Несмотря на минорную обстановку, от Линдсей не укрылось, как несколько женских голов тут же повернулись в его сторону. Она тоже подняла глаза. Непокорные темные волосы падали Роуленду на лоб. Черный костюм и белая рубашка подчеркивали его высокий рост и мужскую стать. Линдсей услышала, как в их ряду прошелестел чей-то шепот с резким американским акцентом:
– Милая, ты не знаешь, кто этот божественно сложенный красавчик?
Но чужие слова, как видно, не достигали его слуха.
– Черт… – вполголоса выругался он, садясь на место, в то время как на сцену выходила группа служителей в черном. – Черт, поздно уже. А мне так надо было с ней поговорить.
– У тебя есть какая-то зацепка? – спросила Линдсей, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно равнодушнее. Возможно, речь и в самом деле шла о новой нити в расследовании, которое Роуленд вел вместе с Джини. Однако при виде того, как он беспокоится, в душу закрадывалось подозрение, что речь здесь вовсе не о журналистских находках.
– Что? Да. Есть. А теперь приходится ждать… – Он посмотрел на помост, где уже скорбно застыла группа людей в черных одеяниях. Линдсей тоже переключила внимание на сцену, невольно восхищаясь тем, как умело обставлено это мероприятие. В следующую секунду она сосредоточилась до предела. К пюпитру с микрофоном быстрым шагом приближался Лазар. В зале воцарилось мертвое молчание.
Траурная речь оказалась краткой. Он зачитал ее четырежды: сперва по-французски, потом по-английски, по-испански и, наконец, по-немецки. Никто за это время не издал ни звука – только телекамеры тихо стрекотали в тишине. И лишь когда Лазар закончил говорить, черный помост озарили десятки вспышек фотоаппаратов.
Линдсей смогла разобрать кое-что, но далеко не все, когда он произносил речь на французском. Должно быть, Роуленд преуспел в этом больше. Он весь обратился в слух. Только раз или два озадаченно нахмурился. Когда Лазар перешел на английский, Роуленд, казалось, продолжал слушать его с неменьшим вниманием, однако Линдсей почему-то не была уверена в том, что он действительно слушает. Она жадно ловила каждое произнесенное слово, но даже предельно сконцентрировав внимание на выступавшем, не могла не почувствовать, что Роуленд, глядя на Лазара, сейчас никого и ничего не видит перед собой. Его мысли были сосредоточены на чем-то другом, быть может, на французской версии речи.
– Вчера днем, – торжественно произнес Лазар, – да будет вам известно, с Марией Казарес случился сердечный приступ. В это время она находилась в доме своей бывшей служанки, к которой была очень привязана. И есть доля утешения в том, что, когда беда столь неожиданно застигла ее, она оказалась не одна, а с другом. Хотелось бы воспользоваться возможностью, чтобы выразить искреннюю признательность врачам клиники «Сент-Этьен» за их самоотверженные попытки вновь вдохнуть в нее жизнь, за то, что они оказали ей всю помощь, какую только могли. К сожалению, эти усилия не увенчались успехом. Мадемуазель Казарес скончалась вскоре после того, как была доставлена в больницу. И в ту, последнюю, минуту ее жизни я был рядом с ней.
Выдержав паузу, Лазар продолжил:
– Хочу объявить, что, как наверняка пожелала бы того сама Мария Казарес, ее коллекция от кутюр будет показана завтра, как и было запланировано. В числе прочих будут представлены три проекта – ее последние, набросанные ее рукой за день до кончины. Мария Казарес была рождена художником и оставалась художником до конца.
– Завтра утром в Доме Казарес будет царить не печаль, а радость. – Он снова выдержал паузу, отчего его сообщение приняло повелительный тон. – Это будет наша дань признания одной из самых удивительных женщин современности – и, уж во всяком случае, самой удивительной, талантливой и проницательной женщине из всех, кого я знал в своей жизни. Она была кутюрье от Бога, талант ее представлял собой сплетение ума, оригинальности и страсти. Эта женщина как-то раз сама сказала, что постигла не только искусство, но и науку создания одежды…
При этих словах Линдсей метнула пронзительный взгляд в сторону Роуленда.
– Слышу, слышу, – успокоил он ее полушепотом. – Лучше слушай внимательно, что дальше будет.
Окинув царственным взором притихший зал, смотревший на него сотнями внимательных глаз, Лазар заговорил вновь. Его голос со странным резким акцентом звучал на редкость ровно, бесстрастно и сдержанно.
– Не мне составлять некрологи о ней. Пусть это делают другие. Но вот что хотелось бы сказать: я знал Марию Казарес и долгие годы рука об руку работал с ней. И все это время я видел, сколь беззаветна ее верность профессиональному долгу. Я никогда не знал ее другой. Подобная преданность от любой женщины требует немалых жертв. Мария Казарес никогда не была замужем, у нее не было детей. Люди, плохо знавшие ее, утверждали, что сделать такой выбор было для нее не столь уж сложно. Однако они были не правы. Нет, ее служение делу не обошлось без борьбы и жертв. И думается, только французское понятие способно передать то, какой она была: как и все великие художники, Мария Казарес в отношении своего искусства была поистине religieuse.
– Она умела… – Лазар ненадолго заколебался, – вселять радость в сердца людей. В личной жизни ей были присущи искренность, внимание к другим, понимание их забот, смелость, милосердие и великодушие. Мария Казарес навсегда сохранила в себе детскую прямоту и непосредственность. За все эти годы слава не вскружила ей голову.
– Что же касается профессиональной деятельности, – его голос вновь обрел твердость, – то здесь она была поистине редким человеком – женщиной, создающей моду для женщин. Она вторглась в ту область искусства, где почти все главные роли по традиции распределены между мужчинами. Мария Казарес создала новый взгляд на то, какими современные женщины желают показать себя миру. Помогая женщинам изменить облик, она, вероятно, помогала им заново осмыслить самих себя. Насколько справедливо это утверждение, пусть решают другие. От себя же скажу: для меня, как мужчины, работа с ней была великолепной школой, и я безмерно благодарен ей за то, что она открыла передо мной волшебный мир, где инстинкты тела и сердца столь же ценны, как и плоды глубоких размышлений. Этот мир имеет короткое и емкое название: мир женщин. – Он опустил голову, хотя и говорил не по бумажке, а потом снова вгляделся в зал. Лазар стоял неестественно выпрямившись, почти по стойке «смирно».
«Словно часовой», – подумала Линдсей.
– Отдавая покойной последнюю дань уважения, хотел бы употребить еще одну французскую фразу. Для всего мира Мария Казарес была художником. Для меня же она была и навсегда останется моей amie de coeur.
Он замолчал. Его темные глаза по-прежнему неподвижно глядели в зал. Линдсей почувствовала, как жалость и сочувствие сжимают ее сердце. «Чего же это ему стоит, – мелькнула у нее мысль, – говорить, искусно, без единого шва соединяя правду и заведомую ложь, так что никто не видит между ними ни малейшего различия? Говорить спокойным, ровным голосом».
Лазар между тем, не выказывая никаких эмоций, произносил свою речь по-испански, а затем перешел на немецкий. Завершив выступление, он тут же повернулся и покинул сцену.
Служащие на черном помосте не успели и шевельнуться, как Роуленд был уже на ногах. Схватив Линдсей за руку, он стремительно потащил ее по проходу между креслами. Толпа медленно зашевелилась, зал разноголосо загудел: люди начинали обмениваться впечатлениями. Линдсей поначалу была удивлена тем, что Роуленд так спешит, но быстро поняла, в чем дело. В дверях стояла Джини.
Линдсей сразу же заметила, насколько бледно лицо ее подруги. Бросив на Джини тревожно-испытующий взгляд, Роуленд быстро повел обеих женщин в вестибюль, потом на улицу, по тротуару.
Лишь через несколько минут, когда все трое, пройдя изрядное расстояние, свернули за угол, он остановился. Они стояли на тихой узкой улочке, на одной стороне которой высились жилые дома, а вдоль другой тянулась какая-то глухая стена.
– Ну что, слышала? – спросил Роуленд. Линдсей сразу поняла, что вопрос адресован не ей. Он обращался к Джини так, будто беседовал с ней наедине, а Линдсей оказалась в их компании лишь по какому-то недоразумению.
– Да, – ответила Джини и, прислонившись к стене, заговорила быстро и сбивчиво: – Они впустили меня как раз в тот момент, когда он заканчивал говорить по-французски. Но выдержка-то, выдержка какова! Как он только может? Как может так говорить – четко, бесстрастно, не заглядывая в бумажку? Я… – Она запнулась и впервые взглянула на Линдсей. – Роуленд пересказал мне то, что ты выяснила насчет Нового Орлеана. И пока выступал Лазар, эта история звучала в моих ушах. Я словно заново слышала ее в его словах, мне становился доступен их тайный смысл.
Линдсей не нашла, что на это сказать. Ее взор был прикован к лицу Джини, на котором четко отпечатался след удара. Удар этот, судя по всему, был нанесен тяжелой рукой. На скуле подруги темнел кровоподтек, который, расплываясь, охватывал значительную часть левой половины ее лица.
Джини все время поворачивалась левым боком к стене, пытаясь скрыть свой синяк от собеседников. Однако подобная тактика оказалась не слишком успешной. Роуленд тоже увидел кровоподтек. Линдсей заметила, как изменилось его лицо. Он как-то нерешительно дернулся, словно собирался предпринять что-то, но сдержался. Заметив его пристальный взгляд, Джини загородилась было ладонью, но в следующую секунду безвольно опустила руку. Наступило молчание. Молчание, которое, как показалось Линдсей, было наполнено каким-то низким гулом, звуком не спадающего напряжения. Джини заговорила вновь, полагая, очевидно, что таким образом сможет устранить возникшую неловкость. «Бедняжка», – жалостливо подумала Линдсей.
– Вдумайтесь хотя бы в то, как он расписывал ее личные достоинства, – произнесла Джини. – Говорил что-то об искренности…
– Там была не только искренность, но и внимание к другим, смелость, милосердие, великодушие, – откликнулся Роуленд, не сводя глаз с ее лица. – Это его точные слова. Если ему верить, она была само совершенство.
– Да. И к тому же religieuse. Еще что-то об открытии волшебного мира – Лазар говорил об этом в самом конце… Но он полностью обошел вопрос о времени, не сказав ни слова о том, как давно знает ее.
– Много-много лет, – произнес Роуленд. – Время не властно над чувствами – он явно намекнул на это в заключение своей речи. И ее смерть ничего здесь не изменила.
– Интересно, они раздадут текст? – нетерпеливо перебила его Джини. – Я ничего не записала. Хотела, но…
– Раздадут. Уже раздают, наверное. Но нам он не потребуется. Самое важное осталось у меня в памяти.
Джини тихо вздохнула, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Линдсей посмотрела сперва на нее, потом на Роуленда и тихонько попятилась от них. Третий – лишний…
Надо было уходить – быстренько и под благовидным предлогом. Она сказала, что у нее назначена встреча с Марковым. И это вовсе не было выдумкой: встреча должна была состояться до начала дневного показа коллекции Шанель. Впрочем, точно с таким же успехом Линдсей могла бы объявить, что в следующую минуту улетает на Марс, – эти двое прореагировали бы на подобное сообщение с неменьшим безразличием. Сейчас они молча смотрели друг на друга, и их молчание было не менее красноречивым, чем самое бурное словесное объяснение.
Линдсей быстро пошла прочь. На углу она обернулась. Джини теперь стояла спиной к стене, низко опустив голову. Роуленд стоял перед ней. Его ладони упирались в стену по обе стороны от ее головы. Он о чем-то с жаром говорил.
Как раз в тот момент, когда Линдсей обернулась, он завершил тираду, и Джини медленно подняла голову, посмотрев ему прямо в глаза. У Линдсей не было никакого желания шпионить за ними. Завернув за угол, она начала пробираться сквозь толпу, все еще выливавшуюся из Дома Казарес. Во второй раз за день разноязыкое вавилонское столпотворение поглотило ее, и ей пришлось как следует поработать локтями, чтобы вырваться на свободу.
Сейчас ей срочно нужен был Марков. Ей как лекарство, как воздух требовалась доза его спокойной мудрости. Линдсей не представляла себе, как без этого допинга проживет остаток нескончаемого дня. Фотограф способен был не только ободрить ее, но и дать ей чувство перспективы, жизненной цели. Стоит ему лишь слегка изменить фокус, и все ее нынешние передряги отодвинутся далеко-далеко. А может быть, отступит и боль – реальная, физическая, навязчивая. Именно эту боль имеют в виду, когда жалуются на то, что раскалывается голова. Однако сегодня с утра у Линдсей болела не голова. Щемящая боль поселилась в ее сердце.
* * *
«Сколько же времени прошло с тех пор, как исчезла Линдсей? – задумалась Джини. – Десять минут? Пятнадцать?» Может, больше. Может, меньше. Время, взбунтовавшись, отказывалось течь обычным порядком. Она посмотрела на Роуленда, который стоял рядом, спиной к стене.
Дыхание его было учащенным, как после бега. Можно было на расстоянии почувствовать владевшие им злость и возбуждение.
– Я хочу просто работать, Роуленд, – повернулась она к нему лицом и прикоснулась к его руке. – Пожалуйста, не будем о другом… Может, я и в самом деле больше ни на что не годна, но поверь, работать я умею. Я хочу полностью сосредоточиться на этом материале, хочу собрать все кусочки воедино, но прежде всего хочу разыскать Майну. Ты же соглашался на это, Роуленд. Ты сам говорил, что это возможно.
– Говорил…
Поколебавшись, он тоже поднял глаза. Ее лицо белым пятном маячило перед ним. Но этот кровоподтек… Смотреть на него было выше его сил. И глаза… В них читалась отчаянная мольба. Когда она так смотрела на него, не было ничего на свете, в чем он мог бы ей отказать. Интересно, понимает ли она это? У него было такое ощущение, будто Джини видит его насквозь со всеми его слабостями. Да, пожалуй, она все-таки понимает, какую власть имеет над ним.
– Прошу тебя, Роуленд, – продолжила Джини. – Я не могу сказать тебе многого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85