черный Сарацин, сдвинув ладони, беззвучно отбивал такт кончиками пальцев. Фаррелл отыскал глазами Джулию и спел последние строки ей, как когда-то Пьероль или его жонглер могли отыскать в промозглом, покрытом копотью зале один-единственный заждавшийся, исполосованный пламенем взор. Alors que pleure nuit et jour, Et ne vois pas, mкme en songe, De remиde а cet amour Que mon coeur tenaille et ronge, Que mon coeur tenaille et ronge. С резким металлическим вскриком лютня умолкла на неразрешенном аккорде, оставив печаль Пьероля с ее формальным совершенством блуждать в ночи. И я не нахожу утешения даже во снах, ибо это любовь когтит и пожирает мое сердце. Фаррелл низко поклонился королю Богемонду и королеве Леноре.Ему казалось, что для человека, взявшего поначалу неверный тон, справился он неплохо, но когда он услышал шелест и, подняв голову, увидел, что все они склонились пред ним, как прежде пред музыкантами – плащи и подолы платьев промахивали по траве подобно полотнищам гонимого ветром дождя, и украшенные каменьями цепи и пояса посверкивали, будто дождь под луною – тогда он вдруг осознал, что его сотрясает болезненный трепет нежности, волнения и страха.Король хрипловато сказал:– А ну-ка, малый, наиграй нам какой-нибудь танец.Снова взяв в руки лютню, Фаррелл ударил по струнам, начав «L'Entrade». Где-то в самой дальнем углу его существа подобный выбор вызвал решительное изумление: ему так и не удалось приручить эту разнузданную эстампиду, и когда он в последний раз играл ее, он даже припомнить не мог. Но потные руки уже принялись на дело, набросившись на пьесу так же яростно и несдержанно, как набрасывались на еду, не сняв заляпанных навозом сапог, покровители трубадуров. Струны гудели и каркали, звенели и подвывали, и музыка неслась вперед и в неистовой радости пела, встречая весну двенадцатого столетия, буйно и бессердечно высмеивая старость и ревность. Беги, беги подальше отсюда! Будем же танцевать, радостно танцевать все вместе, да! Первыми обратились лицом друг к дружке и взялись за руки леди Хризеида со своим мрачноглазым лордом, герцогом Фредериком. Они двигались подобно высоким птицам в простом оперении, и Фаррелл, наблюдая за ними, сбился с ритма. Четверо музыкантов подхватили мелодию, заменив ребеку шалмеем, и в танец немедля включились новые пары. Во главе их двойного порядка, не в такт запрыгали король Богемонд с королевой Ленорой, толкая друг дружку и сбиваясь с ноги, но и при этом с помпой возглавляя танцующих. Гарт де Монфокон ястребом налетел на Джулию, подхватил и понесся прочь, изображая восторженную похотливость. Фаррелл без всякого удовольствия отметил, что равных ему танцоров между мужчинами нет.Духовые, едва вступив, соединенными силами заглушили лютню. Картаво гудели крумгорны, дудел марширующим оркестром шалмей. Через некоторое время Фаррелл положил свой инструмент на помост. Что-то в нем завершилось, и он, не питая печали, ощущал глубокий покой, странное довольство тем, что способен, став невидимкой, следить, как танец отлетает прочь от него. И в то же время в самой глубине его существа нечто непривычное покалывало нервы: напряженное, неуяснимое беспокойство, заставившее его, почти того не сознавая, отвернуться от костюмированных гуляк, обратившись лицом к тьме за пределом лужайки. Куда подевался Бен? Надо бы его поискать. По мере того, как ближе подступали деревья, смутная тревога все обострялось, обращаясь в подобие беспокойства, овладеваеющего лошадьми, когда поднимается ветер или надвигается дождь, или когда ожидание молнии доводит каждую молекулу воздуха до грани нервного срыва. Всего только раз он остановился и оглянулся назад, вновь увидев огни и услышав музыку, которой расстояние сообщало легкую грациозность – таким он увидел все это впервые, шагая с Джулией по темному лугу. Но чу, Король приближается, чтобы расстроить наш танец, да! Страшится, что некий юноша умчит его опьяненную апрелем Королеву, да! Справа от него металлически хохотнула лиса, впереди в гуще мамонтовых деревьев ворковала какая-то сонная птица, раз за разом издавая две льдистые ноты. Он услышал, как под деревьями кто-то поет в одиночестве.То была слабенькая, заунывная песенка, как будто ребенок, играя в грязи, пел безостановочно и монотонно. Если в песне и были слова, Фаррелл ни одного не расслышал, но в звуке ее обретало голос нетерпеливо приплясывающее внутри него беспокойство, и Фаррелл пошел навстречу пению и словно бы сразу согрелся, оказавшись в лапах у неизбежности. Тон песни немного повысился, пугающе настойчивая, она более или менее повторялась в высоком регистре. Снова тявкнула лиса, и выглянувшая из-за тучи луна, немедля прянула назад.В сущности говоря, Фаррелл не увидел, как это случилось: мгновение было столь кратким, что он осознал его лишь как неловкий перебой в кинофильме – судорожный сдвиг цветов, жест или фразу, лишь отчасти оправданные. Но на этот кратчайший миг он ощутил, как все, что в нем есть – дыхание, кровь, пищеварение, клетки, с жадностью жрущие, вынашивающие потомство и умирающие – все это замерло, и сам он врос в землю, почувствовав, как проносится сквозь него и исчезает куда-то тепленький ветерок, почти приятно пахнущий гнилыми плодами.Впереди, во мраке, сгустившемся под деревьями, пение женщины оборвалось тонким, сдавленным воплем ужаса. Затем засмеялся мужчина, поначалу негромко. IX Смех был чарующий, но далеко не приятный. Фарреллу никогда не доводилось слышать подобного: некая тающая мелодичность присутствовала в нем и воспоминания о приятном и разнообразном препровождении времени, но решительно никакой доброты. Сирены , – подумал Фаррелл, – русалки. Смех повисал в воздухе, подобно запаху гари.Оттуда, где стоял Фаррелл, лицо мужчины, скрадываемое темнотой, оставалось неразличимым, но голос его Фаррелл слышал так ясно, как если бы их двоих разделяла шахматная доска или длина меча.– Господь милосерд, бедный Никлас сызнова здесь и смотри-ка, целехонек!Речь его оставляла ощущение беспечной витиеватости, казалось, что слова играючи переминаются, приготовляясь к танцу, и что-то в их ритме заставило Фаррелла вспомнить о желтоглазом мужчине, на соколиный манер топотавшем ночью по дому Зии. Фаррелл с тех пор два раза видел его во сне.– Руки, ноги, чувства, фантазии, страхи и слабость к любезным прелестницам, все они и доселе при мне, – весело объявил незнакомец. – Благословенны да будут твои тощие ягодицы и светозарное личико, сладость моя, и не дозволишь ли ты Никласу Боннеру сложить к твоим ногам похвалы, с коими вместе его некогда отлучили от церкви?Фаррелл услышал какую-то возню, затем ее вроде бы прервал почти беззвучный женский взвизг. Следом вновь прозвучал восхитительный и бездушный смех мужчины.– Ну-ну, тише, тише, милая уточка – разве не песенкой о вожделенных восторгах, ожидающих ту, что первой возляжет с Никласом в его весеннем цвету, убаюкивала тебя твоя матушка? Приди же, иззябшая и одинокая, явись мне вновь из древней томительной тьмы, и первому плоду чрева твоего будут внятны речи зверей, а второму – стенания золота в глуби земной. Поспеши же сюда, ко мне, поспеши, ибо мне холодно, холодно!На этот раз в голосе прозвучало такое сетование о печалях и страхах, что у Фаррелла перехватило дыхание.Снова захрустели сучья и ветки, но в отозвавшемся женском голосе почти истеричный надрыв смешался с велеречивой надменностью:– Что ты делаешь, прочь, не прикасайся ко мне! Я же трижды очертила себя пентаклем, да что же ты делаешь, козел полоумный!Таковы были первые слова, которые Фаррелл услышал из уст Эйффи.Мужчина ответил не сразу, и когда ответил, речь его уже начала изменяться, но смех продолжал рокотать, оттеняя каждое слово.– На деле, одного истинного пентакля более чем достаточно. Это круг надлежит очерчивать трижды, но и ему не дано отвадить ничего такого, от чего не смогли бы умчать деву столь дивные голени.Негромкий смешок скользнул мимо Фаррелла на мягких лапках, словно бы вознамерясь в дальнейшем зажить в Бартон-парке своей, независимой жизнью. Незнакомец продолжал:– Так или эдак… о нет, пардон, я, кажется, понял – в любом случае, вопрос это спорный, ибо пентакль ограждает тебя лишь от демонов и подобной им нечисти, а добрый Ник Боннер никак уж не демон. Даже и Виль Шекспир ни разу не называл меня так, а уж он-то потратил больше времени, чем кто бы то ни было, тщась изобрести для меня подходящее имя, – поначалу голос был сух, словно пламя, теперь же, осваиваясь, он обретал краски и полноту, подобно юной бабочке, расправляющейся в ласкающем свете луны.Фаррелл, присев на корточки и таясь, бочком подбирался к ним, пока не увидел Эйффи, глядевшую почти прямо на него из до странного малой рощицы обгорелых мамонтовых деревьев. Некий лесной пожар пожрал их, обратив в стоячие головешки, в подобия огромных черных стульев с высокими спинками, подтянутых волоком к сколоченному из единого воздуха столу. В тени их спиной к Фарреллу стоял мужчина, и Фаррелл скорее почувствовал, чем увидел, что сложением он так же изящен, как Эйффи, и совершенно гол.Эйффи уже приходила в себя, так быстро обретая повадку самоуверенной гордости, что Фаррелл только дивился.– Я начертала пентакль, – сказала она, – потому что мне приспела охота вызвать демона. Если ты не демон, убирайся туда, откуда пришел. Мне ты не нужен.Она с запинкой добавила несколько слов – латинских, решил Фаррелл.Вновь полыхнул смех, и Эйффи отступила на шаг, пальцами коснувшись лица.– Драгоценная белочка, зайчик мой, наидражайшая из куропаточек, чтобы снова предать этой муке Никласа Боннера, потребно столько поповских причитаний, что они и самой великой Невинности не по зубам. С тех пор как магистр Джакопо Сальвини сгорел на Аугсбургском костре, надо мною никто не властен, а то был человек, у коего демоны подметали полы и чистили его прекрасных коней, – он негромко присвистнул и издал новый смешок. – Но увы, сорок всадников при полном вооружении явились, чтобы предать очищению его самого, и он не успел даже выспросить у своей слабоумной племянницы, какие такие блага наобещал ей душка Ник в темном углу вблизи очага. А вместе с Магистром покинули сей мир и единственные слова, имевшие власть над моей душой, так что теперь я совершенно свободен. Ах, дитя мое, и заклинания, кои способны сковать самого Люцифера, не властны застегнуть малую пуговку на вороте Никласа Боннера.Даже на таком расстоянии Фаррелл видел, что тоненькая девушка дрожит, однако ответ ее прозвучал невозмутимо.– Ты лжец. Кто-то ведь отослал тебя в лимб или где ты там пребывал, пока я тебя не вызвала. Ты ничтожество, а мне по-прежнему нужен демон.Голос ее был голосом лютни, резким и переменчивым, в нем слышался звон сыплющихся монет и дробный стук маленьких барабанов, и свирест круглой резинки.Легко опустившись на корточки, обхватив себя руками и раскачиваясь, Никлас Боннер воскликнул:– Отменный выпад, сладчайшая ягодка, утерла нос старику! И право, сколь восхитительно остры твои речи.Собственные его речи быстро утрачивали присущую им изысканно злую музыку; Фаррелл слышал, как съеживаются, подобно проколотым воздушным шарикам, гласные, как протяжные звуки сменяются железобетонными согласными Седар-Рапидс. Никлас Боннер продолжал:– Ну что ж, ты очаровательная глупышка, но не полная дура. Сказать по правде, последним своим пламенным выдохом магистр Джакопо отправил своего доносителя в такую ночь и безмолвие, что я едва не рыдал от желания соединиться с ним в его уютном аду. О, он умел отомстить, умел лучше всех на свете, и я узнал об этом еще до того, как он испустил дух.И во второй раз то же леденящее, безмерное отчаяние просквозило в его голосе и сгинуло.– Значит, если б не я… – промолвила Эйффи. С такого расстояния Фаррелл не мог разглядеть, что выражает ее лицо, но осанка девушки стала иной, и тяжелую гриву волос она отмахнула назад. Теперь она говорила медленно. – Выходит, ты мне обязан. Я оказала тебе большую услугу.На этот раз Никлас Боннер залился столь безудержным смехом, что ему пришлось опереться на руки, чтобы не пасть на землю.– Нет, право же, это стоит того, чтоб поднатужиться и как следует растолковать тебе все на местном наречии, – он откашлялся, так и не оторвав ладоней от залитой лунным светом земли, припадая к ней, будто золотая лягушка. – Детка, и тем уж, что я не демон, я оказал тебе такую услугу, какой никто от меня не дождался за целую тысячу лет. Позволь тебе заметить, что если бы тебя услышал наисмиреннейший, самый задохлый, самый жалкий из демонов, самая что ни на есть малявочка – девочка моя, да мельчайший из них вцепился бы в твое грошовое заклинание, как в спасательный трос, и сожрал тебя раньше, чем ты успела бы написать в штанишки. О, мы с тобой более чем квиты, можешь поверить мне на слово.– Если бы я верила людям на слово, ты бы здесь не стоял, – отвечала она. – Так что не надо обо мне беспокоиться, ладно? Я сама о себе позабочусь и сумею справиться с любым существом, какое вызову.Тесно вытянув руки вдоль тела, она склонилась к сидящему на корточках человеку.– Я прибегала к этому заклинанию трижды, – сказала она, – и каждый раз нечто приходило в движение и кто-то являлся ко мне. Не демон, ладно, этого я еще не добилась, но кого-нибудь я обязательно получала. Я Эйффи, слышишь ты, Никлас Боннер, наглый козел? И я обладаю властью над вещами.Теперь Никлас Боннер встал. Голое тело его отбросило неясную, извилистую лунную тень – Фаррелл смотрел, как она, юля меж обгорелых древесных остовов, подползает к нему; когда она ткнулась ему в лодыжку, он с определенностью ощутил, как самая суть его и суть Никласа Боннера сопряглись в единую цепь, подобно двум электродам. Он попытался отступить от тени, но та, будто его собственная, передвинулась вместе с ним.– Да, властью ты обладаешь, – помолчав, произнес Никлас Боннер. Голос его, окончательно лишившись веселости, звучал задумчиво и осторожно. – К чему отрицать, ты и вправду владеешь неким умением. Но как ты им пользуешься, вот в чем вопрос, – как ты им пользуешься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49