Точка.
— А почему же мы не заявили?
— Потому что бессмысленно. Мы не пострадали, и ясно было, что тех парней все равно не найдут. И знаешь что, Шерман?
— Что?
— Ведь это истинная правда. Воображать можно что хочешь, но это действительно все, что нам известно, тебе и мне.
— Да. Это верно. Просто я не знаю, все-таки мне было бы спокойней, если бы…
— А тебе-то чего беспокоиться, Шерман? Ведь за рулем была я. Если его, сукина сына, сбили, то сбила его я, а я говорю, что никого не сбивала и заявлять в полицию мне не о чем. И перестань, пожалуйста, страдать.
— Я не страдаю. Просто я…
— Вот и хорошо.
Шерман думал. Ведь это правда, разве нет? Машину вела она. Владелец машины — он, но управление взяла на себя Мария, и если когда-нибудь зайдет об этом разговор, то и отвечать придется ей. Она была за рулем… И решать, случилось ли что-нибудь, о чем надо заявить в полицию, тоже ей. Он, естественно, всегда ее поддержит… Но с плеч уже скатилось тяжелое бремя.
— Ты права, Мария. Это было как в джунглях.
Он несколько раз подряд кивнул головой в знак того, что наконец осознал истину.
— Да. А там нас могли убить за милую душу
— И знаешь что, Мария? Мы сражались.
— Сражались?
— Ну как же. Мы оказались в этих страшных джунглях… На нас напали… и мы вырвались с боем. — Картина рисовалась ему все яснее и яснее. — Черт, я уж и не помню, когда последний раз по-настоящему дрался. Лет в двенадцать, наверно. Или в тринадцать. И знаешь, что я тебе скажу, крошка? Ты вела себя молодцом. Просто потрясающим молодцом. Нет, правда. Я когда увидел тебя за рулем… Я ведь даже не знал, умеешь ли ты водить! — Мрак отступил. Машину же действительно вела она. — Но ты вырвалась из этой западни. Вынеслась на волю! Молодчина!
Мрак окончательно развеялся. Мир сиял и лучился.
— Я совершенно не помню, что делала, — сказала Мария. — Все как-то… получилось одновременно. Самое трудное было перелезть на водительское сиденье. Зачем это они выдумали ставить рычаг скоростей посередине? У меня подол зацепился…
— Я как увидел тебя за баранкой, глазам не поверил! Если бы ты не пересела, — он потряс головой, — нам бы несдобровать.
Теперь, предаваясь героическим воспоминаниям, он напрашивался на ответную похвалу.
Но Мария сказала:
— Я действовала… сама не знаю как… инстинктивно.
Характерно для нее: она не уловила намека.
— Понимаю, — кивает Шерман. — Инстинктивно, но угадала в самую точку. Мне малость не до того было в тот момент.
Еще один намек, и такой толстый, уж толще некуда.
На этот раз даже она поняла.
— Ну конечно, Шерман! Еще бы! Когда ты запустил к него колесом… ну, то есть покрышкой… Бог мой! Я думала, я… Честное слово! Ты справился с обоими. Шерман! Один побил двоих!
Я побил один двоих! Никогда еще музыка слаще этой не ласкала слух Властителя Вселенной. Играй же дальше! Не прерывай напева!
— Я и сам не понимал, что происходит, — упоенно подхватывает Шерман. Он улыбается во весь рот и даже не старается сдержать улыбку. — Швырнул покрышку, и вдруг она летит обратно прямо мне в лицо!
— Это он руки поднял, подставил блок, вот она и отскочила…
Они уже пьют будоражащую брагу подробностей. Голоса набирают звучность. Весело на душе! Шерман и Мария смеются — как будто бы над забавными подробностями недавней битвы, а на самом деле просто от радости, от восторга перед испытанным чудом. Вдвоем, бок о бок, они столкнулись с самым ужасным кошмаром Нью-Йорка — и победили.
Вот Мария выпрямила спину, смотрит на Шермана широко открытыми глазами, губы дрогнули, готовые разомкнуться в улыбке. О, сладкое предчувствие! Без единого слова она встала со стула и сняла блузу. Под блузой на ней ничего не было. Он видит ее роскошные груди — белая нежная плоть пересыщена вожделением, увлажнена потом. Она подходит и становится у него между колен. Развязывает ему галстук. Он обнял ее за талию и с такой силой притянул к себе, что она не устояла на ногах. Оба валятся на ковер — и то-то смеху, то-то упоения, пока разденешься в такой позиции!
Они лежат на полу, на ковре, а ковер такой грязный, в хлопьях пыли, но грязь и пыль — это совершенно не важно. Оба разгоряченные, потные, но и это тоже не важно. Так даже лучше. Они прошли вдвоем сквозь стену огня. Бились не на жизнь, а на смерть во мраке джунглей. И теперь лежат рядом, еще не остывшие от этой битвы. Шерман целует ее в губы. Они просто лежат и целуются и крепко прижимаются друг к дружке. Но вот он проводит пальцем по ее спине, по совершенному выгибу ее бедра, по безупречной линии ляжки. Какое возбуждение! Огонь от кончиков пальцев бежит в пах, оттуда — по всей нервной системе, через бессчетные взрывные устройства крохотных синапсов! Он хочет владеть этой женщиной в буквальном смысле, вобрать в себя ее горячее белое тело в расцвете пышущего, грубого, молодого животного здоровья и никогда не отпускать. Совершенная любовь! Чистейший восторг! Приап, хозяин и владыка! Властитель Вселенной и Владыка джунглей!
* * *
Обе свои машины, «мерседес» и большой универсал «Меркурий», Шерман держал в подземном гараже в двух кварталах от дома. Съехав по пандусу, он, как обычно, остановился у деревянной будки. Оттуда вышел маленький румяный толстячок в трикотажной футболке с короткими рукавчиками и широких, мешковатых саржевых штанах. Сегодня дежурит как раз тот, кого Шерман недолюбливает, — рыжий Дэн. Шерман вылез из машины, пиджак нараспашку, полы завернуты, руки в брюки — авось этот рыжий не заметит разодранной спины.
— Привет, Шерм! Как делишки?
Это Шермана особенно бесит. Мало того что рыжий служитель с ним панибратствует и зовет его по имени. Но еще и в сокращенной форме, как его в жизни никто не звал, — это уже нахальство, переходящее в издевательство. Кажется, Шерман никогда, ни словом, ни жестом не давал ему повода для фамильярности. Конечно, в наше время такая самочинная фамильярность считается в порядке вещей, но Шерман ее не выносит. Она — вид агрессии. Думаешь, ты лучше меня, ты, уолл-стритовский господин с йейльским подбородком? Ну, так я тебе покажу! Сколько раз Шерман пытался придумать какой-нибудь вежливо-ледяной ответ, чтобы пресечь его фальшиво-компанейские приветствия! Но ничего подходящего не приходило в голову.
— Шерм, как жизнь? — Дэн был уже рядом. Он и не подумал отвязываться.
— Отлично, — ответил Шерман холодно, но неловко.
Одно из неписаных правил поведения в стратифицированном обществе гласит, что на вопрос нижестоящего «как вы поживаете», следует воздержаться от ответа. Шерман повернулся и пошел к выходу.
— Шерм!
Он остановился. Дэн стоит возле «мерседеса», уперев руки в толстые бабьи бока.
— У тебя пиджак разорван, знаешь?
Шерман, ледяной монолит, вздернул йейльский подбородок и промолчал.
— Прямо через всю спину! — В голосе Дэна слышно злорадство. — Аж подкладка наружу. Надо же. Где это ты так?
Шерман отчетливо представил себе чпок! — задние колеса занесло, и нет долговязого, щуплого парнишки. Об этом ни слова! Но так и подмывает поделиться с этим неприятным толстяком. Когда пройдешь живой сквозь стену пламени, испытываешь одну из острейших и наименее изученных потребностей человека: информационное недержание. Так и тянет поведать миру о своих подвигах.
Но осторожность победила. Осторожность, помноженная на высокомерие. По-видимому, не надо вообще никому рассказывать, что с ним было. А уж этому субъекту — подавно.
— Понятия не имею, — отвечает он.
— Неужто сам не заметил?
Снежный человек Шерман Мак-Кой указывает своим йейльским подбородком на «мерседес» и говорит:
— Он теперь мне не понадобится до конца недели.
И, сделав поворот налево кругом, торжественно удаляется.
На улице его прохватило ветерком, и он сразу почувствовал, как промокла на нем рубашка. Влажны и брюки на сгибе под коленом. Полы разодранного пиджака перекинуты через локти. Волосы взлохмачены. Выглядит черт знает как. И сердце все еще частит. У меня есть тайна. Но чего ему беспокоиться? Ведь машину вел не он, когда это случилось — если случилось. Вот именно если. Он же не видел своими глазами, как был сбит тот парень, и она тоже не видела, и потом, это произошло в разгаре сражения, которое они вели не на жизнь, а на смерть, — и вообще за рулем была она, и раз она не хочет заявлять, ее дело.
Шерман остановился, вздохнул полной грудью и огляделся. Да, вот он, белый Манхэттен, заказник Восточных семидесятых улиц. На той стороне в подъезде кооперативного дома стоит швейцар и курит сигарету. По тротуару навстречу Шерману идут молодой человек в костюме служащего и симпатичная девушка в белом. Он что-то толкует ей взахлеб. Совсем юнец, а одет в деловой, можно сказать, стариковский костюм от «Братьев Брукс», или от «Чиппа», или от «Дж. Пресса», так и Шерман одевался в свое время, когда только поступил на работу в «Пирс-и-Пирс».
Внезапно на сердце у Шермана становится легко-легко. Чего это он переполошился? Он стоит посредине тротуара и улыбается во весь рот. Молодой человек и девушка, наверно, приняли его за сумасшедшего. А он просто настоящий мужчина, который сегодня сразился со своим природным врагом, плотоядным хищником, и голыми руками, силой духа победил. Он пробился с боем из темной дикой чащи, где на него была устроена засада, он одержал верх. И спас женщину.
Когда потребовалось выказать себя мужчиной, он повел себя как мужчина. И одержал победу. Мало того что он — Властитель Вселенной, он еще — мужчина, воплощенное мужество. Улыбаясь и напевая: «Покажите мне хотя бы дюжину бесстрашных храбрецов!» — бесстрашный храбрец, еще в поту после битвы, прошагал два квартала и поднялся на лифте в свою двухэтажную квартиру окнами на улицу Всеобщей Мечты.
5
Девушка, которая красит губы коричневой помадой
Если с шестого этажа в здании Окружного суда Бронкса подняться по лестнице еще на один марш, там рядом с лифтами имеется широкая арка, на которую не пожалели мрамора и красного дерева, поперек арки — низкая перегородка и в ней проход, За перегородкой сидит охранник с револьвером 38-го калибра в кобуре на боку. Он одновременно и сторожит помещение, и пропускает входящих. Револьвер выглядит весьма внушительно, с одного выстрела, похоже, уложит лошадь, и предназначен он для усмирения арестантов, которые в Бронксе иногда бывают буйными и жаждут крови.
Вверху над аркой — надпись огромными квадратными буквами, отлитыми из меди, что влетело налогоплательщикам Нью-Йорка в копеечку, и приклеенными к мрамору эпоксидной смолой. Раз в неделю уборщик, взгромоздившись на лестницу, надраивает буквы порошком «Семихром» и доводит надпись РИЧАРД Э. ВЕЙСС, ОКРУЖНОЙ ПРОКУРОР БРОНКСА до такого ослепительного блеска, на какой архитекторы Джозеф X. Фридлендер и Макс Хозл не размахнулись даже на фасаде и в золотую пору расцвета этого учреждения полстолетия назад.
Ларри Крамер, выйдя из лифта, направился к этим бронзовосияющим вратам, чуть кривя рот в язвительной усмешке. Инициал "Э" тут означает «Эбрахам». Вейсс всегда был известен среди друзей, и близких, и политических соратников, и газетных репортеров, и телевизионщиков с Первого, Второго, Четвертого, Седьмого и Одиннадцатого каналов, и среди избирателей — главным образом, итальянцев и евреев в Ривердейле, Пелам-парке и Кооп-сити — как Эйб Вейсс. Это уменьшительное имя, которое тянулось за ним из бруклинского детства, он ужасно не любил. И несколько лет назад даже попытался было всем внушить, чтобы его именовали Диком. Попытка эта была воспринята с таким юмором, что он едва не вылетел из организации Демократической партии Бронкса под всеобщий хохот. И больше Эйб Вейсс о Дике Вейссе не поминал. Для него вылететь из партийной организации Бронкса, с хохотом или без, было все равно что очутиться за бортом парохода на рождественских катаниях по Карибскому морю. Так что Ричардом Э. Вейссом он остался только на страницах «Нью-Йорк таймс» и над этой аркой.
Охранник надавил кнопку и пропустил Крамера за перегородку. Мягкие подошвы крамеровских кроссовок, подвизгивая, зашлепали по мраморному полу. Охранник скептически посмотрел ему вслед. Опять Крамер принес свои кожаные туфли в пластиковом пакете.
Уровень роскоши убранства в Окружной прокуратуре — величина переменная. Офис самого Вейсса, где стены обшиты деревянными панелями, богаче и внушительнее, чем кабинет мэра Нью-Йорка. Начальникам отделов особо опасных преступлений, расследования, Верховного суда, Уголовного суда и апелляций тоже досталось понемногу и панелей, и кожаных или под кожу диванов, и псевдошератоновых кресел. Но когда доходит до прокурорских помощников вроде Ларри Крамера, то здесь в отделке интерьеров явно довольствовались критерием: для госслужащего сойдет.
Два других прокурорских помощника, занимающих одну с ним комнату, — Рэй Андриутти и Джимми Коуфи — сидели развалясь во вращающихся креслах. Здесь только-только хватает места для трех железных столов, трех вращающихся кресел, четырех шкафов картотеки, старой одежной вешалки с шестью топорщащимися крюками и деревянного стола, на котором стоит кофеварка, свалены в кучу пластиковые чашки и ложечки, и на буром подносе — липкая мозаика из бумажных салфеток, белых сахарных и розовых пластилиновых оберток на клею, смешанном из расплескавшегося кофе и проспанного молочного порошка «Кремора». Андриутти и Коуфи сидят, развалясь в одинаковых позах — левая лодыжка на правом колене, будто ближе сдвинуть ноги им, жеребцам, природа не позволяет. Так принято сидеть в Отделе особо опасных преступлений, самом мужественном из подразделений Окружной прокуратуры Бронкса.
Оба сидят сняв пиджаки, пиджаки болтаются на крюках вешалки. Воротнички рубашек у обоих расстегнуты, узлы галстуков ослаблены. Андриутти потирает правой ладонью левое плечо, словно почесывается, а на самом деле любовно поглаживает свой выпуклый трицепс, который он старательно накачивает трижды в неделю, работая с гирями в Нью-Йоркском атлетическом клубе. Андриутти-то может себе позволить занятия в Атлетическом клубе, а не на коврике в гостиной между кадкой с драценой душистой и диваном-кроватью, ему не надо содержать жену и ребенка в термитнике на Семидесятых улицах Вест-Сайда и выкладывать за это удовольствие по 888 долларов в месяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103