— Он натянул второй носок. Что-то прежнее детски лукавое сверкнуло в его лице; я как бы разглядывала его давний кинокадр. — У тебя будет время обдумать. Я еду на съемки месяца на три-четыре, а ты пока на досуге обдумай.— А Александра Федоровна? — спросила я.— Тут все благополучно. Пока я лежал в больнице, она нашла себе другого. Главное, он будет ее снимать.— А красавица и умница?— Давно не существуют. Нужна мне по-настоящему только ты.Валентин подошел, положил руки мне на плечи, затянул в глаза — все как полагается по романам.— Нина, ты меня любишь?— Да, — ответила я правдиво.— Надолго ли?— Пока навсегда.— Все ясно.Через несколько дней он уехал на съемки. Зашел попрощаться. Выглядел он из рук вон плохо.— Разумно ли тебе ехать? Ты еще слаб после болезни.— Ничего со мной не сделается. А сделается — туда мне и дорога. Битая карта. А ты все-таки без меня подумай…Уехал, а меня оставил размышлять. Выходить замуж? Собирать детей? Боже мой, мне не хотелось. Пусть лучше как было: он с дочерью у себя, я с сыновьями у себя…Как раз тут произошло еще одно событие. Однажды вечером, придя из института, я застала у себя в комнате Димку. Он был в своей полосатой пижаме, из которой давно и самым жалким образом вырос, но не хотел расстаться и даже в стирку отдавал неохотно («Каторжник, одуревший от дурной пищи», — говорит Сайкин, видя его в этой пижаме).— Почему не в постели? — спросила я грозно, краткостью и интонацией подражая Александру Григорьевичу.— Мама, мне нужно сообщить тебе нечто необыкновенное.Кажется, это фраза из Чапека. Димка последнее время читает непомерно много и весь дымится цитатами. Тоже мне домашний Лева Маркин!— Что же такое необыкновенное ты хочешь мне сообщить?— Может быть, это подло с моей стороны — выступать в роли доносчика, но я все-таки выступлю. Александр Григорьевич влюбился.— В кого?— В какую-то женщину или девочку. Он сказал ей сегодня по телефону «любимая». Потом велел нам с Иваном ложиться спать, а сам укатил с ней куда-то, судя по телефонному разговору — в кино.Меня всегда поражает книжность и сформированность Димкиной речи. Профессор!— Слушай, дорогой, иди-ка ты спать и выкинь из головы эти глупости.Димка зарыдал.— Глупости! Нашла глупости! А если Александр Григорьевич женится, кто нам будет варить обед?— Ну я буду.— Да!! Разве ты умеешь так варить свекольник, как он?— Научусь и сварю. Подумаешь, искусство! — сказала я нигилистически.Димка зарыдал еще пуще.— И вообще! Дело не в свекольнике! Разве ты нам можешь его заменить! Мальчикам нужно мужское влияние.Я обняла его за худую спинку.— Ну-ну, маленький, не огорчайся! Может, он еще не женится.— Ты думаешь? — с проблеском горькой надежды вскричал Димка.— Вполне возможно. Не каждая любовь кончается женитьбой.У Димки текло из носа, я его вытерла своим платком. Он был очень доволен и спросил:— Французские?Я не сразу поняла, что это он о духах.— Наши, — ответила я.— Тоже приличная продукция.В общем, он успокоился, и я отвела его в мальчишатник. Иван спал вальяжно, в моей пижаме (после больших огорчений ему это позволяется). Богатырская грудь вздымалась.— Эй, Иван! — крикнул Димка.Иван мгновенно проснулся. Обычно его разбудить трудно, хоть из пушек пали.— Ну, как? — спросил он, протирая глаза.— Александр Григорьевич, вполне возможно, не женится, — сказал Димка.— Не женится? — подскочил Иван. — Вот это здорово! Тут они оба принялись скакать по Ивановой тахте и орать дурными голосами:— Не женится, не женится, ура, ура, ура! Пружины так и стонали. Я пыталась прервать это радение строгим окриком — ничего не вышло. Тогда я подошла к буфету, вынула за уголки две конфеты «Мишка косолапый» и, держа их на весу, подошла к тахте. Прыжки и крики стали реже и постепенно прекратились совсем.— Мама, это нам? — с робким восторгом спросил Иван.— Вам, если утихомиритесь.— Мы уже.— Александр Григорьевич, — напомнил Димка, — не разрешает есть конфеты после чистки зубов.— А мы ему не скажем.За этот педагогический просчет я сразу назвала себя Песталоцци (именем великого педагога мы с Сайкиным перебрасываемся, когда уличаем друг друга в ошибках воспитания). Мальчики вдохновенно ухватились за конфеты, развернули их, тут же успели подраться из-за фантиков, но малой дракой. Успокоились, поедая конфеты.— Я в этом «Мишке» больше всего ценю сухариную прокладку, — говорил Иван. — Мама, а он правда не женится?— Думаю, что нет, — соврала я, потушила свет и ушла к себе.Ох, если Сайкин и в самом деле женится, как же я их избалую…Александр Григорьевич вернулся поздно, ко мне зайти не соизволил, лег спать. На другой день был мрачноват, молчалив. Я его ни о чем не спрашивала. Разговор состоялся на третий день.— Между прочим, — сказал он, потопывая носком кеда по полу, — эти негодяи уже тебе протрепались, а ты делаешь вид, что ничего не произошло.— Так оно и есть. Пока как будто ничего не произошло.— Нет произошло. Можно, я ее приведу сюда? Познакомиться, а не совсем.— Конечно, можно.Договорились о дне. Я приготовила угощение (разумеется, покупное — на домашнее у меня не хватает ни времени, ни уменья), заставила Димку с Иваном хорошенько вымыться и после этого запретила им выходить во двор.— Мама, на минуточку! — нудил Димка.— На две минуточки! — вторил ему Иван.— Ни на полминуточки!— А на секунду? — спросил Димка.Я рассердилась и сказала низким голосом, имитируя мужское влияние:— Что за торговля? Слушаться беспрекословно!Мальчишки послушались и удалились на кухню. Вскоре оттуда донеслись гнусные препирательства. Иван что-то канючил, а Димка ему возражал. Несколько раз до меня донеслось любимое слово «дурак». Я против него не возражаю, слава богу, что не хуже. Я читала книгу, но не могла сосредоточиться. Когда канюченье и перебрасывание «дураками» перешло в плач и грохот вещей, я вышла на кухню и увидела, что купленный мной роскошный торт растерзан. Димка с Иваном выковыряли из него четыре шоколадинки по углам, а теперь дрались из-за пятой, центральной. Дрались, заливаясь слезами. Увидев меня, они подбежали ко мне и вцепились в мою парадную кофту, сразу перепачкав ее шоколадом и кремом.— А Димочке-то всегда все самое лучшее достается! — рыдал Иван. — Я в этой семье как чужой!— Мама, честное слово… — подвывал Димка.— Ты съел центральную? — строго спросила я.— Да, я съел, но по справедливости. Он не согласен, что пять — число нечетное, а значит, на два не делится.— Зато вы делитесь, проходимцы, архаровцы!— Ротозей Емельян и вор Антошка, — услужливо под-сказал Димка, только что прочитавший «Мертвые души». Тут хлопнула входная дверь и вошел Сайкин с девушкой.— Знакомьтесь. Это мама, а это Катя. А эти двое — мои младшие негодяи. Ты уже их знаешь по описаниям.Девушка была светлая, тонкая, как морская игла. На впалых матовых щеках легкие пятна румянца. Негустые волосы не падали на плечи, а парили, как в невесомости. Она подала мне тонкую холодную руку:— Мелитонова Катя.— Очень приятно, — ответила я. — Меня зовут Нина Игнатьевна.— Очень приятно, — послушно повторила она.Тут я заметила, что Сайкин с ужасом смотрит на мою кофту. Голубой мохер носил отчетливые следы шоколадных пальцев.— Разрешите представиться, — сказал Димка по-книжному, но представляться не стал.— И я тоже, — сказал Иван.Оба были перепачканы до ушей и свыше. Александр Григорьевич метнул на них взгляд громовержца, и они немедленно удалились.— Я приготовлю чай, а вы покуда поговорите, — сказал Сайкин тоном, не допускающим возражений.Я провела Катю к себе. Мы уселись друг против друга на приземистые кресла-раскоряки и стали молчать. Я просто молчала, а она из робости. «Эх, — думала я, — не так надо бы нам знакомиться…»— Вы учитесь или работаете? — спросила я, стараясь быть приветливой. Вообще это у меня плохо выходит.— Работаю и учусь. Кончаю школу рабочей молодежи…— А где работаете?— На почте. В отделе отправки бандеролей.— Нравится работа?— Ничего.Что бы еще у нее спросить?— А родители у вас есть?— Мама есть. Папа умер.— Мама где-нибудь работает?— Нет, пенсионерка.Что-то этот разговор мне мучительно напоминал. Да, сообразила я, какое-то сватовство прошлого века. «А сколько душ у вашего папеньки?»Не находя более тактичных вопросов, я замолчала. А Катя сидела на кресле пряменько, сторожко, гладя на меня подотчетными голубыми глазами. Молчание затягивалось.— Простите, — сказала я, — пойду переменю кофточку. Эти мальчишки дрались из-за торта и всю меня перемазали.— Не надо так переживать, — сказала Катя и вся залилась краской.Я собрала всю свою воспитанность (вообще у меня ее мало, сказывается детство, никто меня не учил «манерам»), улыбнулась, извинилась и вышла. Кофточку я заменила другой, переоделась в ванной. Потом оказалось, что запачкана и юбка. Ее я тоже переменила. Когда я вернулась, Катя сидела и плакала, а Сайкин, примостившись на ручке кресла, ее утешал. Увидев меня, оба встали.— Чай подан, — сухо сказал Сайкин.Сели за стол в кухне. На Катиных беленьких ресничках просыхали слезы. «Младшие негодяи» тоже были призваны к столу. Они оказались уже умытыми, переодетыми и вели себя вполне пристойно. Димка, указав на рыбу, любезно спросил: «А каково вам, господа, покажется вот это произведение природы?» — на что Катя испуганно ответила:— Ничего.Разоренный торт Сайкин удачно нарезал кусками так, что ничего не было заметно. Разложил по тарелкам закуски. Катя все хвалила: «Вкусная колбаса… Вкусный сыр… Вкусная рыба», хотя все это было более чем обыкновенно — нормальный московский гастроном. А может быть, бедная девочка просто недоедает?..Когда чаепитие было окончено, Сайкин приказал мальчишкам идти спать.— «Но человека человек послал к анчару властным взглядом…» — с пафосом продекламировал Димка.— Вот именно, — ответил Сайкин и наградил Димку таким властным взглядом, что тот «послушно в путь потек», сразу же направившись в мальчишатник. За ним поспешал Иван, жадно оглядываясь на недоеденный торт, но не смея подать голос.Когда мы остались одни, Сайкин взял слово и сказал следующее:— Мама, ты, конечно, догадываешься, что мы с Катей задумали жениться. Не пугайся, это еще не скоро, мне надо сначала окончить вуз. Но намерение наше твердое. Я знаю, как тебе трудно будет без моей помощи, и не собираюсь тебя ее лишать. Эти негодяи тоже мне не чужие, и за их воспитание я чувствую себя ответственным. Ты меня извини, но тебя они абсолютно не слушаются.Я кивнула. Сайкин продолжал свое слово:— Все будет зависеть от того, какие отношения сложатся между тобой и Катей. Ты ее видишь сегодня первый раз, а уже успела ее обидеть.— Саша, что ты, никто меня не обижал! — воскликнула Катя, горестно сложив ручки с длинными слабыми пальцами.— Молчи, — сказал Сайкин, — знаю, что обидели. Мама, я все отлично вижу. Катя, конечно, не такая рафинированная интеллигентка, как тебе хотелось бы, зато она лучше тебя знает жизнь. А ты, прости меня, жизненных трудностей, в общем-то, не знаешь…Тут заплакала я.— Нина Игнатьевна! Что с вами? Да не плачьте же, не плачьте, ради бога! — метнулась ко мне Катя. — Саша, как тебе не стыдно!Я чувствовала на своем плече легкую Катину руку, на своих волосах легкое Катино дыхание. Я плакала неудержимо, изо всех сил, вкладывая в этот плач все нервное напряжение, все «протори и убытки» последних месяцев, а может быть, и лет… И дыхание Кати, и ее легкая рука, и нежные упреки, сыпавшиеся с ее губ: «Да зачем же так, перестаньте, что вы так переживаете?» — были мне почему-то отрадны… С этого вечера мы с Катей стали друзьями.А Валентин? Он все еще в командировке. Не знаю, как повернется жизнь…И последняя «разность», не такая уж важная: Лева Маркин от меня совсем отошел. Он влюбился в студентку, свою дипломницу, Люду Величко, ту самую, которой я когда-то поставила пятерку за молоко.Это стало мне ясно вчера. Я встретила их на институтском дворе. У Люды через плечо висела плетенная из прутьев сумка-корзинка из тех, какие были в моде лет пять назад. Он ей что-то говорил, глядя ей в лицо снизу вверх. Она отвечала ему, улыбаясь, но, когда я подошла, испугалась, спешно поздоровалась, сказала: «Мне пора» — и побежала юно и гибко на длинных статных ногах через весь двор к воротам. Корзинчатая сумка болталась из стороны в сторону у ее бедра, а Лева Маркин глядел на ее спину, на ее гибкий бег и болтающуюся корзинку с такой печальной нежностью, что мне сразу стало все ясно…Что ж, справедливо. Все эти годы преданностью Левы Маркина я пользовалась не по праву. Пусть будет счастлив. ПИСЬМО СЕРЕЖИ КОХА Аська, парнище, здравствуй!Мы тут без тебя здорово скучаем. Прямо не у кого стало списывать.Новостей у нас немного. Олежка Раков вполне определенно идет в аспирантуру. Говорит, что без всякого блата, только по своим личным качествам. Вполне возможно, такой человек сам себе блат.Расползлись мы по кафедрам, как тараканы, сидим тихо, пишем дипломы. Мне не повезло — попал к Флягину. По доброй воле к нему никто не идет, мне это дали как общественное поручение. Это какой-то научный доходяга. Человек, безусловно, знающий, эрудиции навалом, но тиран и зануда. Студентов терпеть не может. Вечно старается чем-то оскорбить, высмеять. Требует железно, чтобы весь материал на память и в темпе. Какой-то средневековый садист. Я ему сдавал системотехнику (по его лекциям). Он, собака, там описал одну систему с помощью восемнадцати уравнений со случайной правой частью. Сидел я как без штанов, списать неоткуда, подавал сигналы в сторону двери, у нас там пункт неотложной помощи, но ребята меня не поняли. Я спрашиваю: «Товарищ профессор, можно выйти? Я на минуточку». А он улыбнулся, как инквизитор у костра, и говорит: «Я раньше вас пришел, а сижу. Ответьте на билет, тогда выйдете». Вернулся я на свой костер. Потел-потел, вспоминал-вспоминал, хоть убей, больше шестнадцати уравнений не вспомнил. Подхожу, подаю листок: «Больше не могу, товарищ профессор». А он проглядел листок судачьим глазом и с ехидной ухмылкой говорит: «Наскребли все-таки шестнадцать?» Поставил трояк. У меня этот трояк единственный за все время учебы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36