло отчеканила моя жена. – Есть вещи, которые в твоем возрасте…
– А что, разве когда-нибудь у нас с тобой был другой возраст?
Мелькнувшую в ее взгляде злость сменило беспокойство. Я сбил Абби с толку, и она не знала, как поступить. Ведь я все же – болен, а больному позволяется то, чего нельзя делать здоровому.
Секс всегда был для Абби не то чтобы чем-то запретным, но в определенных дозах и ситуациях не очень, скажем, допустимым.
– Ты же не набрасываешься на еду, если голоден, – оправдываясь, сказала она. – Ешь вилкой, не хрюкаешь, не чавкаешь, чтобы другому не было противно.
Но на этот раз ее нотация меня только позабавила, и я ухмыльнулся:
– Не знаю, что хуже, – парировал я, – чавкать и хрюкать или манерничать и изображать фригидную матрону позапрошлого века!
– В тебе говорят манеры бухарестского кабаре, – не сдержалась она.
– А в тебе – гены твоего дедули и целого поколения прусских чиновников!
Незадолго до прихода к власти Гитлера ее родители сбежали из Германии в Америку. Здесь они открыли маленькую пекарню.
Для секса у Абби существовал целый кодекс правил хорошего тона. Во-первых, не дай бог, нельзя им заниматься при свете. Во-вторых, – менять привычные несколько поз: это безнравственно. В-третьих, – слишком шуметь и называть вещи своими именами. В-четвертых, – говорить о нем, не только с другими, но и между собой. В-пятых… Надоело перечислять…
Праздник Абби превращала в будни, деликатес – в дежурное блюдо, а чувство – в калечащий обрыдлыми кандалами долг. Но сейчас мне было на все это наплевать. Она это поняла и смотрела на меня одновременно с осуждением и тревогой. Я становился для нее загадкой. «Что это с ним такое случилось?» – читал я в ее глазах. Но помогать ей не хотел и не стал.
– Мне очень жаль, – зевнул я, – но за эти полгода что-то во мне изменилось.
– Да, – сказала она севшим голосом, – тебя не узнать. Ты стал вульгарен и нетерпим.
– Поговори с Чарли, и он тебе все объяснит. Как врач, он понимает во всем, что произошло, больше меня.
– Не к чему мне к нему обращаться! – отрезала она. – Вернемся домой, и все войдет в свою колею.
– Не войдет, – помахал я предупредительно пальцем. – Мне осталось не так много времени, и я, к твоему сведению, не собираюсь вести прежний образ жизни. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше для тебя.
Она нахмурилась: глаза ее покрылись металлической пленкой сдержанного гнева.
– Что ты несешь? – вырвалось у нее.
– Лишь то, что отношения у нас теперь будут совсем другими.
– Это что, из-за дня рождения? – повысила она голос. – Или из-за Чарли?.. И эта после всего, что я для тебя сделала? Поставила на ноги? Заботилась о тебе, как о ребенке? Была тебе женой и нянькой? Растила твоих детей?..
Ее понесло, но мне было все равно:
– Абби, – сказал я, – ты можешь упрекать меня до послезавтра, мне это до фени. И пойми, наконец: это ничего не изменит…
АББИ
Домой я вернулась подавленная и растерянная. Руди, которого я увидела в больнице, ничем не напоминал того, которого я знала тридцать два года. Дерзкая улыбка на помолодевшем лице, ощупывающие глаза, уверенные интонации голоса. Но он изменился не только внешне: непостижимая перемена произошла и в его манере поведения. Он стал жестче, капризней, эгоистичней.
Что бы я ни делала в тот вечер, я думала лишь об одном: что послужило причиной этого внезапного отчуждения? Мне казалось, я ощущаю на себе его критически оценивающий взгляд, чувствую прикосновение грубой и даже требовательной руки. Я копалась в себе, пытаясь найти, где та невольная, но роковая ошибка, которую я могла допустить, и беспомощно тыкалась в случайные, давно забытые темные углы памяти. Но они ни о чем мне не говорили. Стычки и ссоры бывают в любой, даже самой счастливой семье. А что касается остального – я была ему верной и готовой разделить с ним любые заботы женой.
В сущности, сексуальный опыт у меня не ахти какой. Первым моим любовником стал сорокалетний врач, который больше всего на свете боялся, что кто-нибудь узнает об его адюльтере. Встречи походили на свидание двух заговорщиков, решивших произвести переворот. Но что еще хуже, я оставалась совершенно к нему равнодушной.
Лежа под ним, я страстно пыталась понять, чем же так привлекателен секс, но дверь в эту тайну еще долго оставалась для меня наглухо закрытой. Мне оставалось лишь делать вид, что я не замечаю его натужное пыхтение, и не противиться его равномерным и скучным толчкам. Порой мне казалось, он долбит меня, как дятел – дерево, и я всякий раз вздрагивала, когда он ускорял темп. Все это не вызывало во мне ничего, кроме досадливой скуки. Он это чувствовал и всегда после того, как приходил в себя, отводил глаза.
После его торопливых, не приносящих ни радости, ни удовольствия ласк, я презирала и ненавидела саму себя. Становилась под душ, пыталась уверить себя, что вместе со струями воды сойдут и исчезнут клейкая чуждость спермы и гнилостный запах пота. Уверена, что и он испытал облегчение, когда я сказала, что нашей связи пришел конец.
После, с тоски и отчаяния, я уступила настойчивым приставаниям соседа по дому. Начинающий самодовольный актер, он рисовался даже перед самим собой. С этим ничтожеством я тоже ни разу не испытала оргазма. И когда уже сама вынесла себе приговор: ты – фригидна и ничто тебе не поможет! – возле меня вдруг возник новый стажер – Чарли.
Надо было видеть его в те времена, чтобы понять, как безнадежно может запутаться не очень неискушенная дичь в сетях опытного охотника. Невысокий, но ладный и мускулистый, с приятным кофейного цвета лицом и хрипловатым голосом этакого джазового Дюка Эллингтона. Его взгляд захватывал, как лассо. А уж заарканив, не отпускал, пока не добивался своего.
В нем ощущалась упрямая сила и такой откровенный, шальной вызов, что кружилась голова. Глаза откровенно раздевали, руки гладили, смех напоминал зов Тарзана в джунглях. Нас, молоденьких сестричек, было в больнице больше сотни. Но на зависть всем моим товаркам, он выделил именно меня. Разве могло это не произвести впечатления? Ведь о моем жалком сексуальном опыте им было известно.
Прижав меня однажды на одном из дежурств к стене, он дурманящим голосом зашептал:
– Эй! Ты ведь не хочешь, девочка, жевать одну только преснятину?! Это отобьет у тебя вкус. – Он ухмыльнулся и продолжил: – Завтра вечером я возьму тебя к себе. Мой сосед по комнате допоздна играет в ночном клубе. У меня ты впервые попробуешь что-то по-настоящему острое. Может, тебе даже понравится…
Когда я позже спросила его, что ему подсказало, что я не буду очень сопротивляться, Чарли расхохотался:
– У тебя в глазах была такая пустота… И это в твоем-то возрасте? При твоей-то внешности?!
Комплексы в Чарли начисто отсутствовали: все было дозволено и все – естественно. Из нудного урока секс вдруг превратился в захватывающую авантюру. Чарли не только ничего не стеснялся – пытался и меня избавить от чувства привитой мне дома вины за содеянное. Это с ним я испытала первый в своей жизни оргазм. Но ошеломил он меня не столько силой и яркостью, сколько неожиданностью.
– Бедняга, – ухмыльнулся Чарли в ответ на мою реакцию. – Ну и не везло же тебе с мужиками!
Я зарделась, но он только подмигнул мне и ошарашил еще циничней:
– Ты что, никогда сама себя пальчиками не баловала?
Я заплакала…
Для Чарли секс всегда был чем-то вроде олимпийского забега, цель которого – во что бы то ни стало взойти на доску почета. Может, поэтому, взяв меня, как опытный тренер в обучение, он довольно скоро убедился, что медалистки из его ученицы никогда не получится. Наверное, одних способностей для этого мало: нужно еще желание. А его-то у меня как раз и не было. Да и никакой страсти к Чарли я не испытывала.
Довольно скоро я пришла к убеждению, что если секс и напоминает спорт, то заниматься им долго и много – скучно и утомительно, Я уставала от перегрузок, а вместо удовольствия ощущала боль и усталость. А потом все чаще и чаще стала задавать себе вопрос: а зачем тебе, собственно, это надо? В результате через пару месяцев ничего, кроме досады и желания остаться одной, я уже не испытывала. Зато хорошо усвоила – что я буду, а чего не буду девать с тем, кто станет моим мужем.
Чарли понял это и, потеряв ко мне интерес, познакомил с Руди. О том, что все, по сути, подстроила Роза, которой важно было прекратить роман своего сына с Лолой, я узнала лишь много позже…
В Руди я нашла то, чего не было в Чарли и двух его предшественниках: нежность. Прикосновения его были ласковы и интимны, голос – мелодичен, а речь – так доверительна, что хотелось закрыть глаза и забыться. Он был деликатен, не подгонял бежать за собой, как Чарли, а как бы протягивал руку: хочешь, побежим вместе?! И уж для него-то секс был никаким не спортом, а лакомством. Но ведь и лакомства могут быстро наскучить. Я хотела жить полнокровной жизнью: иметь семью, детей, путешествовать, ходить в кино, на концерты, в театры, встречаться с друзьями, приглашать их к себе.
Руди везде и во всем был удивительно чуток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37