Зато приемная дочь, Гадасса упрямо возникала в воображении Мардохея в виде миртового дерева, и первым делом он видел мысленным взором её тонкий, гибкий стан, трепетные руки, а только потом - глаза, глядщие на мир из неведомой глубины и хранящую в себе тайну, много нераскрытых тайн.
Старший сын Мардохея, Вениамин, в его вображении почему-то всегда был охотником и бежал по жизни с невидимым колчаном стрел за плечами, а младший, Хашшув - представлялся тихим пастухом, и почему-то за него гораздо сильнее томилась душа, хотя оба ребенка жили в большом городе, в каменном доме, вдалеке от непроходимых лесов и пастбищ, и никакого отношения к действительности все эти фантазии, конечно же, не имели.
А как объяснить, что Уззииль, в дом которого Мардохей нередко приходил по субботам, неизменно представлялся ему в образе тихо жужжащей, медоносной пчелом, и не было никакой возможности заменить эту пчелу чем-либо другим. Вспоминая что-либо из рассказов Уззииля, он так и видел: сначала мохнатую, деловитую пчелу на цветке, а потом уже - его настоящее, обрамленное бородой, светло-карие, почти что желтые, внимательные глаза.
Подобные странные мысли Мардохей приписывал тому, что у него есть слишком много лишнего времени, позволяющего никуда не торопиться и начинать думать с самого начала, издалека, с пчелы и дерева и колчана со стрелами.
В конце-концов, все люди так устроены, что в памяти у каждого протекает своя, невидимая река мыслей и чувств, которая пересыхает только лишь после смерти человека, а, может быть, никогда не пересыхает вовсе.
Три раза в день Мардохей садился на землю и молился Господу, радуясь тому, что никто не обращает на него внимания, зато он при этом видит всех и глазами, что пока ещё ясно, во всех красках видели окружающее, и мысленным взором, который достигал и до его дома на окраине города, и до Вавилона, где когда-то на берегу канала стоял дом его деда, а иногда - даже до Иерумаслима, где, как он слышал, иудеи уже почти что восстановили из руин свой храм и постепенно обустраивали город.
Но нередко приходили и беспокойные, бурливые мысли, и от них трудно было отделаться, прежде чем они не поднимут в душе тяжелую смуту, и в последнее время приемная дочь, Гадасса, чаще всего утраивала в душе Мардохея такое беспокойство.
Начать с того, что с какого то времени девочка начала хорошеть буквально с каждым днем и уже считалась первой красавицей в округе - никто не узнавал в ней теперь маленькую худышку-заику. Но, главное, и что характер у Гадассы сделался слишком уж неровным: то она становилась излишне горделивой и даже надменной, а иной день из-за любого пустяка начинала захлебываться от рыданий.
Недавно Мардохей сказал приемной дочери, что о ней с большим пристрастием расспрашивал Салмей - во всех отношениях достойный и красивый юноша, к тому же взятый во дворец заниматься переводов писем и указов на язык иудеев, но Гадасса вдруг заплакала.
"Ну и пусть Салмей служит во дворце, - сказала она с обидой в голосе. - Если ты так гордишься им, я тоже стану жить во дворце, и скоро стану царицей. Или ты думаешь, я не смогу стать женой царя? И никогда больше не называй Салмея моим женихом - я выйду замуж только за...царя, или вообще никогда ни за кого в жизни."
"Но я вовсе и не называл Салмея твоим женихом, - озадаченно пробормотал Мардохей, не понимая, чем он сумел так расстроить Гадассу и отчего она опечалилась словам, которые любая другая девушка выслушала бы с радостью. - Но я желал бы, чтобы ты, когда придет время, жила не в гареме какого-нибудь иноверца, будь он хоть знатным вельможей, хоть самим царем, а вышла замуж за хорошего человека из нашего народа, за иудея, а Салмей к тому же ещё и умен, и молод, и красив..."
"Обещай, что ты больше никогда не будешь мне говорить о нем, не называть его имени, и вообще я не хочу, чтобы ты говорил мне о женихах!" воскликнула Гадасса и с тех пор Мардохей стал старательно избегать с приемной дочерью разговоров на эти темы, поручив вести их Маре, у которой, похоже, это тоже плохо получалось.
"Она говорит, что согласится стать только женой царя, и я не могу понять, что у неё на уме, - пожаловалась как-то вечером Мара. - А теперь она к тому же каждый день просит, чтобы ты отвел её во дворец царя Артаксеркса, в жнский дом Гегая, куда со всех концов света для царя привозят наложниц. И я снова не могу разобраться: шутит она или говорит серьезно? И ещё Гадасса велит, чтобы её называли только персидским именем Эсфирь, как зовет её старый Иаир. Что все это значит, Мардохей?"
"Не знаю...Может быть, ей был какой-нибудь голос или особый знак, неуверенно предположил Мардохей. - Но мне это тоже странно. Все иудейские девушки даже в своих мыслях гнушаются ложа необрезанных."
"А правда ли, что она видела царя? - спросила вдруг Мара. - Девочка говорит, что полюбила его тогда с первого взгляда, и что он совсем не страшный. Она говорит про это так убежденно, что я начинаю верить ей..."
"Глупости, - нахмурился Мардохей. - Где она могла видеть царя? Она просто сочиняет всякие небылицы, все девушки в этом возрасте, пока не выйдут замуж, придумывают множество историй, на которые не нужно обращать никакого внимания...Я сам виноват, что взял её тогда во дворец, не нужно нам было тогда ходит на тот пир."
"Ты всегда говоришь, что сам во всем виноват, хотя на тебе нет никакой вины, - прошептала Мара, приникая к Мардохею со счастливым и растерянным лицом. - И ты весь в этом, мой Мардохей."
Она до сих пор никак не могла понять, почему такой необыкновенный человек, как её муж, однажды выбрал из других девушек именно её себе в жены, подарил двух сыновей и одну приемную дочь, был с ней так ласков и доверчив.
Из природной стыдливости Мара не стала сейчас пересказывать мужу слова соседки, которая заметила, что у Гадассы словно бы в одночасье и волосы как будто бы сделались пышнее, и ресницы загнулись к бровям, и груди налились, как гранатовые яблоки.
"А почему бы вам и впрямь не отдать свою дочку во дворец к царю? спросила бесхитростная соседка. - К чему такой красоте пропадать даром? А, может, приемная деовочка и впрямь подкидыш из какого-нибудь знатного княжеского рода? Таких историй немало рассказывают женщины возле колодца."
...Мардохей вздохнул и снова посмотрел на лестницу из черного камня она была безлюдна, и даже слуги сегодня не выходили на задний двор.
Но он знал о существовании ещё одной, невидимой лестницы - лестницы власти, по которой всякий день, и сегодня тоже без устали сновали дворцовые люди, то удалясь, то, снова приближаясь к трону и царским милостям. Некоторые поднимались по этой лестнице туда, что они называли вершины, другие быстро становились неугодными владыке и его вельможам, и вскоре навсегда исчезали из царского дома или подвергались мучительным казням. Понять смысл этих перестановок, возвышений и падений было невозможно, недоступно для понимания Мардохея, и оттого - странно и дивно наблюдать за переменами человеческих судеб, оставаясь скрытым от этого круговорота под сенью старого дуба и ежедневными молитвами.
Словно в отдельной стране внутри большого города, во дворце действовали свои законы, - здесь замышлялись кровопролитные войны, издавались указы, плелись интриги, все покупалось и продавалось за золото и дорогие подарки. Каждый старался извлечь из своей службы при царе наибольшую выгоду и любой ценой подняться на более высокую ступеньку невидимой лестницы, даже если при этом приходилось переступать через чье-то распластанное тело - и все это была сплошная суета сует, песок, вздымаемый ветром, погоня за собственной тенью. Мардохей с первого дня службы взял себе за правило не брать здесь ни у кого из рук даже горсти фиников, ссылаясь на свои якобы больные зубы, не говоря уже ни о чем другом.
Больше всех нравился Мардохею во дворце бывший главный садовник Гегай, который неожиданно получил новое, более высокое назначение и стал стражем наложниц царя Артаксеркса, заметно потеснив при этом сурового евнуха Шаазгаза. За последний год Шаазгаз от обиды даже сделался ниже ростом, сгорбился и стал ещё темнее лицом, хотя и прежде из-за своего характера страдал болезненным разлитием желчи.
А круглый, как шар, неутомимый Гегай и сам немало удивлялся случившийся в его жизни перемене, случившейся вскоре после семидневнего пира, который он вспоминал с содроганием из-за огромного количества вытоптанных цветов в день всенародного, пьяного и кровопролитного безумства. Гегай думал, что никогда не оправится после того, когда толпой людей в одночасье были уничтожены редчайшие сорта роз и пионов, которые он терпеливо выращивал и лелеял несколько лет подряд. Но судьба наградила его за все тревоги и обиды.
Именно Гегаю, который выращивал во дворце небывалые по красоте розы и пионы, а не суровому евнуху Шаазгазу, законному стражу царских жен, была доверена забота о молодых, пригожих девицах, привозимых в царский дворец наблюдателями со всех уголков царства для молодого царя, чтобы тот выбрал из них для себя царицу. Никто уже не помнил, кому из царских евнухов первому в голову пришла простая мысль, что если Гегай умеет вырастить из невзрачного семечка пышный цветок, то он наверняка знает и такой секрет, как взрастить для царя новую царицу, чтобы владыка наконец-то утешился после Астинь. Каким-то Гегай лучше всех угадывал, какие следует выдавать девицам притирания и умащения, сам распоряжался, сколько им следут гулять и как развлекаться, другими словами - устроил в своем доме чуть ли райскую жизнь для молоденьких красавиц.
"От сильного ветра и у роз только лепестки облетают, что же вы хотите от человеческих жен?" - так говорил Гегай, кгда его упрекали в том, что предоставлял девицам слишком много свободы, и из окон го дома постоянно слышались музыка и смех.
Ровно двенадцать месяцев было положено проводить под началом Гегая каждой из вновь прибывших во дворец девиц, потому что он сам назначил такой срок: первые шесть месяцев должны были проходить купания в реке или бассейне и притирания одним только миртовым маслом, а ещё шесть месяцев умащения разнообразными и более тонкими ароматами, притягательными для самых разборчивых мужчин. Только после этого неузнавамо похорошевшая девица, по словам Гегая, была готова войти к царю и имела хоть какую-то возможность понравится царю больше всех других жен и стать царицей.
Кое-кто во дворце даже подсмеивался над Гегаем, говоря, что в своих неустанных стараниях он путает мужей, а в том числе и царя, с пчелами, которые обычно слетаются на сладкие запахи и евнух забывает обо всем остальном. Но они лукавили - Гегай ни о чем не забывал, и выполнял свою работу на славу. Что бы из украшений или одежды не потребовала девица перед выходом к царю, Гегай исполнял любые её желания и самые невероятные прихоти, и царским сокровищехранителям было приказано выдавать в этот день для дома Гегая лучшие украшения на волосы, шею, ноги, руки и грудь.
Ничего не поделаешь - все знали, что после злополучного указа о царице Астинь, Артаксеркс был особенно гневлив и несдержан в словах по отношению к женщинам, и в те дни, когда из женского дома Гегая в покои царя входила новая девица, даже царские евнухи с замиранием сердца ожидали чуда. Но прошло уже больше года после пира, на который отказалась явиться царица Астинь, а замены ей, несмотря на все старания Гегая, до сих пор ещё найти не удалось.
"Так всегда бывает, - говорил неутомимый Гегай. - Одни цветы вянут, другие пышно расцветают, а третьи ещё только-только показали из земли маленькие ростки. Кто занет, может быть, как раз среди этих ростков где-то проклюнулась и будущая царица? Великий бог света, слонца и плодородия, всемогущий Мирту, показывает нам, что не сразу поднимаются до небес деревьи и вызревают колосья, а учит всех терпению..."
После того, как девица однажды входила в царский дворец, она больше никогда не появлялась в доме Гегая, так как с тех пор считалась царской женой и переходила под надзор другого евнуха, Шаазгаза. Но Гегай никогда не вспоминал про эти уже распустившиеся цветы, а все свои заботы переносил на новых, только что привезенных во дворец красавиц - таких же юных и испуганных, особенно если они были доставлены во дворец из далеких, глухих областей.
Что и говорить, приятно было всякий раз вспоминать Мардохею про Гегая, представлять его круглое и гладкое лицо, смешную походку вперевалочку, неизменную улыбку. Но совсем не то, если в его мысли вдруг влезал Шаазгаз, другой страж царских жен, или же везирь и царский любимчик Аман Вугеянин, который даже в пьяном виде, еле держась на ногах, направо и налево отдавал заплетающимся языком приказы о наказаниях неугодных ему людей. Временами Аман Вугеянин вползал даже и во сны Мардохея, и тогда пестрая, яркая одежда везиря почему-то напоминала змеиную или драконью кожу и казалась такой холодной на ощупь, что к ней страшно было случайно прикоснуться. А один раз Мардохей увидел сон...
Впрочем, он не позволял себе держать этот сон в памяти, потому что следом всегда накатывали какие-то неясные предчувствия, несмотря на то, что у сновидения был вполне хороший, счастливый конец.
Еще у Амана Вугеянина были сыновья от разных наложниц, которых называли в Сузах "змеиным отродьем" - они не только расхаживали по городу в ярких, дорогих халатах и с оружием в руках, но и воообще вели себя, как судьи и сразу же как палачи. Могли запросто ворваться в любой дом, брать все, что приходилось им по нраву, наказывать и миловать по своему усмотрению, даже убивать. Каким-то образом они поднялся по невидимой лестнице власти, и оказались на самой её верхушке - вершине вседозволенности!
Лестница, тоже лестница...
Нет, Мардохею вовсе не тягостно и не скучно было день за днем стоять на одном и том же месте и смотреть на лестницу из черного камня, а иногда на...
3.
...тайные садовые ворота.
Мардохей глядел на маленькие садовые ворота, когда со стороны женского дома Шааггаза появились двое слуг, которые с трудом удерживали в руках большой холщовый мешок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49