Послышался одобрительный шумок. Филоксена нежно улыбнулась ему, а Флавий, которого магистрат не мог видеть из-за большой вазы с фруктами, хитро ухмыльнулся.
Разговор перешел к политике. Симон, взявший себе за правило не высказывать политических взглядов, которые могли бы счесть спорными, потягивал вино и слушал. Мнения присутствующих разделились по поводу того, как губернатор подавил недавний бунт в городе.
— Он перегнул палку, — заявил человек с тяжелой нижней челюстью, которого представили Симону как банкира. — Люди этого не поддержат: они там все горячие головы. Попомните мои слова, будет кровавая баня.
— Кровавая баня уже была, — возразил Флавий. — Двадцать человек убиты войсками и еще пятьдесят затоптаны разбегающейся в панике толпой. На мой взгляд, это бойня. А на ваш?
— Я потерял десять фунтов трагаканта во время этих беспорядков, — скорбно заметил торговец.
— И тем не менее это повторится, пока он занимает пост губернатора, — сказал банкир. — Он не понимает нашу провинцию.
— Других на эту должность и не назначают, — сказал Флавий.
Магистрат поджал губы и обратился к банкиру.
— Вы полагаете, им надо было позволить бесчинствовать на улицах? — спросил он холодно.
— Прежде всего, он сам и спровоцировал проблему, — сказал банкир.
— Как именно?
— Использовал ценности их храма для строительства своего проклятого акведука.
— Неужели! — Неподвижное, как маска, лицо магистрата передернулось от нетерпения. — В этом городе никогда не было настоящего водопровода. Им приходилось бесконечно строить новые цистерны. А вам случалось бывать там в дни праздников?
— Должен признаться, не случалось, — ответил банкир.
— Тогда я вам скажу, что там царит полный хаос. Несколько сотен тысяч паломников наводняют узкие улочки — даже телеге не проехать, все ведут своих овец к жертвенному алтарю, или что там они с ними делают, а воды и на местных-то жителей едва хватает. Вот это, — сказал магистрат, — действительно опасная ситуация.
— Звучит пугающе, — протянула Филоксена. — Там, должно быть, ужасно шумно от всего этого блеяния?
— Шум, — сказал магистрат, — ничто по сравнению с запахом.
— Тем не менее я настаиваю, — упрямо сказал банкир, — он не должен был использовать храмовую казну. Все знают, насколько они чувствительны к таким вещам.
— Я полагаю, — с горечью сказал торговец пряностями, — он мог взять требуемую сумму из налогов.
— Да в этом храме ничего нет, — неожиданно вступил в разговор молодой офицер от кавалерии в самом конце стола. — Мой прадед заходил туда, когда служил у Помпея. Он пуст. Ни образа, ничего. Просто пустое помещение.
— Как? — послышались недоверчивые голоса.
— Я тоже слышал об этом, — сказал банкир. Он повернулся к Симону: — Пусть наш высокий гость скажет нам. Это правда?
— Я не принадлежу к этой вере, — сказал Симон, изучая собственное отражение в багряном вине, — но я могу сказать вам. Да, это правда. В святая святых пусто.
После его слов наступила неожиданная тишина, словно древняя непреклонность религии, о которой шла речь, снизошла на миг с горных твердынь, где она нашла приют, и воцарилась в этой элегантной зале.
Неловкую тишину прервала вдова, которая наклонилась к Симону так, что стала видна белая ложбинка между ее грудями.
— Наш высокий гость, — тихо сказала она, — был молчалив сегодня. Разумеется, мы знаем, что скромность — признак настоящего таланта, но нам все же хотелось бы услышать от него несколько слов. Наша болтовня, должно быть, смертельно утомила его: я уверена, он привык к беседе на намного более возвышенные темы.
Она одарила его интимной улыбкой, давая всем понять, что они с Симоном часто вели такие возвышенные беседы.
— Напротив, было очень интересно, — сказал Симон. — Мне всегда интересно, что думают люди. Ниmani nil a me alienum puto [Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)] — Он сделал паузу, и его взгляд на секунду задержался на золотом сатире в центре стола. — Ничто более не занимает философа, — продолжил он, — чем изучение человеческой природы. Хотя если говорить точно, то, конечно, высшим предметом изучения философии является природа души.
Компания глубокомысленно изучала еду на своих тарелках.
— Например, Платон, — продолжал Симон, — выразил свое видение души в изумительной метафоре, с которой вы, возможно, знакомы.
Он подробно остановился на знаменитом образе возничего с разномастными конями и с воодушевлением развивал тему в течение следующего часа. Бокалы наполнялись все чаще. К концу часа торговец пряностями и банкир спали, а молодой офицер в конце стола тщетно пытался опустить свой бокал под нужным углом. Глаза Филоксены, когда она смотрела на Симона, казались влажными и несфокусированными.
Симон подкрепился инжиром и безжалостно приступил к учению Пифагора. Весь месяц его держали в этом доме за ручную обезьянку. Хорошо — он исполнит роль.
Он покончил с Пифагором и, не давая слушателям спуску, через афоризмы Гераклита плавно перешел к беглому обзору учения стоиков, которое недолюбливал. Он уже излагал атомистическую теорию Лукреция, когда молодой офицер собрался с силами, осушил вино и сообщил с неприязнью:
— Мой учитель был стоиком.
— Вам повезло, — дипломатично сказал Симон.
— Он был хорошим человеком. Он знал б-больше, чем вы.
— Вне всяких сомнений.
— Вы их выставили в глупом свете. Стоиков. Они не дураки. Они во многом правы.
— В чем они правы? — спросил Симон.
Молодой человек потряс головой, чтобы прояснить мысли:
— Удовольствие и боль. Это иллюзии. Бессмыслица. В смерти нет ничего страшного. Я в это верю.
— Иллюзии? Бессмыслица?
Другие гости насторожились. Было поздно — слуги давно зажгли лампы. Симон откинулся и смотрел в потолок. Прямо над столом, блестя и переливаясь, с потолка свисал великолепный светильник из цветного стекла.
— Я не верю в это, — сказал Симон, — и не думаю, что вы верите.
Он продолжал рассматривать светильник. Потом на секунду перевел взгляд на обедающих. Все уставились на него. Он снова посмотрел на светильник.
— Глядите! — сказал он.
Что-то юркнуло. Блеснуло в свете лампы чем-то желтым. Что-то уверенно скользнуло между тарелочками из цветного стекла по богато сервированному столу и нацелило свой узкий рот и дрожащий язык на голову молодого человека.
Кавалерист с воплем соскочил с ложа. Филоксена закричала. Гости вскочили со своих мест. Кто-то схватил со стола тяжелый канделябр и бросил его с размаху в пустоту.
Симон сидел неподвижно. Неразбериха прекратилась так же внезапно, как и началась. Гости глупо таращились. Ничего не было видно.
— В чем дело? — спросил Симон.
— Это была г-гадюка, — заикаясь произнес молодой человек. — Вы что, ее не видели?
— Но чего вы испугались? — спросил Симон. — Боль — это иллюзия, а смерти не стоит бояться.
Все замерли. Воцарилось долгое молчание. Лицо молодого человека сделалось из бледного багровым, а лицо магистрата исказилось гневом. Торговец пряностями вдруг фыркнул со смеху.
— Никакой гадюки не было, — сказал Симон. — Я просто хотел продемонстрировать, что следует различать, что есть иллюзия, а что нет. А теперь, с вашего позволения, я бы хотел удалиться к себе в комнату. Это был прекрасный вечер.
Он поклонился и вышел. Половина гостей продолжала смотреть на светильник. Когда он свернул под аркой и собирался подняться по лестнице в свою комнату, рядом с ним оказался торговец пряностями, впервые за весь вечер он выглядел довольным.
— Я надеюсь, вы позволите сказать вам несколько слов, — сказал он. — По правде говоря, я не совсем понял ваши рассуждения о Платоне, но фокус со змеей мне понравился.
— Благодарю вас, — кивнул Симон. — Пытаюсь угодить всем.
— Я бы хотел обсудить с вами одно небольшое дело, — сказал торговец пряностями. — Дело довольно деликатное, если вы понимаете, о чем я. А в долгу я не останусь.
— Я вас понимаю, — ответил Симон.
— Вы могли бы пообедать со мной послезавтра?
— С удовольствием, — сказал Симон. — Вы не поверите, в какое количество деликатных дел я был посвящен.
Он в задумчивости поднимался по мраморным ступеням, его мысли занимал маленький золотой сатир. Камни были настоящими, и один из них был изумрудом. Он искал хороший изумруд в течение многих месяцев: они попадались редко, и ни один из предложенных образцов его не удовлетворял.
— Пора уезжать из этого города, — сказал Симон. Деметрий нахмурился.
— Почему? — спросил он.
Деметрий был очень красив, когда хмурился. Это придавало его юношеским чертам обманчивое благородство.
— Потому что мне надоело, — сказал Симон.
— А мне здесь нравится. Мне нравится ходить в храм. В прошлый раз священник разрешил мне зажечь фимиам.
— Я знаю. Ты пропах им. Для меня ты фимиама не жжешь.
— Это совсем другое, — сказал Деметрий.
Они говорили об этом уже не в первый раз. В их отношениях господина и раба предполагалось, что Деметрий может проводить свободное время как хочет. Но поскольку Деметрий разделял с Симоном ложе, то предполагалось, что Симона касается то, как Деметрий проводит свободное время. Симон пытался сохранять баланс между этими двумя сферами. В одном это ему не удавалось. Ему не нравилось, что Деметрий посещал храм Изиды.
— Как это может быть другим, — сказал Симон, — если это тот же фимиам и та же богиня?
— Я чувствую иначе.
— Естественно. В храме ты можешь строить глазки священнику.
— Ничего я не строю!
Деметрий был готов расплакаться. Симон смотрел на него с раздражением.
— Я тебя не понимаю, — сказал он. — Сотни юношей отдали бы все, чтобы быть моим ассистентом. Я, как тебе известно, не простой маг. Моя слава дошла даже до Антиохии. Ты, похоже, не понимаешь, как тебе повезло. Прояви ты хоть толику интереса, я дам тебе свободу и сделаю своим учеником. У тебя врожденный талант к этому делу.
— Я ненавижу заклинания, — сказал Деметрий. — Они меня пугают.
Симон с удивлением посмотрел на него. Ему не приходило в голову, что юношу могли пугать вещи, которые он заставлял его делать. Симон задумался.
— Лучшие маги испытывают страх, — сказал он. — Мне самому иногда страшно. Поддаться страху было бы губительно, однако испытывать его необходимо. Его необходимо подчинить своей воле. Если страх подчинен, его можно использовать. Он становится составляющей твоей силы.
— Но мне не нравится испытывать страх, — сказал Деметрий.
— Надо побороть это чувство. Из тебя получится хороший маг.
— Я не хочу быть магом, — сказал Деметрий. — Я хочу стать священником.
— Чего ты хочешь? — не выдержал Симон. — Хочешь распевать гимны и таскаться в процессиях с гирляндами цветов на шее?
— Не только это, — с гордостью сказал Деметрий. — Через пару лет я буду достаточно взрослым для посвящения в Таинства.
— Таинства ! Ты глупый мальчишка! Я знаю больше таинств, чем твой священник может себе представить. — Симон встал и заметался в гневе по комнате. — Неужели ты не понимаешь, что религия — это убежище для людей, у которых не хватает мужества, необходимого для магии? Магия — это истинная наука, истинное знание. Маг проникает в природу вещей, в этом заключена его сила. Неужели я ничему не научил тебя?
Деметрий молчал. Если он и сказал что-то, подушки заглушили его слова.
Симон взял серебряное зеркальце и стал изучать лицо мага. На этом лице трудно было представить выражение страха. Черные глаза были пронзительны, полные губы выражали надменность, крючковатый нос был крупным и решительным. Лицо было хищным, но он об этом не знал. Он заботился о своей внешности. Бородка была аккуратно подстрижена. Он погладил ее сильными кривоватыми пальцами.
Он принял решение.
— Сегодня вечером, — сказал он, — я обедаю с человеком, который полагает, не без основания, что его сын наставляет ему рога, и готов щедро мне заплатить за то, чтобы я помог ему. По завершении этого дела ничто нас тут не будет удерживать, так что завтра мы уезжаем. Но, когда мы уедем, мы возьмем с собой одну вещь, и ты ее достанешь. Это золотой сатир, который стоял на столе во время этого дурацкого обеда два дня назад. Я хочу его. Какая-никакая награда за все эти невыносимо скучные вечера, проведенные с хозяйкой. Когда я уйду сегодня вечером, ты найдешь его и где-нибудь спрячешь, лучше не в доме, так чтобы завтра мы могли его забрать. Не говори, что это против твоих принципов, потому что у тебя их нет. Не говори, что это против твоей религии, потому что я больше тебя знаю о твоей религии. Не говори, что это против закона, потому что мы с тобой, мой милый мальчик, нарушаем закон каждый день. И не вздумай жаловаться, потому что с тобой слишком хорошо обращаются и есть масса гораздо более симпатичных мальчиков, которые скребут полы в казармах. Ты понял?
— Да, — сказал Деметрий.
— Вот и отлично, — сказал Симон. Его взгляд смягчился. — Мы поедем в Иоппию, — сказал он. — Тебе там понравится.
Его вдруг охватило благодушие. Он всегда испытывал возбуждение, когда уезжал. Иоппия была большим городом: там должно быть много возможностей. Не исключено, что он даже задержится там подольше и займется более серьезной работой.
Пребывая в веселом расположении духа, он возвращался домой от торговца пряностями. Уже опустились сумерки, но тротуар щедро освещался лунным светом; Симон, щурясь, повернул на пальце перстень с бирюзой, недавно красовавшийся на руке у торговца пряностями. Бирюза охраняет целомудрие. Симон улыбнулся.
Он продолжал улыбаться, заворачивая за угол и подходя к дому вдовы, когда увидел огни на улице. Там были вооруженные люди с факелами, которые окружили Деметрия, громко протестовавшего о своей невиновности в чем бы то ни было.
Симон скользнул в тень и скрылся.
В этом заключался горький парадокс. Человек, который мог так управлять своим телом, что был способен летать, не мог справиться с насущными житейскими проблемами. Он потрясал тысячи людей, материализуя вещи из ничего — льва, лесную чащу, стол с яствами, — но они снова превращались в ничто, и он не мог заставить появиться буханку хлеба, чтобы утолить голод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41