Не привлекайте его к моему делу. Не его вина, что мы втянули его в эту историю. А я к вашим услугам, мистер Холл, жалею, что причинил вам столько хлопот.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. КОРЕННАЯ ПОРОДА
1. ПО СЛЕДАМ КАТАСТРОФЫ
За четверть часа до того как нарочный с запиской от Питера Дамфи явился в контору Пуанзета, владелец конторы получил извещение гораздо более срочного характера. Это была телеграмма из Сан-Антонио, пять-шесть фраз, совершенно непритязательных, но звучащих для впечатлительного человека страшнее любой риторики.
«Церковь миссии разрушена. Отец Фелипе не пострадал. Пресвятая Троица в развалинах. Долорес исчезла. Мой дом цел. Приезжайте немедленно. Мария Сепульвида».
В четыре часа пополудни на следующий день Артур был в Сан-Джеронимо; до миссии оставалось еще пятнадцать миль. Трактирщик подтвердил Артуру все, что сообщалось в телеграмме, добавив еще от себя некоторые устрашающие подробности.
— О, святые угодники! О, пламя преисподней! Сан-Антонио больше нет! Земля разверзлась и поглотила его. Конец всему! Так устроен мир! На месте домов одни развалины! Стаканчик французского коньяку или американского виски, дон Артуро? От Сан-Антонио не осталось ничего. Ни камушка! Ни щепочки! Ровным счетом ничего!
Выслушав это обескураживающее сообщение, мистер Пуанзет покинул медлительный дилижанс, вскочил на резвого мустанга и помчался на поиски проглоченного разверзшейся землей Сан-Антонио. Он почувствовал некоторое облегчение, когда через час быстрой езды увидел поблескивающий вдали океан, поднимающийся из-за горизонта темно-зеленый сад миссии, encinal и белый купол башни. Но тут Артур придержал коня и в удивлении протер глаза. А где же вторая башня миссии? Пришпорив вновь коня, он отъехал в сторону; взглянул еще раз. Второй башни не было и следа. Значит, церковь действительно разрушена!
То ли это открытие так повлияло на Артура, то ли в нем проснулось какое-то более могущественное чувство, но он немедля съехал с дороги, ведшей к миссии, и погнал коня по открытой равнине, в сторону Ранчо Пресвятой Троицы. Яростный морской бриз, обвевавший бескрайнюю llano, казалось, хотел помешать его продвижению, но Артур, учуяв в упорстве ветра злую волю, принял немедля вызов противника, чтобы смирить его, вынудить к сдаче. Равнина осталась той же, что и прежде: мертвая плоская земля; мертвое плоское небо; потрескавшаяся, обветренная почва, колючая жесткая стерня на сжатых полях; те же немые просторы, не отзывающиеся разбойнику-ветру ни стоном, ни жалобой; те же запечатлевшиеся в памяти Артура смутно чернеющие пятна на равнине — чуть приметно передвигающиеся стада. Холод пробежал у него по спине, когда он подумал о своем недавнем приключении; с краской на щеках он вспомнил, как был спасен от верной гибели прекрасной, но равнодушной к нему затворницей. Опять услышал он тихий шепот: «Филип…» Воспоминания ожили в нем с такой ясностью, как будто вот только сейчас он лежал здесь, задыхаясь, приникнув к земле. А между тем Артур уже не раз убеждал себя, что донна Долорес и не думала называть его Филипом в тот роковой миг, что все это не более чем слуховая галлюцинация. Их отношения с Долорес так и не вышли за пределы взаимной церемонной любезности, и это исключало возможность прямого объяснения; не было у него также и повода предполагать, что она таит какие-либо более теплые чувства к нему. Она ни разу даже не упомянула о происшествии, как будто полностью забыла о нем. Но Артур не забыл! Не раз со странно мучительным, почти болезненным наслаждением рисовал он мысленно с начала и до конца всю памятную сцену. Это был едва ли не единственный возвышенный эпизод в его жизни, поэзия которого исходила не от него самого, единственное глубокое душевное потрясение, которое ему не удалось критически развенчать на свой обычный манер, единственное сладкое воспоминание, не кажущееся ни обманчивым, ни пошлым. И вот героиня этих страниц его жизни исчезла бог весть куда, быть может, навеки! Странное дело, узнав о том, он испытал облегчение или, точнее сказать, как бы очнулся от сна, упоительного, но вместе с тем грозного, подрывающего самые основы его существования. Донна Долорес никогда не казалась ему принадлежащей к реальному миру живых людей; впечатление, которое он к ней испытывал, было связано с некими романтическими наклонностями его натуры; ее внезапное исчезновение напоминало уход актрисы после окончания спектакля. Уход ее оказался не менее таинственным, чем появление, — но разве не следовало того ожидать?! Он не испытывал сейчас ни горя, ни даже естественного человеческого сожаления; словно все, что случилось, было не более чем выдумкой: никто не погиб, никто не пострадал.
Таковы были думы мистера Пуанзета (в собственной его интерпретации) при получении телеграммы от донны Марии; плод холодных самонаблюдений человека, который считает, что его эгоизм и равнодушие возвышают его над толпой, но не находит в том повода ни для торжества, ни для сожалений. Однако, когда он свернул с дороги, ведшей прямиком в миссию, и направил коня к жилищу донны Долорес, тревога и волнение превозмогли в нем доводы рассудка. Не в силах справиться с этим невольным движением души, он самоуверенно попытался свести его к тем же мотивам, которые погнали его когда-то в Голодный лагерь, чтобы разузнать о судьбе покинутых там людей. Вдруг лошадь Артура взвилась на дыбы; менее искусный наездник не усидел бы в седле. Перед ним зияла пропасть футов в тридцать шириною и не менее тридцати в глубину; на дне ее в невообразимом беспорядке лежали обломки того, что еще недавно было корралем Пресвятой Троицы.
Если бы не устрашающая глубина и ширина этой расселины, Артур принял бы ее за характерную трещину в почве, которыми палящее солнце перерезает безводную равнину за долгое жаркое лето; иные из них служат нешуточным испытанием для всадника. Но, вглядевшись, юн убедился, что это совсем не трещина. Земля не расселась, а словно бы опустилась; на дне пропасти росла та же сухая ломкая трава, что покрывала равнину.
Погруженный в свои мысли, Артур не замечал пути. Как видно, ой ехал много быстрее, чем ему казалось. Но если перед ним действительно остатки корраля, тогда отсюда должны быть видны стены асьенды . Он направил взгляд к предгорьям, но увидел все ту же унылую равнину. Между пропастью, возле которой он стоял, и ближними отрогами горного хребта не возвышалось решительно ничего: ни крыши, ни стены, ни развалины.
Он похолодел от ужаса, повод выскользнул у него из разом ослабевших рук. О господи! Так вот что хотела сказать ему донна Мария! Или после того случилась еще одна, новая катастрофа? Он огляделся по сторонам. Или эта гигантская, бескрайняя, бездорожная равнина за века соседства с сияющим океаном сама уподобилась водной стихии? Стоя сейчас над коварно раскрывшейся у самых его ног пропастью, Артур Пуанзет прочитал в ее зеве страшную судьбу ранчо. Поколебленная в недрах своих, эта недвижная равнина поглотила, втянула в себя и ранчо, и его несчастных обитателей!
Первой мыслью Артура было мчаться стремглав к месту катастрофы: быть может, ему еще удастся кого-нибудь спасти! Но пропасть перед ним отрезала ему путь; казалось, она тянется до самого океана. Он подумал и о том, что со времени телеграммы донны Марии пошли вторые сутки; спасать уже было некого. Ничего не зная, никого ни о чем не спросив, поддавшись слепому порыву, он примчался сюда, и вот он не в силах даже добраться до места катастрофы. Почему не поспешил он сразу в миссию, почему не посоветовался с отцом Фелипе, почему не узнал сперва подробно обо всем, что произошло? Испустив громкое проклятие (что весьма редко приключалось с этим отлично владевшим собою молодым человеком), Артур повернул коня и, яростно шпоря его, помчался к миссии.
Равнина погружалась в сумерки. Не успело солнце зайти, как туман, воровски затаившийся на взморье, неслышными шагами выбрался на сверкающий прибрежный песок, а потом, притушив его блеск, повел широкое неспешное наступление на равнину. Он полностью поглотил Сосновый мыс, сперва еще дававший знать о себе огнями маяка, но потом слившийся с серым океаном и вверху и внизу; он подобрался к скачущему всаднику и, как показалось Артуру, разом выхватил и его, и коня из окружающего мира; даже дальние очертания гор исчезли вдруг бесследно, словно стертые губкой с гигантской синевато-серой грифельной доски. Издалека доносились глухие удары колокола, звонившего в помощь заблудившимся путникам и терпящим бедствие судам, но туман поглощал и эти звуки. Даже частый перестук копыт своего коня Артур улавливал с трудом. Его сознанием завладела мысль, что он скачет во сне; и рассудок все меньше противился этой иллюзии.
Когда он въехал, или, как показалось ему, вплыл на волнах тумана в окрестные поля, а потом и в улочки миссии, то воспринял окружающее как логическое продолжение своего Сна. По узкой улице, скудно освещенной редкими, увенчанными туманным ореолом фонарями и оттого кажущейся еще более жуткой и призрачной, он выбрался на пласа , к церкви. Даже в густых серых сумерках можно было различить, что одна из башен рухнула, а восточный придел церкви и трапезная стоят в развалинах. Его нисколько не поразило, что при этом церковь сияла огнями и была полна молящихся; странный сон, как видно, продолжался. Все еще во власти наваждения, Артур спешился, отвел коня под навес, поблизости от уцелевшей башни, и вошел в храм. Главный неф церкви остался невредим; диковинная живопись по-прежнему украшала стены; восковые фигуры пресвятой девы и священномучеников, желтых и исхудалых, выглядывали из своих ниш; на главном престоле отец Фелипе вершил литургию. Уже входя в храм, Артур услышал, как хор запел моление об усопших; алтарь был затянут черным; по первым же словам священника он понял, что идет заупокойная месса. Лихорадочное нетерпение, владевшее Артуром весь этот последний час, волнение, от которого у него румянцем горели щеки, вдруг покинуло его. Он опустился на скамью рядом с кем-то из молящихся и закрыл лицо руками. Послышались негромкие аккорды смолкнувшего было органа; за ними непривычно звучащие голоса хора; запах ладана стал сильнее; монотонное чтение священника навевало покой. Артуру казалось, что он погружается в забытье. Минут через десять, вздрогнув, он очнулся, словно пробуждаясь от тяжкого сна; он услышал взывавший к нему голос отца Фелипе; рука священника ласково коснулась его плеча. Молящихся в храме уже не было, огни были потушены, только в алтаре пылали две-три свечи. В первое мгновение Артур не мог понять, где он и что с ним происходит.
— Я знал, что ты приедешь, сын мой, — сказал отец Фелипе, — а где же она? Ты не привел ее с собой?
— Кто она? — спросил Артур, стараясь собраться с мыслями.
— Кто она?! Да будет над нами милость божья, дон Артуро! Та, которая призвала тебя сюда, донна Мария. Или ты не получил ее послания?
Артур ответил, что только что приехал и сразу же поспешил в церковь. Он не решился сказать священнику, что сперва сделал попытку проехать в Ранчо Пресвятой Троицы; не признался он и в том, что за эти два часа ни разу не вспомнил о донне Марии.
— Вы служили заупокойную мессу, отец Фелипе? У вас несчастье?
Он замолк, не в силах решить, случилось ли то, что заполняет его ум, на самом деле или он все еще во власти расстроенного воображения.
— Святая матерь божья! — промолвил отец Фелипе, изумленно глядя на Артура. — Значит, ты не знаешь, по ком я служил мессу? Ты не знаешь, что наша святая заступница покинула нас, что донна Долорес обрела вечное блаженство?
— Я думал… В телеграмме донны Марии сказано… что она исчезла, — пробормотал Артур, чувствуя, что снова перестает владеть собой, что щеки его бледнеют и голос прерывается.
— Исчезла! — воскликнул отец Фелипе с легким укором в голосе. — О да, исчезла! Мы найдем ее, когда обретем вновь Ранчо Пресвятой Троицы, когда развалины ее жилища, погребенные ныне на глубине в пятьдесят футов, будут подняты на поверхность земли. Исчезла, дон Артуро, исчезла. Навеки! Навсегда!
Как видно, встревоженный чем-то во взгляде своего слушателя, отец Фелипе тотчас обрисовал Артуру подробности катастрофы, уже разгаданной им ранее в общих чертах. С домом и службами произошло примерно то же, что с корралем. Сила подземного толчка сперва сокрушила Ранчо Пресвятой Троицы, а потом разверзла землю под ним на глубину в пятьдесят футов. Никто не спасся. Верные вакеро устремились к ранчо по содрогавшейся, ходившей ходуном равнине, но поспели лишь к моменту, когда пропасть поглотила его. Дон Хуан, донна Долорес, верная Мануэла, мажордом Алехандро, полтора десятка людей из числа пеонов и прислуги — все погибли среди развалин. Почему не ищут тела? Матерь божья! Значит, дон Артуро не знает, что после второго толчка земля сомкнулась над разрушенным ранчо и надежно захоронила развалины и погибших. Они пытались рыть, но что могут поделать десять человек? Конечно… через несколько месяцев… кто знает… быть может, что-нибудь у них и получится. Фаталистическая покорность, с которой отец Фелипе повествовал о гибели донны Долорес, пробудила в Артуре глубокий протест. В Сан-Франциско, пока не исчезла бы последняя тень надежды, сотня добровольцев рыла бы день и ночь, чтобы откопать погребенных людей. А здесь!.. Артур припомнил вялые, инертные лица слуг в доме Сальватьерра. Какова же должна быть их покорность судьбе перед лицом таинственной катастрофы, подумал он, если так судит о ней их духовный вождь и судья? Артур невольно содрогнулся. Что делать?! Конечно, он мог бы, с помощью Дамфи, выписать артель землекопов из Сан-Франциско. Но тут заговорила инстинктивная осторожность, никогда не оставляющая людей типа Артура. Если эти испанцы, потерявшие близких друзей, родственников, относятся к случившемуся так пассивно, почему он, чужой человек, должен вмешиваться в их дела?
— Пойдем, сын мой, — сказал отец Фелипе, отечески кладя Артуру на плечо свою большую мягкую руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63