Поглядывая на невестку, Сайдеямал видела, как грустно ее лицо.
— А ты не видела на улице своего сына? — вдруг спросила Гульямал.
— Нет. А разве он не сказал тебе, куда идет?
— Что говорить? Я и без того знаю, к Нафисе пошел… — силясь улыбнуться, сказала Гульямал. — Не может он ее забыть!
— А ты бы заставила… — тихо ответила старушка.
— Значит, вы не против, мама, если б Хисмат на мне женился?
— Конечно, не против! Как ты могла поду мать, доченька, что я против? Ведь и по обычаю он должен был это сделать, только вот не так он чтит обычаи дедов, как мне хотелось бы… А уж я сама только и думаю о том, чтоб вы были вместе!
— Правда? — Гульямал счастливо улыбнулась, но тут же лицо ее помрачнело, и она сказала, тяжело вздыхая: — Не любит он меня… Чего я только не делала, мама! И чаем вороженым его поила, все равно не подействовало… Уж если кто не любит, ничем не заставишь!
— Чаем? Смотри у меня, еще отравишь его какой-нибудь нечистью! Погоди, дай срок, полю бит, — притворно сердито сказала Сайдеямал и добавила серьезно: — Куда ж он ушел? Темно уже… Может, выйдешь, поглядишь?
Гульямал, будто только этого и ждала, наспех накинула камзол и выскочила из дому. Сайдеямал улыбнулась: «Эх, и я, когда молодая была, вот так же за своим Хуснутдином бегала…» Она вздохнула, вынула из чувала лепешки, ладонью стряхнула с них золу и обтерла тряпкой. В доме вкусно запахло свежевыпеченным хлебом. Скоро во дворе послышался скрип снега под чьими-то легкими, быстрыми шагами; вбежала, запыхавшись, Гульямал, и морозом пахнуло из дверей.
— Идет! — сказала Гульямал, торопливо вешая камзол на стену и усаживаясь рядом.
— Где же он был?
— У Хайретдиновых. — Гульямал потерла красные. от мороза щеки, сложила ладони вместе и стала дышать в них, отогревая. — Фатхия-енга его не впустила, сказала, что Хажисултан у них сидит; не то еще что, не разобрала толком, что она там говорила. Она с палкой была и кричала что-то!
— Не ударила? — встревожилась Сайдеямал.
— Нет, грозила только…
Мать вздохнула, и снег во дворе опять заскрипел, на этот раз под грузными шагами. Хисматулла вошел в дом, опустив голову, и, не раздеваясь, сел на нары. Гульямал забегала по дому, собирая на стол.
— Почему не раздеваешься или опять куда собрался? Голова болит? — спросила Сайдеямал.
— Да, сейчас пойду, — мрачно ответил Хисматулла.
— Куда? — в один голос спросили мать и Гульямал.
— На прииск.
— Нет, все-таки ты сумасшедший! —сердито сказала мать. — Что это за разговоры? Погляди, что творится на улице — ветер, мороз! Тебя что, гонят отсюда? Так нельзя, сынок, ни меня не уважаешь, ни енгу свою! Смотри, как она старалась, сколько наварила, стол накрыла, мы ведь тебя ждали!
Сайдеямал помогла сыну раздеться и усадила ужинать. После ужина Гульямал приготовила Хисматулле постель, улеглась сама на другом конце нар. Сайдеямал уложили на лавку за чувалом. Гульямал погасила огонь. Все трое молчали, и эта гнетущая тишина, казалось, была так тяжела, что давила на плечи. Перекинувшись несколькими словами, Сайдеямал и Хисматулла снова замолкли и, видимо, уснули, а Гульямал уткнулась в подушку и беззвучно заплакала. «Почему я такая несчастная? — думала она. — Завтра он уйдет, и меня начнет есть тоска. О аллах, помоги мне стерпеть эту муку! Лучше бы он лежал больной у меня на нарах и не помнил себя, тогда я могла бы быть с ним рядом и спать на одних нарах, прижавшись так тесно, как будто мы одно целое! Не могу больше одна, не могу!..»
21
Добравшись до прииска, Хисматулла сразу отправился к конторе. Стремясь скорее попасть в тепло после долгой, холодной дороги, он рванул дверь, ведущую в коридор, и постучался в комнату, где сидел обычно штейгер. Ему никто не ответил. Хисматулла подергал дверь, она была заперта. Две другие двери тоже были закрыты. Хисматулла вышел на крыльцо и увидел пожилого старателя, понуро сидевшего на ступеньках.
— Ты, браток, чего здесь делаешь? — смерив его взглядом с головы до ног, спросил старатель.
— Так… — неприязненно ответил Хисматулла: ему не понравилось, что его так пристально разглядывают.
— Знаю, что так, — старатель усмехнулся. — Дело-то у тебя какое?
— У меня? Мне хозяина надо, на работу хо чу наняться! — сказал Хисматулла с вызовом.
Старатель махнул рукой. У него, было обросшее жесткой седой щетиной лицо, у губ лежали глубокие, усталые складки, и Хисматулле стало стыдно, что он так невежливо говорит со старым человеком.
— Я тоже за работой. — Старатель вздохнул и, передернув плечами от холода, затянул поту же пояс поверх телогрейки. Телогрейка была худая, из дыр ее клочьями торчала вата. — Черт знает что здесь у них творится! Никакого порядка… При старом управляющем такого не было!
— Как? — изумился Хисматулла. — А где же этот, как его? Ну, в золотых очках!..
— Аркашка-то? — Старатель скрутил толстую козью ножку, не торопясь разжег ее, закашлялся, поперхнувшись дымом, вытер сухой темной ладонью заблестевшие глаза. — Его уж тут, почитай, с месяц как нету… Не слыхал разве? И хозяин другой, весь прииск у Галиахмета— бая сразу купил, управляющего своего поставил, штейгера сменил, одного только немца оставил…
— А кто же теперь?..
— Управляющий? Накышев, говорят, но фамилии, а штейгер — Сабитов, свой, мусульманин, стало быть. Сам-то я их не видел, да только сдается мне, что мусульмане своих в обиду не да дут, а как ты думаешь?..
— Не знаю… — ответил Хисматулла.
— Да… — продолжал старатель. — Вот прежний-то, Аркашка, в разведку брал, а потом всех сразу и выгнал! С тех пор без работы хожу… Куда зимой идти? В артель не возьмут, а одному мыть — не лето, вишь, амуниция? — Он показал на телогрейку. — Такие дела, хоть бы научиться травой да ветками, как коза, перебиваться, то-то хорошо стало бы! И хлопот себе никаких — ни работы, ни черта!..
— А на новом участке кто хозяином, старый управляющий?
— Как бы не так! Новый, Рамиев, все те земли скупил у Галиахмета еще до того, как золото нашли!
— Как?
— А вот так! Ты сам-то откуда, часом, не из Сакмаева?
— Оттуда…
— Ну, тогда знаешь, стало быть, живет там у вас такой Хайретдин? Он место нашел, а Галиахмет ему за это много денег заплатил…
— Это вранье!
— За что купил, за то и продаю! — вспылил старатель. — Что ты меня перебиваешь? Если знаешь сам лучше, может, мне расскажешь? — И добавил уже спокойнее, видя, что Хисматулла покраснел и опустил голову: — Галиахмет у того человека бумагу взял, а старый управляющий хотел новому доказать, что это его земля, понял? Идем сядем, а то в ногах правды нету…
Они стряхнули снег с лежавшего поблизости бревна и сели рядом. Старатель опять свернул козью ножку из старой, пожелтевшей бумаги, высек огонь и закурил.
На дороге показался парень, он шел к конторе, держа что-то в руках, и скоро стало видно, что он несет хомут, уздечку и поперечник.
— Эй, Зинатулла! — окликнул его старатель. — Зазнался?
Парень вразвалку подошел к бревну:
— Сайфетдин-агай! А я иду и думаю, кто бы это мог быть?
— В конюхи нанялся?
— За конторскими лошадьми, агай!
— Все норовишь поближе к начальству, — усмехнулся старатель. — Смотри, когда сам начальником будешь, передо мной носа не задирай!
— Зачем смеешься?.. — обиделся конюх.
— Ну, с тобой уж и пошутить нельзя, Зинатулла! Какой ты вспыльчивый. — Сайфетдин рассмеялся. — Давно здесь?
— Порядком уже… А ты все на золоте работаешь?
— Да вот пришел, может, дадут работу. Как говорится, у нового хозяина и рубль новый!
— У кого ж ты просишь? Новый-то в Оренбург укатил!
— Когда? — вскочил Сайфетдин.
— Да дня три будет.
— Ах, я дурак! — старатель с досадой хлопнул себя по лбу. — Старый дурень! И хожу, и хожу каждый день, нет того, чтобы спросить! — Он смял и выбросил папироску.
Старые знакомые разговорились. Хисматулла не вмешивался в их разговор, только время от времени вставал и начинал размахивать руками, чтобы согреться. Сайфетдин и Зинатулла говорили о приисковых делах, о ссоре старого хозяина с новым, о том, как уехал старый управляющий… Скоро конюх ушел.
— Вишь как! — Сайфетдин обернулся к Хисматулле и хмыкнул. — Мы спины гнули, чтоб золото найти, а Закиров не гнул, а подцепил! Уж как он перед Аркашкой хвостом вилял, всегда на задних лапках: «Аркадий Васильевич, вы!.. Аркадий Васильевич, ах!» — а потом — хвать! —и ограбил! Вот, должно быть, Аркаша наплакался! Да он все равно, небось, в накладе не остался, что-нибудь да унес за пазухой… — Сайфетдин прищурился: — А ты что молчишь, ни слова не скажешь?
— А что говорить? Меня это не касается…
— Не касается? Ну-ну! А мороз-то хоть тебя касается? Смотри, как он тебе уши оттрепал, все красные! — хохотнул Сайфетдин. — Пойдем-ка пошукаем в бараках, надо место на ночь найти, не в сугробе же устраиваться… Пойдешь со мной утром в старом отвале мыть?
— А как?.. Ведь управляющего нет, кто нам разрешит?
— Ничего, мы пока без разрешения! — усмехнулся Сайфетдин. — Авось раз нет никого, стало быть, и гнать некому! Вставай, а то в сосульку превратишься…
Рано утром Сайфетдин разбудил Хисматуллу, и они пришли к старому отвалу. Сайфетдин сколотил из трех досок желоб, настелил сверху прутья и сказал, не оборачиваясь:
— Вот эти прутья для того, чтобы удержать золото, понял? Вода уносит гальку, камешки, а золото застревает в прутьях, сейчас увидишь. — Он расколотил доской лед, установил у края про руби желоб, закрепил его со всех сторон песком и пустил воду. Вода хлынула в желоб, ударяясь о планки и прутья, брызгая во все стороны. — Это отвал старый, его уже мыли, стало быть, ила тут больше нету, — продолжал Сайфетдин, следя за водой. — Видишь, песок, как крупа, рассыпается? — Он взял на лопату и кинул в желоб. Чистая, звенящая маленькими льдинками вода сразу замутилась, потом стала желтой и, наконец, бурой.
Сайфетдин обернулся.
— Слушай, а что это я тебе говорю? — сказал он. — Ты ведь тут небось не в первый раз, а? Ну, говори, мыл уже?
— Приходилось… — смущенно ответил Хисматулла. Ему стало неловко оттого, что он сразу не сказал об этом Сайфетдину, и получалось так, вроде бы он нарочно не сделал этого вовремя, чтобы посмеяться над старателем. Хисматулла покраснел: — Я потому… Я не хотел… Я думал, что нехорошо перебивать! — выпалил он.
— Я так и подумал, — удовлетворенно кивнул головой Сайфетдин. — Прочисти-ка это, по смотрим, как ты умеешь работать! — И он пока зал на нижний конец желоба, где скопились мел— кие камешки.
Хисматулла выбрал их из желоба и выбросил в яму за отвалом. Сайфетдин, следивший за ним, похлопал его по плечу:
— Все правильно! Продолжай…
Скоро лед нарос на черенке лопаты, и она потяжелела. Поверхность желоба тоже покрылась льдом. Лапти набухли от воды, от холодного ветра у Хисматуллы защипало колени. Но Сайфетдин бросал в желоб лопату за лопатой широкими плавными взмахами, и парню стало стыдно останавливаться, когда пожилой человек еще продолжает работать. Наконец Сайфетдин убавил поток воды, раздвинул прутья и ладонью сгреб песок, оставшийся на дне. Маленькие черные глазки его с надеждой высматривали золото среди гальки, песка и шлихов. Вдруг в середине блеснула, как искорка, желтая крупинка. Негнущимися озябшими пальцами Сайфетдин выловил ее, завернул в тряпицу, положил в карман и опять стал глядеть в желоб, перебирая песок. Затем тяжело вздохнул и поднялся на ноги:
— Зря мучились… Эх, кабы не зима, а лето… Ну да что там, пошли!
— Куда?
— Туда же, куда и вчера…
Они вскинули на плечи лопаты, кайлы и пошли к баракам.
— Артель собрать надо, — говорил по дороге Сайфетдин. — Из таких вот, как мы, из тех, что без работы сидят. Все полегче станет…
К вечеру ударил сильный мороз, и сидеть в заброшенном бараке, где они ночевали вчера, стало невозможно. Сайфетдин и Хисматулла долго искали себе места в теплых бараках, но там была такая теснота и давка, что и сидя нельзя было устроиться спать. Найдя все же барак по-свободнее, Сайфетдин лег на земле поближе к печке, так как все нары, тянущиеся вдоль стен, были заняты старателями. Железная печка была вся покрыта сушившимися лаптями, катами и портянками, от них поднимался густой белый пар. В бараке было душно, и горло спирало от неприятного запаха — и грязь, и пот, и еще бог знает что, — все смешалось в тяжелом воздухе. Хисматулла, не найдя места возле печки, повесил лапти на деревянный гвоздь, чтобы стекла вода, напихал в портянки сена и завернул в них ноги. Сайфетдин уже дремал, прикорнув у нар. Хисматулла лег рядом с ним, но не успел и заснуть, как почувствовал сильное жжение в спине — клопы и блохи кишмя кишели в бараке, и Хисматулла около часа вертелся, поворачиваясь с боку на бок, ожесточенно царапая то спину, то ногу. Лежавшие рядом с ним то и дело просыпались от его возни и недовольно ворчали: «Расчесался! Не любишь блох, кати на улицу!» — и Хисматулла пополз по пыльному полу ближе к дверям. У дверей хоть и дуло, но клопы и блохи беспокоили меньше, однако и тут Хисматулла не смог уснуть. Мысли о Нафисе не давали ему покоя..
«Так и не вышла ко мне, — думал он. — И Хажисултан к ней ходит… Мать говорит, греха боится, не может никах нарушить… Как же раньше ничего не боялась? Эх, — стукнул он кулаком в стену, — сам я виноват, что так случилось! Тянул все, тянул, надо было сразу ее увезти!.. А теперь, конечно, она думает, что из-за того, что со мной убежать хотела, аллах наказывает ее, ведь так и мулла говорил, — во всем себя винит, наверно! И в том, что отец умер, и в том, что брат из дома ушел с этим курэзэ… Что же делать? Хоть бы увидеть ее, поговорить!.. Чертова старуха, только и знает, что палкой размахивать! Мало ей того, что нашу жизнь загубила! Не запри она Нафису в сарае, все могло быть по-другому…»
Хисматулла уснул лишь перед рассветом и скоро был разбужен шумом пробуждающегося барака. Казалось, в бараке стало еще теснее, все толкались, собираясь на работу, наскоро жевали на ходу сухари из мешочков, переругивались, разбирая каты и лапти. Через час барак опустел, в нем остались только те, у кого не было работы. Они собрались у печки и молча сидели, поворачиваясь к огню то спиной, то боком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54