Ф. Иоффе, Н. Н. Семенова, В. Г. Хлопина и П. Л. Капицы, на котором и было принято решение приступить к созданию советского атомного оружия и образовать с этой целью специальный центр. И центр под названием «Лаборатория № 2 АН СССР» начал свою работу в марте 1943-го.
Все это придало особую остроту необходимости в короткие сроки создать и в США и в Англии агентурную сеть из осведомленных специалистов, непосредственных участников ядерных программ. Темпы решения этой задачи в Нью-Йорке и Лондоне оказались различными. В Лондоне агентурная сеть сложилась и работала начиная с 1943 года. О положении дел в Нью-Йорке свидетельствует письмо резиденту в июне 1944 года, в котором говорится, что «наряду с наличием положительных моментов в разработке „Энормоз“ (кодовое название проблемы атомного оружия. — А. О.) ход ее в целом остается неудовлетворительным. За время нашей работы по „Энормоз“… кроме агента „Д“ мы ничего не имеем. „Т“ (Клаус Фукс. — А. О.) в счет не идет…» {30}
Анализ положения дел в Нью-Йорке, предпринятый Центром НТР в 1944 году, привел к заключению: те положительные результаты, которые достигнуты в агентурной разработке «Энормоз» в целом, относятся главным образом к достижению лондонской резидентуры. Нью-йоркской группе было указано обеспечить решительный перелом в работе по проблеме «Энормоз». Положение дел стало улучшаться после организации в Нью-Йорке самостоятельной резидентуры НТР под руководством Л. Р. Квасникова и вербовки в 1944—1945 годах нескольких агентов, имевших прямой доступ к информации о разработке конструкции атомной бомбы и ее испытании.
В Лондоне получение информации было организовано достаточно четко. В Центр, кроме сведений об общем положении дел с атомным оружием в США и Великобритании, направлялась информация по вопросам химии и металлургии урана и плутония, реакторов с графитовыми и тяжеловодными замедлителями — подлинники или копии докладов американских и английских исследовательских центров. Эти материалы содержали также важнейшие данные о свойствах нейтронов с различной энергией, об уточненных ядерных константах и т. п. В общем, сама по себе сложилась некая специализация резидентур: нью-йоркская поставляла больше информации о собственно атомной бомбе, а лондонская — о производстве материалов для ее изготовления и по важным аспектам ядерной физики. Так что в итоге их совместными усилиями были освещены многие существенные моменты конструкции и изготовления бомбы {31}.
Центр научно-технической разведки понимал, что при тех условиях, в которых добывалась эта информация, она могла быть неполной или уже известной нашим ученым, или даже содержать неверные сведения как следствие ошибочных поисков западных ученых. Однако ее неизменное достоинство состояло в том, что она всегда отражала достигнутый в США и Англии уровень исследований, а также пути их практического применения в данный период и была свободна от дезинформации. Это объясняется тем, что советская разведка получала эту информацию от непосредственных участников ядерных разработок, а они сотрудничали с ней, исходя из своих морально-политических убеждений, были обучены приемам разведывательной деятельности, проверены, надежны и действовали совершенно бескорыстно {32}.
Но почему? Да потому, что многие западные интеллектуалы тогда симпатизировали идеям социализма. Это сегодня, когда стало ясно, что сталинская модель социализма, которую создавали в СССР, себя не оправдала, социалистические идеи потеряли в мире привлекательность. (Хотя, как известно, «одна дождинка еще не дождь», и, если, скажем, человеку не повезло с женой или мужем в одном браке, это не значит, что нельзя вступать в брак вообще.) А тогда социализм еще имел авторитет в мире, и до войны, и в первые послевоенные годы: ведь коммунисты в оккупированных гитлеровским рейхом странах были в первых рядах движения Сопротивления.
По воспоминаниям работника лондонской резидентуры В. Б. Барковского, один из британских физиков сам пришел к советским дипломатам со своими данными. Ни пенни от чекистов не брал, поставляя тем не менее высочайшей важности информацию. В конце концов начальник Барковского приказал хотя бы накормить как следует информатора, явно недоедавшего: в Англии, как и в СССР, в разгар войны было распределение продуктов. Барковский заманил информатора в ресторан, но тот от еды и выпивки отказался, а потом отчитал его за то, что тот транжирит деньги в те дни, когда солдаты его страны гибнут под Сталинградом {33}.
Реально оценивая свой вклад в создание отечественного атомного оружия, разведка никогда не ставила свои успехи выше достижений ученых, и это устраняло досадные противоречия в оценке вклада обеих сторон. Убедительно об этом пишет А. А. Яцков, один из главных действующих лиц в операции «Энормоз» {34}.
Как известно, с Фуксом главным образом была связана ГРУ — наша армейская разведка, а не НКГБ, и начинал эту работу полковник С. Д. Кремер, сотрудник резидентуры в Лондоне.
В годы войны советское посольство часто посещал немецкий эмигрант, бежавший из Германии, доктор Кучинский. Как-то Кучинский сказал нашему послу И. М. Майскому, что в Англии, в атомном исследовательском центре работает с 1934 года его друг Фукс. Майский на это заметил, что было бы неплохо организовать встречу с ним. Кучинскому удалось уговорить Клауса Фукса встретиться с Кремером.
Встреча состоялась летом 1942-го на одной из тихих улиц Лондона. Начали беседу на немецком, а затем перешли на английский язык. Фукс заявил, что он согласен помочь Советскому Союзу по идеологическим соображениям. От денег он отказался, заметив, что англичане хорошо ему платят и он ни в чем не нуждается. У него было лишь одно непременное условие: его материал в считанные часы должен быть на столе Сталина. У Кремера не было прямой связи со Сталиным, но была связь с человеком, который бывает у Сталина. Короче, условие было принято.
При второй встрече Фукс передал Кремеру крупный блокнот (примерно 40 на 20 сантиметров), заполненный формулами, и сказал: «Здесь все, что необходимо знать вашим специалистам по организации работы над созданием атомного оружия».
Материалы были срочно отправлены в Москву. Москва подтвердила получение и предписала не терять связи с Фуксом.
Так началась работа с Клаусом Фуксом, передававшим ценнейшую «атомную информацию». Мартовская докладная записка Берии Сталину составлялась как раз исключительно на основе материалов Кремера. Но когда после постановления ГКО СССР в июне 1943 года головной организацией добывания сведений по атомному оружию стала внешняя разведка НКГБ, информация от Фукса поступала уже по каналам этой разведки.
Данные разведки сыграли важную роль в принятии советским правительством решения начать разработку атомного проекта. Первые же отзывы Курчатова на материалы разведки в марте 1943-го показывают существенное значение этих данных в формировании советской научной программы по созданию атомного оружия: ставка на плутоний, который можно получить в реакторе, и на газодиффузионный метод разделения изотопов урана. В дальнейшем поступавшие от разведки сведения все больше расширяли знание о проводимых в США работах. Сначала внимание разведки было нацелено на конструкцию бомбы и ее тактико-технические данные, но вскоре стала очевидной необходимость получения сведений по атомной промышленности, и прежде всего той, что производила делящиеся материалы — уран-235 и плутоний-239. Резидентурам в Лондоне и Нью-Йорке было указано получить информацию о современных инженерных решениях такого производства атомной промышленности Англии и США. Затем возникла необходимость в информации обо всем, что позволяло преодолевать различные производственные трудности. Например, одной из трудноразрешимых проблем в производстве урана-235 методом газовой диффузии являлась герметизация движущихся частей и неподвижных соединений разделительных камер в силу высокой агрессивности шестифтористого урана.
Среди добытых сведений были и методика определения критической массы ядерного заряда, и данные об инициаторе цепной реакции в плутониевом заряде атомной бомбы, и чертежи форм для отливки элементов сферического обжимного снаряда ВВ, и даже схема и описание конструкции американской атомной бомбы, испытанной в июле 1945 года, в соответствии с чем была спроектирована первая отечественная бомба.
Разведка дала ценную информацию о нормах допустимого радиоактивного облучения, технологии изготовления урановых стержней в защитных оболочках и, наконец, технологии извлечения урана из руды, которая была признана настолько уникальной и эффективной, что в течение года у нас на ее основе был построен завод.
В апреле 1946 года было получено подробное описание конструкции американского опытного реактора Ферми, которое сыграло важную роль в разработке советского реактора, пущенного в декабре 1946-го. Позднее, в 50-е годы, были добыты подробные сведения о мощных реакторах для атомных подводных лодок.
Из этого далеко не полного перечня достижений НТР видно, насколько широким был диапазон охвата разведкой теоретических, экспериментальных и технических проблем создания атомного оружия и атомной промышленности в целом и сколь значительным был вклад научно-технической разведки в их решение.
Наиболее важным, может быть, для разведчиков было то, что их агенты были весьма компетентны и добросовестны. Вот, например, оценка их работы академиком А. Ф. Иоффе: «…Получаемая нами информация всегда оказывалась точной и, по большей части, всегда полной… наличие такого совершенного источника информации на много месяцев сокращает объем наших работ и облегчает выбор направлений, освобождает от длительных поисков. Я не встречал ни одного ложного указания» {35}.
Действительно, работа строилась так, чтобы обеспечить максимум надежности добываемых сведений. Для этого надо было проверять и перепроверять полученную информацию, сравнивать ее с данными из других источников. Работа эта требовала знаний, находчивости, смелости, умения пойти на риск в крайних случаях. Вот только один пример, о котором рассказал известный историк разведки В. М. Чиков.
Агент советской разведки Лона Коэн должна была переправить важную информацию из Лос-Аламоса в Москву. Дело было в 1945 году, вскоре после атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Ей нужно было доставить в Нью-Йорк представителю нашей резидентуры А. А. Яцкову сверток, а в нем — чертежи и описание американской плутониевой бомбы. Л. Коэн прибыла в Альбукерк, небольшой курортный городок неподалеку от Лос-Аламоса. Здесь обыкновенно отдыхали сотрудники «Манхэттенского проекта», поэтому в Альбукерке спецслужбы проверяли документы и багаж пассажиров поездов, убывающих из города.
Когда Лона подошла к вагону, сотрудник службы безопасности начал проверять ее багаж. Он состоял из небольшого чемодана и сумки. Кроме того, в руках Л. Коэн была дамская сумочка, где и находился тот сверток. Лона поставила чемодан и начала намеренно нервно перебирать содержимое сумки якобы в поисках билета. А ридикюль в эту минуту передала подержать кондуктору, который и держал его, пока она «искала билет». Более того, когда досмотр был закончен, она вошла с вещами в вагон, даже не взяв у кондуктора заветную сумочку. Он сам побежал за ней, крича: «Мадам, вы забыли свою сумочку!» В Нью-Йорке документы были переданы по назначению {36}.
В другом случае, как вспоминает А. А. Яцков, работник советской резидентуры уже с информацией на руках неожиданно подвергся расспросам каких-то лиц, представившихся ему служащими иммиграционной службы. Заподозрив неладное, связник не рискнул держать материал при себе. Он переписал его тайнописью на газете между строк и завернул в эту газету светильник весьма экзотического вида. Так материал был доставлен резиденту.
Но если отношения ученых с разведчиками были лишены каких-либо трений и взаимодействие было хорошо отлажено, то отношения физиков-атомщиков с советской властью отнюдь не всегда были безоблачными. С одной стороны, среди руководителей, представлявших государство и военное ведомство в работе над атомным оружием, были такие люди, как Б. Л. Ванников, Е. П. Славский, А. П. Завенягин, М. Г. Первухин, которые, обладая огромным организаторским опытом, в атомной проблеме начинали, естественно, с нуля, но не стеснялись учиться и довольно глубоко вникали в суть дела. С другой — те, кто по уровню знаний и опыту предыдущей деятельности ничего в атомных делах не понимал, но демонстративно проявлял свою власть, коли она ему дана. Многие из них взирали на проблему поверхностно: взорвется — не взорвется? Берия, к которому стекалась вся информация, видимо, тоже понимал задачи ученых и производственников весьма упрощенно. Для него и большинства руководителей рангом ниже сознание происходившего сужалось до собственно бомбы. Вряд ли они думали о многоцелевом и фундаментальном характере исследований. К примеру, в 1945 году именно Берия наложил запрет на идею создания атомных кораблей: сначала бомба — иное потом. А ведь в Институте физических проблем уже тогда начали проектировать атомную установку для корабля задолго до американского «Наутилуса».
Курчатов и его единомышленники военное использование атомной энергии считали вынужденным и временным. Будущее ядерной энергии они видели в мирном ее применении, а ядерную теорию — во взаимодействии с другими отраслями науки.
Но настоящим руководителем этого дела со стороны государства был Б. А. Ванников. Он был председателем Научно-технического совета по Урановому проекту при Совнаркоме СССР, а Курчатов — его заместителем. Вот они и определяли все текущие решения. Самые важные решения проходили, конечно, через Государственный Комитет Обороны, через Сталина, через Берию.
Среди физиков было немало тех, кого серьезно беспокоили распространившиеся в высших эшелонах государственной и особенно партийной власти гонения на передовые отрасли науки — генетику и кибернетику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64