Мы научились лучше ее понимать, мы стали ощущать себя ее частью. Наконец, потому, что мы просто привыкли к ней и полюбили ее. А разве можно без боли оторвать от сердца любовь?
Но может быть и другое. Возможно, мы успели осознать в те минуты какую-то безвозвратную потерю. Всякое может в жизни случиться — могут еще завести в эти края наши дороги. Но когда бы это ни случилось—вскоре или спустя многие годы — мы будем другими и уже совсем по-иному будем воспринимать все окружающее. Да, это верно: меняются времена—меняются люди.
Как же болезненно, остро воспринял я неотвратимую необходимость проститься с тайгой...
Мы вышли к этой деревне, названия которой не знали, а когда узнали, поняли, что за время блуждании, как и предвидели, совершили большой замкнутый круг. Правда, для того чтобы назвать его замкнутым, предстояло пройти еще десяток-полтора километров, чтобы войти в тот поселок, из которого вышли в тайгу. Мы вернемся — и никто не заметит, что пришли новые люди, скитавшиеся бог знает где.
На склоне вблизи деревни решили провести нашу последнюю таежную ночь. Конечно же, мы не могли, да и не собирались отложить визит в магазин. Леша остался возле костра, а я с Толей спустился к берегу речки, вливавшейся в Енисей. Мы теперь прошли всю эту речку. Мы видели, как она возникла из затерянного в тайге родника, как, набрав силы, сделалась речкой и как породнилась потом с Енисеем.
Мы так спешили, что Леше пришлось крикнуть уже вдогонку: «Сигарет купить не забудьте! Какие будут!» Дело понятное—курить он теперь будет все, что угодно.
Толя, поскольку он был в сапогах, перенес меня на другой берег, осторожно ступая по камням, а там начиналась дорога, наезженная тяжелыми самосвалами, и мы, не теряя времени, по ней припустились.
Злющие собаки брехали на нас по дороге, выскакивая из-за ограды, и к тому времени, когда мы добрались до магазина, их собралась целая злобная стая.
А магазин был закрыт. На засове висел тяжелый амбарный замок. Внутри меня все оборвалось... Что если сегодня его вообще не откроют?... Впрочем, нет. Перерыв на обед. И нам оставалось только одно: опуститься на деревянные ступени и ждать. Что мы и сделали.
Зато потом... Мы купили хлеба, черного и белого. Две банки соевых бобов в томате. Двенадцать банок разных рыбных консервов. Четыре банки кофе со сгущенным молоком и четыре простой сгущенки. И еще четыре — джема из инжира. Мы набрали разных круп, макарон, вермишели. Продавщица решила, видимо, что мы покупаем впрок на целую геологическую партию, и потому не удивилась, когда мы попросили взвесить огромный кус масла; потом — килограмм сахара, печенье, конфеты и чай. Ну и, конечно, долгожданную соль. Уф... Кажется, все.
— А как мы это понесем? — озадаченно спросил Коваленко.
Да, действительно... Продуктов мы накупили столько, что могли бы накормить не только геологическую партию, но и какое-нибудь воинское соединение, только что принявшее пополнение из новобранцев.
У нас был с собой рюкзачок, с которым мы прилетели из Москвы в Красноярск, но в нем, по предварительному расчету, могло поместиться не более половины продуктов. И все-таки набили его до отказа, а остальное рассовали по карманам и взяли в руки, завернув в бумагу. Когда я попробовал рюкзак приподнять, что-то в нем треснуло, а сам он остался лежать без движения. Тогда Толя, поднатужившись, поднял рюкзак и помог мне надеть его лямки. После этого тронулись в путь. Наверное, я был похож на Али-Бабу, возвращавшегося из пещеры с сокровищами. А по дороге ели печенье.
И какое же пиршество мы учинили на нашей последней стоянке! Это была настоящая оргия. Леша попробовал было нас урезонить, но сделал это столь робко и неуверенно, что нам с Толей не составило труда и ни малейших усилий, чтобы поразить его наповал своим аргументом: а почему, собственно, мы должны себя ограничивать? Да, мы голодали семнадцать дней, но это было не полное голодание! Каждый день хоть понемногу, но ели, и желудки наши работали. И он — не только как доктор, но и как полноправный член экспедиции — не может это не знать по себе. Хотя, конечно, каждый из нас понимал, что, согласно правилам техники безопасности, к еде следует отнестись со всей осторожностью.
После мучительных профессиональных раздумий, длившихся секунды полторы или, может быть, две, доктор решительно сдался.
И мы набросились.
Мы отрезали толстый слой белоснежного масла и клали его на изумительно пахнущий кусок черного хлеба. Потом ели ложками рыбу в томате, а после снова принимались за хлеб с маслом, нагрузив ломоть невероятным количеством джема. А покончив с ним, вновь накидывались на рыбу в томате.
Заморив червячка, попили настоящего чая, а я высосал больше половины банки сгущенки.
После обеда мы пришли к единодушному мнению, что так в тайге вполне можно жить. И мы еще на день остались здесь, потому что было бы безумием тащить все продукты с собой.
К вечеру мы принимали гостей. На дым костра явился молодой парень-пастух с двумя большими собаками. Он сообщил несколько заинтересовавших нас новостей: в реке, по которой мы шли, оказывается, обитают одни пескари. И брать их надо исключительно на короеда. Где брать короеда, он не сказал. А в Енисее полно тайменя, только его надо с лодки ловить. И кроме того, в этих местах за неделю до нас объявился медведь, задрал корову и утащил ее в лес. Он выел у коровы язык и вымя, после чего ее закопал, видимо собираясь вернуться.
Рассказывая эту историю, парень очень неодобрительно говорил о корове, всем своим видом показывая, каким недостойным животным она при жизни была: «Дура-корова... Всегда отставала... Ее не жалко. Сама виновата. Мне из-за нее ни за что попадало».
На ужин мы ели то же самое, что за обедом, и еще ели грибы. Теперь, густо посолив, мы уплетали их с большим удовольствием. Мы считали, что после всех изысканных яств о грибах и думать будет противно, однако нет—подумали и, отметив в себе чувство глубокого удовлетворения, съели.
Эта ночь была, кажется, самой длинной. Просыпался я точно каждый час, как по будильнику. Все смотрел на небо: когда же рассвет? Толя тоже не спал, то и дело вылезал к костру, шевелил толстой палкой влажные осиновые поленья. А те только и могли, что нудно, издевательски тлеть.
Покидая последнюю стоянку в тайге, мы оставили почти все, чем обладали. Пленка наша с прожженными дырами во многих местах прочно натянута на крепкие колья и наверняка долго еще простоит. И котелок оставили тоже—как знать, может, кому-нибудь и сгодится. В тайге есть обычай: на заимке оставлять для других. Ну, а нам, кроме этого добра, оставить и нечего.
Толя деловито, старательно полоскал в Енисее корзину: здесь она уже не понадобится.
Леша долго, тщательно мыл руки и ноги в реке, непрерывно посвистывая.
А я упакую сейчас свой блокнот в полиэтиленовый пакет, чтобы не промок по дороге—дождик-то капает маленький, и буду готов. Даже не верится, что к вечеру мы вернемся в большой город, где люди спят в теплых домах, на кроватях. Вот ведь какие мы: сначала мечтаем о хлебе и соли, а получив это и значительно больше, желаем вкусить очередное благо цивилизации.
Часа через четыре пути мы вошли в тот самый поселок, из которого вышли, как мне показалось, бесконечно давно. Вернулись в него точно с противоположной стороны.
Судя по всему, наше появление прошло для всех незамеченным: поселок был очень большой, люди занимались своими делами, а одеты мы были так, что интереса не вызывали ни в ком. Разве только в столовой: кассир и буфетчица долго шептались, глядя на нас. Подозреваю, что со дня основания этой столовой вряд ли за один присест кто-нибудь съедал столько же, сколько собирались съесть мы. Впрочем, мы просто переоценили свои возможности. Но уж очень хотелось отведать и щей, и рассольника, а потом съесть наконец второе горячее блюдо, приготовленное по рецепту, принципиально отличавшемуся от того, по которому с несокрушимым постоянством готовил наш Алексей. Но все заказанное одолеть мы оказались просто не в силах. Мы прожили в тайге трудное, но и счастливое время. Тайга подарила нам дни, которые мы несомненно никогда не забудем. По-моему, это были прекрасные дни. Еще и еще раз мы спокойно взглянули на самих себя со стороны, и даже в глубь своего «я» заглянули. Было время о многом подумать и кое-что переоценить.
Мы вышли из тайги обновленные, хочется даже сказать—очищенные. От чего... От тех волнений, которые ежедневно поставляет жизнь, а может быть, и еще от чего-то наносного...
Ели мы в тайге то, что смогли в ней найти. Ее земля была нам постелью, а звездное небо служило пологом. Впрочем, почему только звездное?... Каждую ночь, ложась спать, я невольно ощущал себя где-то между небом и землей. Странное чувство... Пусть до звезд далеко, но и земля, казалось, лежала где-то за нами...
Мы были одиноки все это время. Насколько могут быть одиноки три человека, затерянные в дремучем лесу. Не знаю, как мои товарищи, но я очень часто физически ощущал свое одиночество, даже и не думая о том, что на многие километры вокруг нет ни одного, не считая нас самих, человека. Только в горах, в пустыне и в море можно испытать еще такое же одиночество.
Я думал не раз: нам-то еще хорошо, нас трое. Но как же тяжело одному оставаться в тайге, имея в руках только то, что было у нас! Что ж из того, что мы не всегда сразу находили общий язык и временами чувствовали, что друг от друга устали? Зато сколько раз каждый из нас ощущал поддержку товарища...
Что я раньше знал о тайге?... Очень немного, хотя приходилось и прежде бывать в ней. Само слово «тайга» означало для меня только одно: грозный лес. Глухой, бескрайний, жестокий и молчаливый. Грозный.
Теперь я научился лучше ее понимать. Я знаю теперь, что можно заставить ее сменить гнев на милость, если со знанием и со спокойной уверенностью воспринимать все то, что она предлагает.
Да, верно, тайга молчалива, сурова. Она может дать приют, накормить, но она же может и бесследно поглотить человека. Она снисходительна к тем, кто верит ей, кто понимает ее или по крайней мере хочет понять. И она же оборачивается безжалостной к тем, кто страшится ее, кто не в состоянии от страха или по безрассудству оценить ее грозную силу.
Мы полюбили тайгу. И если бы кто-то спросил меня: «Пошел бы снова на эти холодные, бессонные ночи, на эти несоленые грибы, вид которых вызывал отвращение, пошел бы снова на это, зная, насколько все тяжело?»
Конечно, пошел бы! И оба моих товарища тоже. Мы говорили об этом. В жизни каждого человека, наверное, есть такие периоды, в которые по каким-либо причинам жилось нелегко, может, и трудно. Но предложите ему отказаться от всего пережитого—и ведь ни за что не откажется! Потому что были и светлые моменты в той трудной жизни.
Так мы устроены. Нет худа нам без добра и нет ощущения полного счастья без трудностей и неудач.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
Как же было приятно сидеть в самолете, в удобных креслах со спинками, накрытыми чистой салфеткой, и вкушать лакомства, входящие в стоимость проездного билета, держа в одной руке нож, а в другой—даже не верится!—вилку. И при этом сознавать, что больше не придется ложиться спать на холодную землю. Если вдуматься хорошенько, есть, конечно, и у цивилизованной жизни свои преимущества.
Мы летели над тайгой, и все наши недавние тревоги и трудности казались безмерно далекими, будто бы даже чужими, почти нереальными. И во всяком случае такими же пройденными и потерянными, как и сама тайга, на которую мы смотрели тогда из иллюминаторов самолета.
Уникальное творение природы — наша тайга. Час за часом летит скоростной самолет с востока на запад, и все это время ничего невозможно увидеть, кроме тайги. Изредка, если полет совершается ночью, проплывет внизу россыпь мелких желтых огней—и снова бесконечное черное море... На всей Земле больше, пожалуй, нет столь мощного зеленого массива. Тайга Канады по площади меньше, джунгли Индокитая, Индии—гораздо меньше. Да и зеленые холмы Африки тоже. Южноамериканская сельва в бассейнах Параны и Амазонки также не занимает такого колоссального пространства, как наша тайга.
Мне пришлось побывать в джунглях Вьетнама и Лаоса. Серьезные леса, ничего не скажешь: без топора и ножа в сторону от дороги ни шагу не сделаешь—все перевито лианами, из каждого миллиметра земли пробивается зелень, необыкновенно жадная к жизни.
Бывал я и в джунглях Африки—в Гвинее и в Конго, пересекал по узким дорогам девственные леса Анголы—тоже неприступная стена зеленого леса. Нет, наша тайга не такая... Она добрее, привольнее...
Как-то я беседовал с бизнесменами из Канады, и они с откровенной завистью говорили о русской тайге. У них, правда, был при этом свой, специфический взгляд, который можно выразить так: «Пропадает такое богатство...»
А почему, собственно, пропадает? Ее живительное дыхание ветры разносят далеко над землей. Не только нам достается. Ну, а нам как хозяевам она дает и еще кое-что. Деловых-то людей интересовало только одно—древесина. Для них любой лес— прежде всего древесина. А ведь все меньше и меньше остается нетронутых лесов на Земле... Дальше и дальше теснит их человек, высвобождая места для полей, для новых построек, просто из-за того, что древесины требуется с каждым годом больше и больше.
Нет, не может лес устоять в борьбе с человеком... Я видел машины, построенные специально для лесозаготовок в Канаде: стальные динозавры XX века... Диаметр колес более трех метров. Есть машины на гусеницах, есть и шагающие—на гигантских ногах. Они могут идти по лесу, подминая вековые деревья и оставляя после себя довольно широкую просеку. Там, где пройдут эти машины, девственный лес никогда не поднимется...
Человек давно уже привык безвозмездно брать у леса столько, сколько бывает ему нужно, так стоит ли удивляться тому, что в наследство вместо лесов передаются пустыни? Ведь и на месте Сахары когда-то шумели леса... Образованию Сахары, правда, еще способствовало и изменение климата, случившееся семь-восемь тысяч лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23