Вот именно это тебя заебывает. Я ж тебе уже рассказывала.
В Люси скрылось уже полтора фута зонда, и она скрипела зубами от боли. Стивен обогнул эндоскопом особенно хитрый поворот толстой кишки и завел его еще на несколько дюймов. Тупой конец какашки преградил путь, словно животное в берлоге.
— Блядь, больше не пролезет, да?
— Мне через нее протолкнуть?
— Не стоит. Линзы запачкаются, и ты ничего не увидишь. Оставь как есть, я хочу посмотреть.
Стивен осторожно отпустил зонд и откинулся назад, чтобы лучше рассмотреть торчащий из нее стержень. Он дотронулся до кожи рядом с ее пиз-дой, она не обернулась.
— Потом посмотрим тебя, если хочешь?
— Чего? — У тебя ведь тоже найдется яд внутри. Нормальным можно стать, только если найдешь его и вырежешь.
Он проскользнул средним пальцем ей в пизду, Люси была мокрой и придвинулась к нему.
— Поздно становиться нормальным.
Он достал член и вошел в нее. Ему пришлось сместить зонд, и картинка слегка изменилась.
— Пусть будет как есть.
Ее голос звучал упрямо, поэтому он поворачивал штуковину до тех пор, пока дерьмо не вернулось в центр экрана, слепо мигая в резком свете эндоскопа.
Изображение дрожало от дерганий Стивена, но Люси слишком запарилась на картинку и не жаловалась. Он смотрел, как его хуй пашет между красными створками кожи, и размышлял о том, что чувствует, как твердый зонд упирается в него сквозь слой внутреннего мяса. Ближе к концу Люси начала стонать.
Когда все закончилось, он вытащил зонд из ее задницы, и она стерла с него полоски дерьма и кишечной слизи скомканной салфеткой. Она поднесла испачканную бумагу к носу.
— Блядь, как воняет.
Глава одиннадцатая
Стивен думал, что это может произойти прямо сейчас, что ебля может каким-то чудом привнести в существование мир его киношных грез. Но Люси легла на пол, на холодном сквозняке из раскрытого окна, и заснула, не сказав ему ни слова. Так что он вернулся в свою комнату, где телек и Пес в углу с собачьей улыбкой были ужасно рады его видеть, и забрался нагишом под свое рваное одеяло, приподнимая и опуская его, разгоняя рыбную вонь своего недавнего сексуального контакта в теплых дуновениях памяти.
Он не беспокоился из-за возникшего препятствия. Она станет тем, что он хочет, эта Люси с верхнего этажа. Он это знал. Придется подняться еще по многим ступенькам, но она станет матерью, любовницей, зацепкой, на которой он повесит свой позаимствованный из чужих источников жизненный план. Этой ночью там, этажом выше, любви не было, но она придет — Люси заставит ее войти в их жизнь. У нее нет выбора. Она никогда не найдет в себе черные ядовитые глыбы и не избавится от них и, как и Стивен, никогда не будет частью этого мира. Со временем, когда до нее это дойдет, ей станет нужен кто-то, за кого она уцепится, кто-то, кто возьмет на себя и приглушит бьющий по мозгам ужас ее существования. И, чтобы оправдать эту зависимость, она назовет ее любовью.
Зверюга, надо думать, не допустит ничего такого. Она резво засуетится, чтобы уничтожить любой источник привязанности, всякую дорогу надежды, которая угрожает ее деспотии.
Она не должна ничего узнать.
Но это невозможно. Как он мог бы скрыть от нее развивающиеся отношения с Люси, когда она всеми чувствами, что есть в ее распоряжении, следит за его малейшим движением. Он открыт для нее, и как бы он не замаскировался, рано или поздно она узнает, что у него есть нечто большее, нежели ежедневная борьба с ней.
Она узнает. Она пролезет к его мечте и уничтожит ее, прежде чем у него будет шанс с помощью Люси осуществить ее. Она выгонит его из квартиры или убьет. Третьего быть не может.
Здесь, теперь, когда его член был покрыт коркой засохшей пены из пизды Люси, когда сырье из его воображаемого мира спутникового телевидения было так близко и его можно было достать, вывод был ясен. И Стивена не удивило, что он даже не ужаснулся, размышляя об этом — он слишком долго мучился.
Стивен не спал.
Как это можно сделать?
Как это будет — убить, фактически уничтожить груду мяса, которая высрала его в эту жизнь? Будь она мамой со всем тем, чего ждут от каждой матери, тогда, думал он, это было бы невозможно. А если и возможно, угрызения совести навечно останутся с ним и, словно медуза, опутают его своими щупальцами; перед глазами всегда бы стояло финальное душераздирающее зрелище, как густая белая пена бурлит у нее за распухшим языком и течет по его запястьям.
Но она никогда не носила голубого передника и не пекла сладких пирогов в кухне, где от теплого воздуха порозовели бы ее щеки; никогда не склонялась к нему, чтобы руками в муке поднять на стол, и поцеловать, и расхохотаться в ответ на его смех, глядя на него такими сияющими глазами, что ему покажется, будто он больше ничего не сможет увидеть или захотеть; никогда не показывала ему фокусы; никогда не позволяла сунуть палец в тесто, чтобы потом подхватить его и отнести в кроватку. И потому что все было так, он знал, что поступок не будет впоследствии напоминать о себе в кровавых кошмарах. Это закончится, как только ей придет конец.
Убийство освободит его, но совершить его будет нелегко. Стивен представил себя, как он преграждает ей путь и страшно кричит, осененный торжеством убийства, брызжет спермой на ее голые плечи, оттягивает ей голову назад и вцепляется в горло. Но на самом деле все будет по-другому. На самом деле он будет в страшной спешке пытаться довести все до конца, не имея времени, чтобы задерживаться на деталях, в безрассудном азарте разделаться со всем, пока его не покинула храбрость, пока предыдущая его жизнь не разозлится и не похитит из рук силу.
Стивен извивался в постели. Ему надо было это сделать, другого выхода не было. Но за двадцать пять лет он ни разу не поднял на нее руку, и от мыслей о том, что теперь надо бы руку таки поднять и разобраться со всем, перепугали его настолько, что его затошнило. Тело чувствовало, что у него маловато силенок, и оно не справится с задачей.
Гораздо лучше будет найти не такой прямой путь. Убийство, где не обязательно самому давить, колоть, бить. Она старая и невероятно разжиревшая, системы ее организма деградируют под бешеной атакой копящейся грязи и разъедающей ржавчины возраста. Можно же как-то осуществить последнее нажатие на эти кнопки. Метод айсберга, в результате которого основная доля его вины и целей будут скрыты от чужих глаз.
Стивен наблюдал за изменчивыми отблесками уличных фонарей на потолке до самого рассвета.
Глава двенадцатая
— Ты где-то был сегодня вечером, а мне не рассказал.
Зверюга вылила жирное месиво в его миску с завтраком. Ее глаза тупо шныряли по столу и углам комнаты — ложное прикрытие перед началом словесной атаки.
— Ты ведь знаешь, что мамочке надо всегда быть в курсе, где ты есть.
— Это зачем?
— Так я буду точно уверена, что ты правильно питаешься.
— Тебе не надо было ссать на Пса.
— Мне надо было нассать ему в горло, чтобы он захлебнулся. Так куда ты ходил?
— На крышу.
Она хихикнула, шея у нее завибрировала.
— Вот идиот. Если пялиться оттуда на людей, так ты ничего не изменишь. Ты не будешь как все, ты что, не в курсе? Ты — это часть меня, малявка ты ебнутая, часть этого места, здесь ты и помрешь. Стивен вывалил месиво, что она перед ним поставила, на стол и швырнул миску так, что она пролетела по всей комнате. Он и не потрудился подняться.
— Когда это произойдет, тебя самой давно не будет, а меня кто-нибудь будет любить.
Зверюга фыркнула в сальный воздух раннего утра.
— Кто ж такого, как ты, Стивен, будет любить?
Мне довелось пожить там, снаружи, пока ты не заразил собой мою пизду. Я знаю, что им нравится и что они любят. Ты меня слышишь, кусок дерьма? Точно не тебя.
Она харкнула на пол и перевела дыхание.
— Подбери эту хрень, козел, и сожри.
Стивен не пошевелился. Он посмотрел в ее пустые глаза и решил, что пора испытать себя.
— Я знаю, что ты делаешь с пищей.
Зверюгина морда потемнела от прилива крови.
Громко и отчетливо Зверюга сказала:
— Я тебя отравить не пытаюсь.
— Нет, пытаешься.
— Стивен, я тебе уже говорила, я ем то же, что и ты. Как это может быть отравлено?
— Так и может, что отравлено. Я это чувствую в себе.
— Блядь, последний раз говорю тебе, падла, что это нормальная еда. И теперь лопай!
— Это дерьмо.
— Если я это съем, ты тоже съешь.
— Больше ни кусочка. С этого момента я буду готовить.
— Чего?
Зверюга, покачиваясь, подошла к нему, пуская слюни и кривя рот в недоверчивой ухмылке. Жир на всем ее теле затрясся от неожиданного быстрого движения. Она поставила кулаки на стол и проревела:
— Ну, нет!
Отвратительный запах из ее горла окутал голову Стивена. Он встал, вдохнул его, отвел назад руку … и врезал ей. Единственный хук в голову. Он ощутил, как импульс идет по костям, как костяшки пальцев хрустнули от прикосновения к грубой кожи на ее лице, напоминающей наждачную бумагу. На одно безумное мгновение ему захотелось бить и бить дальше, пока она не превратится в истекающий кровью ком, мешок с дерьмом, бесформенными складками не повиснет на спинке стула. Но он не мог. Вместо этого он смотрел, как рядом с красным следом на боковой части головы проступает белое пятно недоверия.
Она посмотрела на него мутным взглядом: она просчитывала соотношение сил. На ее лице не осталось следа боли, оно было пропитано ненавистью, кипевшей от переоценки мнений.
Стивен выдержал ее взгляд, но война началась. Тяжелые мгновения летели в него, в его колени и желудок, искали его, лишали сил, постоянно приближали момент, когда найдется путь в его мягкие внутренности, и можно будет восстановить власть, рухнувшую под его ударом.
Пора действовать дальше. Ее испытующий взгляд угрожал торжеству, которое, как он чувствовал, сияет вокруг него, подобно холодному огню на картинке с Богом. Его первый, небольшой акт неповиновения был слишком важен, чтобы совершать его здесь, в тусклом освещении кухни. Его надо подготовить, обеспечить прикрытие, дать созреть, вырасти, воздвигнуть сооружения в его воздушном потоке, чтобы потом найти там убежище.
Он наклонил к ней голову и сказал прямо в лицо:
— Я буду готовить еду, а ты ее будешь есть.
Только он вышел из помещения, как она принялась вопить:
— Да иди ты на хуй, идиот ебнутый! Будто я не знаю, что ты задумал. Чтобы ты ни сделал, я съем.
Ты у меня в кишках сидел девять месяцев, хуже быть не может. Думаешь, справишься со своей матерью? Ну, посмотрим. Посмотрим, что будет, дерьмо ты собачье!
Ее громкие злобные крики летели вслед спускавшемуся по лестнице Стивену, как вываленный из ведра мусор.
Глава тринадцатая
В то утро на линии убежала корова. Каким-то образом проскользнула через рвач раньше, чем забойщик скота загнал стрелу ей в голову, и шумно зашла в перерабатывающий цех, истекая кровью, разгоняя рабочих, врезаясь в мертвые тела своих собратьев. В поисках пути из коровьего ада. Но собственный страх ослепил ее, и закончилось все тем, что она билась своим мягким носом в вентиляционную решетку, пока не подошел Крипе и не вышиб ей мозги дробовиком.
От зрелища безжалостной эффективности убийства у Стивена захватило дыхание. Крипе действовал без малейшего сомнения или колебания. Он не просчитывал этапы атаки, он просто увидел проблему и устранил ее, применив ряд безукоризненных, совершенных в своей экономичности действий.
Обладай Стивен такой же ясностью, такой же уверенностью в истинности задачи, свалить от Зверюги было бы не сложнее, чем раздавить насекомое. Во время завтрака он решил отравить ее, как она травила его, но сейчас соображения практичности стали остужать огонь, который до этого обжигал ему жилы экстазом противостояния.
Сможет ли он заставить себя пройти через это?
Вправду ли она съест все, что бы он ей ни дал?
И если она помрет, хватит ли у его организма сил после этого выжить?
В решении, принятом всего несколько часов назад, закопошились черви сомнения.
Крипе говорил о самопознании, о высвобождении потенциала к действию, который идет на пользу исключительно самому индивиду..О прозрении личности через кровь. И глядя, как Крипе относит дробовик назад в убойный цех, Стивен спрашивал себя, не скрывается ли там, за пластиковыми лентами нечто, что поддержит его, когда он будет убивать Зверюгу.
С перерыва прошла половина дневной смены, когда рядом с ним появился Крипе и увел его от мясорубки.
— По-моему, ты готов, чувак. Я заметил, как ты глядишь на убойный цех, и знаю, о чем ты думаешь. «Правильно ли он делает? Есть ли там что-нибудь для меня?» Ну, я прав, чувак. Убойный цех раскрывает свои секреты каждому человеку с хуем, кто его об этом просит. Ты о чем-то спрашиваешь? А ты от этого не охуеешь? Или охуеешь?
В убойном цехе смерть разошлась по полной.
В помещении царил вихрь из ревущих коров и подгоняющих их палками мускулистых людей, которые работали со свирепой точностью. Эти люди двигались точно так же, как Крипе во время казни через расстрел дробовиком — никакой слабости, никакого намека на мысль, что они могут сделать хоть мельчайшую ошибку в движении руки или ноги, когда они бьют кулаками, пинают ногами, гонят животных щетинистыми электрическими пиками по проходам, ведущим к финальному рабству пневматических прессов. Некоторые рабочие были оголены по пояс, все были замараны кровавыми полосами и влажным коровьим говном. Они исторгали пот и силой гнали коров на место, их лица морщились непроницаемыми усмешками усердия, они наслаждались собственной мощью, окликали друг друга, заглушая шум, давали друг другу указания, показывали пальцами, хлопали в ладоши, словно это был матч по какому-то кровавому контактному виду спорта.
Некоторые коровы пытались прорваться за ограждения, вернуться, в успокоении смешаться с коричнево-бело-черной коровьей массой, в бешенстве цеплялись за кирпич и сталь скользкими брюхами. Глаза их закатились, ноздри раздулись: коровы вдыхали столько воздуха, сколько можно удержать, зная, что скоро вкус его будет потерян навсегда, и старались запечатлеть этот вкус в каком-то уголке коровьей памяти так, что он будет вспоминаться после смерти, если память потрясут как скатерть в поисках смысла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19