— Мы нашли одну вещь, которая принадлежала Сюзи.
Лен был осторожен в выражениях. Я видела, насколько тщательно он подбирает слова. Это известие он изложил так, чтобы родители не подумали, будто найдено мое тело, а значит, меня определенно нет в живых.
— Какую вещь? — нетерпеливо спросила мама, сложив руки на груди, и приготовилась в очередной раз отмести несущественную деталь, которой все придавали излишнее значение.
Мама была непрошибаема. Тетрадь — ну и что? Книжка — ну и что? Ее дочь могла выжить и без руки. Большое количество крови? Ну, допустим, большое количество крови. Это же не труп. Вот Джек говорит, и она совершенно с ним согласна: «Полной уверенности не бывает».
Но когда ей показали прозрачный пакет с вязаной шапкой, это ее подкосило. Надежная стена из толстого стекла, которая защищала ее сердце и притупляла рассудок, разлетелась вдребезги.
— С помпоном, — вставила свое слово Линдси.
Она прокралась в гостиную через кухню, не замеченная никем, кроме меня.
У мамы вырвался странный крик, а рука сама собой потянулась к пакету. Этот крик был похож на жалобный металлический скрежет, с каким ломается человек-машина, когда отказывает мотор.
— Мы сделали анализ волокон, — сказал Лен. — Судя по всему, нападавший использовал данный предмет одежды в ходе совершения преступления.
— Как это? — беспомощно спросил отец.
То, что ему сообщили, не укладывалось в голове.
— В качестве кляпа. Шапка пропитана ее слюной, — вмешался офицер в форме, до той поры хранивший молчание.
Выхватив у Лена пакет, мама, под звяканье пришитых к помпону бубенчиков, рухнула на колени и согнулась над шапкой, которую связала для меня своими руками.
Я видела, как Линдси замерла в дверях. Она не узнавала родителей, она уже не узнавала никого и ничего.
Отец проводил к выходу добряка Фэнермена и офицера в форме.
— Мистер Сэлмон, — произнес Лен Фэнермен, — учитывая большое количество крови, которое, как ни прискорбно, свидетельствует о насилии, а также наличие других вещественных доказательств, уже вам известных, мы должны исходить из того, что ваша дочь убита.
Линдси это подслушала, хотя и так все знала, причем целых пять дней — с того самого момента, когда отец рассказал ей про мою руку. Мама протяжно завыла.
— Дело об исчезновении переквалифицировано в дело об убийстве, — сказал Фэнермен.
— Но ведь тело не нашли, — возразил отец.
— Все указывает на то, что вашей дочери нет в живых. Очень тяжело об этом говорить.
Офицер в форме, избегая умоляющего взгляда моего отца, смотрел куда-то в сторону. Вначале я подумала, что этому учат в полицейской академии. Но Лен Фэнермен не стал отводить глаза.
— Вечером позвоню, сказал он.
Отец вернулся в гостиную совершенно раздавленным, он даже не нашел в себе сил обнять маму, сидевшую прямо на полу, и мою сестру, застывшую рядом. Чтобы они не видели его лица, он сразу прошел наверх, к себе в кабинет, ожидая найти там Холидея. Пес все так же лежал на ковре. Обняв его за шею и уткнувшись лицом в мягкую, густую собачью шерсть, отец дал волю слезам.
Остаток дня все трое молча ходили на цыпочках, как будто стук шагов мог скрепить печатью страшную весть. Мать Нейта привела домой Бакли и долго колотила в дверь, но никто ей не открыл. Она поняла: в этом доме, точь-в-точь похожем на соседские, что-то изменилось. Тогда она придумала заговор — сказала моему братишке, что они сейчас по секрету от всех побегут лакомиться мороженым, а потом откажутся от обеда.
В четыре часа родители наконец-то столкнулись в гостиной, войдя через разные двери.
Моя мама подняла глаза на отца и выдавила: «Надо маме…» Он молча кивнул и позвонил маминой маме, бабушке Линн, единственной нашей родственнице старшего поколения.
Я беспокоилась, как бы моя сестра, оставшись без присмотра, не сотворила какую-нибудь глупость. Она сидела на старой кушетке, которую родители за ненадобностью перетащили к ней в комнату, и тренировала силу воли: Глубоко вдохни, задержи дыхание. Как можно дольше сохраняй неподвижность. Сожмись, представь, что ты — камень. Подбери и спрячь все лишнее.
Мама не заставляла ее ходить в школу — до Рождества так или иначе оставалась всего неделя, но Линдси приняла решение сама.
В понедельник с утра был классный час. Когда Линдси шла к своему месту, все взгляды устремились на нее.
— Директор хочет с тобой поговорить, милая, — тихонько сообщила ей миссис Дьюитт.
Моя сестра не столько смотрела на учительницу, сколько практиковалась в искусстве смотреть сквозь собеседника. Тут мне впервые пришло в голову, что Линдси неизбежно отсечет многие возможности. Миссис Дьюитт была не просто учительницей английского: что гораздо важнее, она была женой мистера Дьюитта, который тренировал школьную команду мальчиков по футболу и настаивал, чтобы Линдси попробовала свои силы в этом виде спорта. Моя сестра ничего не имела против Дьюиттов, но теперь она смотрела прямо в глаза только тем, кому готовилась дать отпор.
Она собирала свои учебники и тетради, а со всех сторон ползли шепотки. Уже в дверях она явственно услышала, как Дэнни Кларк нашептывает что-то Сильвии Хенли. Кто-то уронил на пол карандаш. Не иначе как нарочно — чтобы под этим предлогом встать с места и на ходу посплетничать про девчонку, у которой убили сестру.
Шагая по коридорам, Линдси держалась поближе к рядам шкафчиков, чтобы в любой момент можно было нырнуть в сторону, если кто-то пойдет навстречу. Больше всего мне хотелось шагать рядом с ней и вполголоса передразнивать директора, который все свои выступления в актовом зале начинал одинаково: «Директор — друг детей, дающий директивы!» У меня выходило очень похоже, она бы смеялась до колик.
В коридорах, к счастью, она никого не встретила, зато в приемной директора, к несчастью, встретила сочувственные взгляды дурочек-секретарш. Ну, ничего. Домашние тренировки не пропали даром. Она была вооружена до зубов против любых проявлений жалости.
— Линдси, — начал директор Кейден, — сегодня утром мне звонили из полиции. Сочувствую твоему горю.
Моя сестра смотрела на него в упор. Это был не взгляд, а луч лазера.
— Какому горю?
Директор считал, что кризисные ситуации надо обсуждать с детьми напрямую. Он поднялся из-за стола и подвел Линдси к дивану, который ученики между сoбой называли «директорский лежак». Впоследствии «директорский лежак» заменили двумя стульями, потому что нагрянувшие с проверкой чиновники сказали: «Дивану здесь не место, в кабинете должны быть стулья. Диван вызывает сомнительные ассоциации».
Мистер Кейден уселся на диван; Линдси примостилась рядом. Хочется верить, в тот момент, несмотря на свою подавленность, она все же ощутила некое волнение: не каждому доводится посидеть на «директорском лежаке». Хочется верить, я не лишила ее приятных переживаний.
— Мы всеми силами будем тебе помогать. — Мистер Кейден старался быть на высоте.
— Мне ничего не нужно, — отрезала моя сестра.
— Не хочешь об этом говорить?
— О чем «об этом»? — переспросила Линдси дерзким тоном. Это было папино выражение: «Сюзи, оставь свой дерзкий тон».
— У тебя большая потеря, — ответил директор, протянул руку и дотронулся до ее коленки. Линдси обожгло, как каленым железом.
— Вроде бы я ничего не теряла. — Титаническим усилием воли она демонстративно ощупала карманы блузки и юбки.
Мистер Кейден пришел в замешательство. Годом раньше другая ученица, Вики Курц, которая переживала смерть матери, билась в истерике у него на груди. С него тогда сошло семь потов, но теперь, задним числом, эпизод с Вики Курц выглядел образцом его педагогического мастерстве» Он подвел Вики к дивану… впрочем, нет, Вики сама, без приглашения, плюхнулась на диван и, услышав «Сочувствую твоему горю», лопнула, как мыльный пузырь. Он ее обнял, а она все рыдала и рыдала. Костюм, правда, пришлось отнести в химчистку.
Но с Линдси Сэлмон этот номер не прошел. Девочка была незаурядная, ее в числе двадцати лучших учеников школы отобрали для участия в слете юных дарований. За ней числился только один проступок, да и тот пустяковый: в начале учебного года у нее нашли непристойную книжку — «Страх полета».
«Надо ее растормошить, — пыталась подсказать я. — Посмотрите вместе с ней хорошую комедию, подсуньте ей подушку, которая пукает, покажите, какие у вас прикольные трусы — с чертиками, пожирающими сосиски!» Я только и могла давать советы, но на Земле никто меня не слышал.
Во всех школах ввели обязательное тестирование, чтобы определить, у кого есть способности, а у кого нет. Я не раз поддразнивала сестру, говоря, что хорошие способности — это ерунда, а главное ее достоинство — хорошие волосы. Мы обе родились с густыми светлыми волосами, но у меня они скоро сменились невыразительной копной какого-то мышиного цвета. А Линдси так и осталась беленькой и по этой причине превратилась чуть ли не в мистическую фигуру. В нашей семье она была единственной натуральной блондинкой.
Впрочем, стремление отличиться возникло у нее только после успешно пройденного тестирования. Она начала запираться у себя в комнате и читать толстые книги. Пока я домучивала «Ты там, Господи? Это я, Маргарет», она читала Камю — «Сопротивление, восстание и смерть». Уж не знаю, много ли она оттуда почерпнула, но Камю всегда был при ней, и окружающие, включая учителей, ее зауважали.
— Линдси, хочу тебе сказать: нам всем не хватает Сюзи, — произнес мистер Кейден.
Моя сестра не ответила. Директор сделал еще один заход:
— Она была такой умницей.
Линдси смотрела пустыми глазами.
— Теперь это ляжет на тебя. — Мистер Кейден и сам понял, что брякнул какую-то несуразность; но молчание было бы равносильно полному поражению. — Теперь из двух сестер Сэлмон осталась ты одна.
Не сработало.
— А знаешь, кто ко мне сегодня заходил? — На крайний случай у мистера Кейдена была припасена козырная карта. — Мистер Дьюитт. У него есть задумка собрать команду девочек. — Директор воодушевился. — Но реализация этой идеи зависит от тебя. Он знает твой уровень подготовки: ты нисколько не уступаешь мальчишкам, и, по его мнению, тебя надо сделать капитаном, тогда в команду потянутся и другие ученицы. Что ты на это скажешь?
Сердце Линдси сжалось, как кулак.
— На это я скажу, что мне западло гонять мячик в двух шагах от того места, где, по всей видимости, убили мою сестру. Получи! У мистера Кейдена отвисла челюсть.
— Еще вопросы будут? — выговорила Линдси.
— Нет, я только… — Мистер Кейден снова протянул руку. Оставалась последняя ниточка — путь к пониманию. — Только хочу, чтобы ты знала: мы скорбим вместе с тобой.
— Я на урок опаздываю, — сказала Линдси.
В этот момент сестра напомнила мне героев Дикого Запада — наш отец увлекался вестернами, и мы вместе смотрели ночной канал. В этих фильмах всегда бывает такой жест: герой, сделав удачный выстрел, подносит к губам еще не остывший пистолет и дует на легкую струйку дыма.
Линдси встала и с достоинством удалилась. Неторопливые уходы давали ей возможность хоть как-то расслабиться. В приемной оставались директорские помощницы, у доски расхаживал учитель, за партами сидели ученики, дома были родители — ждали полицейских. Она не проронила ни слезинки. Наблюдая за сестрой, я успела выучить реплики, которые она в одиночестве репетировала снова и снова. Все нормально. Своим чередом. Да, действительно, умерла, но люди умирают каждый день, это в порядке вещей. Выходя из кабинета директора, она, как могло показаться, смотрела в глаза секретаршам, но на самом деле видела только размазанную помаду и аляповатые крепдешиновые костюмчики.
Вечером она растянулась на ковре у себя в комнате и зацепилась носками за низ секретера. Десять раз села из положения лежа. Потом перевернулась на живот и приготовилась отжиматься. Не по-девчоночьи. От мистера Дьюитта она знала, как отжимаются морские пехотинцы: с высоко поднятой головой, причем либо на одной руке, либо с хлопком в ладоши между отжиманиями. Десять раз отжалась от пола. Встала, взяла с книжной полки два толстенных тома: словарь и атлас мира. Начала делать вращательные движения — тренировала бицепсы, пока не заныли руки. Главное — техника дыхания. Вдох. Выдох.
На главной площади небесной сферы в моем распоряжении оказалась наблюдательная башенка (на Земле у наших соседей, О'Дуайеров, была такая же — предмет моей жуткой зависти), откуда я смотрела, как сестра усмиряет ярость.
За несколько часов до моей смерти мама прикрепила к холодильнику картинку, которую нарисовал Бакли. На ней между небом и землей проходила жирная синяя черта. Потом я пару дней глядела сверху, как мои родные мечутся перед этой картинкой, и утверждалась в мысли, что; жирная синяя черта обозначает Межграничье, реально существующее место, в котором небесный горизонт сходится с земным. И переносилась туда, где васильковая голубизна акварели, синева, бирюза, небо.
Я часто отмечала, что простые желания выполняются здесь почти сразу. Сокровища в меховой упаковке сами идут в руки. Это я о собаках.
В моем небесном краю через парк под окном ежедневно пробегали собаки разнообразнейших пород. Можно было открыть дверь и рассмотреть их вблизи — упитанных и веселых, тощих и пушистых, поджарых и совсем голых. По травке катались питбули; у сук были набухшие, темные соски, так и манившие к себе обласканных солнцем щенят. Мимо трусили бассеты, наступая на собственные уши и время от времени утыкаясь носами в зады такс, лодыжки гончих и головы пекинесов. А когда Холли брала свой тенор-саксофон и прямо с порога начинала играть блюз, псы рассаживались полукругом и подвывали. Тут поочередно распахивались все остальные двери, и в парк выходили наши соседки, кто в одиночку, кто парами. Меня оттесняли в сторону, Холли снова и снова играла на бис, а когда солнце клонилось к закату, мы устраивали танцы, причем вместе с собаками. Играли с ними в догонялки — сначала мы бегали за собаками, потом они за нами. Напоследок водили хороводы, держась за собачьи хвосты.
1 2 3 4 5 6