Над желтым венчиком ее волос парил яркий красный шар, который девочка держала за веревку; солнце просвечивало через него как сквозь стакан красного вина. Эндрюс долго смотрел на нее, очарованный нежностью фигурки, так нелепо выделявшейся между тяжелых фигур нянек. У него мелькнула мысль, что прошли уже месяцы – были ли это только месяцы, – с тех пор как руки его дотрагивались до чего-нибудь нежного, с тех пор как он видел цветы. Последний цветок дала ему старая женщина в деревне в Аргоннах, золотистый ноготок, и он помнил, каким мягким оказалось прикосновение к его Щеке сморщенных губ старушки, когда она нагнулась и поцеловала его. Мозг его внезапно озарило, точно поток музыки, представление о сладости спокойной жизни, однообразно протекающей в полях, на серых улицах маленьких провинциальных городов и старых кухнях, пропитанных запахом ароматов трав с привкусом дыма от очага, где на окнах стоят горшки с цветущим базиликом.
Что-то заставило его подойти к девочке и взять ее за ручку. Девочка подняла глаза и, увидев перед собой худого солдата с бледным, тощим лицом и светлыми соломенными волосами, выбивавшимися из-под слишком тесной фуражки, вскрикнула и выпустила веревку шара, который тотчас же медленно поднялся в воздух, слегка вздрагивая под порывами слабого холодного ветра. Девочка отчаянно вопила, и Эндрюс, растерявшийся под яростными взорами нянек, стоял перед ней красный как рак, бормоча извинения, не зная, что предпринять. Белые чепцы нянек нагнулись над девочкой, утешая ее, и ленты запорхали вокруг головы ребенка. Эндрюс уныло отошел, изредка взглядывая на шар, который высоко парил черным пятнышком на серых дымчатых облаках.
– Паршивый американец! – услышал он восклицание одной из нянек.
Но это был его первый свободный час за целые месяцы, первая минута одиночества. Он должен жить; скоро его снова отправят в его часть. Жажда неистовых плотских наслаждений потрясла его вдруг, заставляя желать дымящихся блюд с яствами, обильно облитыми пряными соусами; мечтать о том, чтобы упиться крепкими винами, кататься на пушистых коврах в объятиях обнаженных страстных женщин. Он шел по тихой серой улице провинциального города с низкими домами, красными колпаками дымоходов, голубыми аспидными крышами и неровными желтоватыми булыжниками мостовой. Где-то вдалеке часы пробили низкими гулкими ударами четыре. Эндрюс засмеялся. Ему нужно быть в госпитале в шесть часов.
Он начинал уже чувствовать усталость; ноги болели. Перед ним гостеприимно выросло окно кофейной, опустошенной, как водится, военным временем. Вывеска на английском языке гласила: «Чай». Он вошел и уселся в маленьком шумном зале. Столики были покрыты красными скатертями, а посередине каждой стены на обоях, выделанных под парчу, висели литографии в розовых и зеленоватых тонах. Под одной из них, с надписью «Secret d'amour», изображавшей парадную постель, сидели три молодых офицера; они бросали холодные раздраженные взгляды на этого рядового с больничным видом, вошедщего в их кафе. Эндрюс в свою очередь уставился на них, пылая тяжелым гневом. Он сидел перед белым листом нотной бумаги, потягивая горячий ароматный чай, и против воли прислушивался к тому, о чем говорили офицеры. Они говорили о Ронсаре. Эндрюс с удивлением и раздражением услышал это имя. Какое право имели они говорить о Ронсаре? Он знал о нем больше, чем они. Бешеные высокомерные фразы волновались в его мозгу. Он был так же чуток, человечен, так же интеллигентен и начитан, как и они, – какое право имели они бросать на него эти холодные, подозрительные взгляды, которые сразу указали ему его место, когда он вошел в комнату? Однако это было, должно быть, таким же бессознательным и неизбежным явлением, как и его собственная горькая зависть. Одна мысль о том, что, если один из этих людей подойдет к нему, он должен будет встать, отдать честь и смиренно отвечать ему – не из вежливости, а из страха перед наказанием, – была для него горше полыни. Она наполняла его детским желанием показать себя достойным их. Нечто подобное он испытывал, бывало, в школе, когда старшие мальчики обижали его. Он молился тогда о том, чтобы в доме случился пожар и он мог бы геройски спасти их всех. Во внутренней комнате, где в темноте уныло громоздились на столах перевернутые вверх ногами стулья, стояло пианино. Он едва не уступил желанию пойти туда и заиграть, чтобы блеском своей игры заставить этих людей, видевших в нем грубый автомат, что-то среднее между человеком и псом, признать в нем равного, высшего.
– Ну, война кончена. Нужно начинать жить, – сказал один из офицеров.
– А что вы скажете, не отправиться ли нам в Париж?
– Рискованно.
– А что нам могут сделать? Ведь мы не призывные, отправят домой – вот и все. А я только этого и хочу.
– Вот что я вам скажу: мы отправимся сейчас в «Синюю свинью», выпьем по коктейлю и обсудим этот план. Все равно мы будем праздновать и пить вовсю, пока майор Пибоди правит в свое удовольствие в Дижоне.
Офицеры вышли, звеня шпорами. Жгучее отвращение охватило Джона Эндрюса. Он стыдился своего завистливого раздражения. Если бы он играл на рояле в кружке своих друзей в Нью-Йорке и в комнату вошел бы человек, одетый как рабочий, не почувствовал ли бы он на минуту невольное раздражение? Счастливые неизбежно должны ненавидеть несчастных, потому что они боятся их. Но он уже так устал от всех этих мыслей! Допив одним глотком остатки своего чая, он спросил у сидевшей за белой конторкой старушки с маленькими черными усиками над бескровными губами, не будет она иметь что-либо против, если он поиграет на рояле? В пустой чайной комнате среди уныло перевернутых стульев его огрубевшие пальцы двигались по клавишам точно деревянные. Он забыл все остальное. Запертые на замок двери его воображения широко распахнулись, открывая роскошные забытые залы. Царица Савская, причудливая как сатир, белая и пылающая, подобно великой неукротимой Афродите, мирами желания, стояла, положив руку ему на плечо, вызывая в его теле трепет горячей неги, в то время как голос ее напевал ему на ухо все неисчерпаемое сладострастие жизни.
Где-то в темноте пробили астматические часы: семь. Джон Эндрюс расплатился, попрощался со старушкой с усиками и поспешил на улицу.
«Точно Золушка с бала», – подумал он. Но по мере того как он приближался по слабо освещенным улицам к госпиталю, шаги его все замедлялись и замедлялись. «Зачем возвращаться туда? – твердил ему внутренний голос. – Все лучше, чем это. Лучше даже броситься в реку, чем вернуться туда». Он представил себе груду темно-оливковой формы среди сухого тростника на берегу реки… Представил себе, как пробивается голый через пленку льда в черную, словно китайский лак, воду. А когда он вылезет, окоченелый и задыхающийся, на другой стороне, не сможет ли он начать жизнь снова, как будто он только что родился? Каким бы сильным он был, если бы мог начать жизнь во второй раз! Как безумно, как радостно стал бы он жить теперь, когда войны больше не было! Он дошел до дверей госпиталя. Дрожь невыносимого отвращения пробежала по нему.
Он стоял безгласно и покорно: сержант делал ему выговор за опоздание.
Эндрюс долго смотрел не отрываясь на линию щитов, поддерживающих темные балки потолка на стене против его койки. Эмблемы были стерты, и фигуры из серого камня, толпившиеся под щитами – сатир со своими косматыми козлиными ногами, горожанин в четырехугольной шляпе, воин с мечом между ног – были исцарапаны и обломаны уже давно, во время других войн. В ярком дневном свете они казались до того искалеченными, что едва можно было разглядеть их. Он удивился, вспомнив, какими живыми они казались ему, когда он лежал на койке, находя опору в их дружбе, в то время как его заживающие раны зудели и болели. Покидая палату, он еще раз с нежностью взглянул на фигуры из серого камня.
Внизу, в канцелярии, где воздух был неподвижен от запаха лака, пыльной бумаги и табачного дыма, он долго ждал, беспокойно переминаясь с ноги на ногу.
– Что вам нужно? – спросил рыжеволосый сержант, не отрывая глаз от груды бумаг на столе.
– Я жду литеры.
– Ведь я велел вам прийти в три часа.
– Теперь три.
– Гм!
Сержант не отрывал глаз от бумаг, шуршавших, когда он перекладывал их из одной груды в другую. В глубине комнаты медленно и отрывисто щелкала пишущая машинка. Эндрюс видел склонившийся над машинкой темный затылок между сутулыми плечами в шерстяной рубахе. Около цилиндрической печи у стены сидел человек с пышными усами и сложными нашивками госпитального сержанта, читая роман в красной обложке. После долгого молчания рыжеволосый сержант поднял глаза от бумаги и внезапно произнес:
– Тед!
Человек у машинки медленно обернулся, показывая широкое красное лицо и голубые глаза.
– Ну-у? – протянул он.
– Пойдите посмотрите, подписал ли лейтенант бумаги. Человек встал, осторожно потянулся и вышел в дверь около печки. Рыжий сержант откинулся на своем вертящемся стуле и закурил папиросу.
– Черт, – сказал он, зевая.
Человек с усами, сидевший около печки, дал книге соскользнуть с колен на пол и тоже зевнул.
– Это проклятое перемирие может убить в человеке всякое желание работать, – сказал он.
– Черт побери! – отозвался краснолицый сержант.
– Знаете, они собирались представить меня к награде… Чертовски неприятно будет вернуться домой без медали.
Тед вернулся и снова уселся на свой стул перед машинкой. Медленное отрывистое щелканье возобновилось.
Эндрюс шаркнул ногой по полу.
– Ну, как там насчет литеры моей?
– Лейтенант вышел, – сказал тот, продолжая писать.
– Да разве он не оставил их на столе? – сердито закричал рыжий сержант.
– Не нашел.
– Кажется, придется самому пойти взглянуть… Господи! Рыжий сержант вышел из комнаты. Через минуту он вернулся с кипой бумаг в руке.
– Ваше имя Джонс? – выпалил он Эндрюсу.
– Нет.
– Снивиский?
– Нет… Эндрюс, Джон.
– Что же вы, черт побери, сразу не сказали?
Человек с усами, сидевший около печки, вдруг поднялся на ноги. На его лице появилось веселое, улыбающееся выражение.
– Добрый день, капитан Хигинсвертс! – сказал он весело.
В комнату вошел овальный человек. Из его широкого рта торчала сигара, колебавшаяся, когда он разговаривал. На нем были зеленоватые лайковые перчатки, слишком тесные для его широких рук, а его обмотки сияли темным блеском красного дерева.
Рыжеволосый сержант повернулся кругом и слегка отдал честь.
– Собираетесь снова кутнуть, капитан? – спросил он. Капитан усмехнулся.
– Послушайте, ребята, не найдется ли у вас папирос Красного Креста? У меня только сигары. Нельзя же предложить даме сигару, не правда ли? – Капитан снова хихикнул.
Вокруг раздались подобострастные смешки.
– Вас устроит пара коробок? У меня здесь есть немного, – сказал рыжеволосый сержант, выдвигая ящик своего стола.
– Чудесно! – Капитан сунул их себе в карманы и вышел, застегивая пуговицы своего желтого пальто. Сержант снова уселся на стул с самодовольной улыбкой.
– Вы нашли литеру? – спросил Эндрюс робко. – Я собирался выехать с четырехчасовым поездом.
– Не могу откопать ее… Как, вы сказали, ваше имя? Андерсон?
– Эндрюс, Джон Эндрюс.
– Вот она! Почему вы не приходили раньше?
Резкий воздух румяного зимнего вечера пощипывал в ноздрях и освежал после застоявшихся больничных запахов, вызывая у Эндрюса чувство освобождения. Быстро шагая по серым улицам города, где в окнах уже горели оранжевым светом лампы, он твердил себе, что еще один этап закончен. С облегчением чувствовал он, что никогда не увидит больше госпиталя или кого-нибудь из людей, связанных с ним. Он подумал о Крисфилде. Вот уже много недель, как он совершенно не вспоминал о нем. Лицо парня из Индианы вдруг выросло перед ним, вызвав неожиданный прилив нежности. Овальное, покрытое сильным загаром лицо, с черными бровями и длинными темными ресницами, сохранившее еще детскую округлость линий. Но он не знал даже, жив ли еще Крисфилд Безумная радость охватила его. Он, Джон Эндрюс, жив! Какое ему дело до того, что кто-нибудь из тех, кого он знал, умер. В мире найдутся товарищи веселее прежних, более тонкие умы для бесед и более сильные духом учителя. Холодный воздух циркулировал по его ноздрям и легким; руки казались сильными и гибкими. Он чувствовал, как мускулы ног вытягиваются и сокращаются при ходьбе, а ступни весело ударяют по неровным плитам улицы.
В пассажирском зале на станции было холодно и душно. Застоявшийся воздух был пропитан запахом грязных мундиров. Французские солдаты, закутанные в свои длинные голубые шинели, спали на скамьях или стояли группами, жуя хлеб и потягивая из своих фляжек. Газовая лампа посреди комнаты разливала тусклый свет. Эндрюс с покорностью отчаяния устроился в уголке. Ему нужно было ждать поезда еще пять часов, и ноги его уже ныли. К этому примешивался еще упадок духа. Подъем, вызванный уходом из госпиталя и свободной ходьбой по улицам, залитым вином заката, на искрящемся вечернем воздухе, уступил постепенно место отчаянию. Жизнь его по-прежнему будет влачиться в этом рабстве, среди нечистых тел, набитых в помещение с застоявшимся воздухом. Он снова превратится в зубец огромного медленно движущегося механизма армии. Не все ли равно, что война кончилась? Армии будут ее продолжать, перемалывая жизни одну об другую, сокрушая плоть о плоть. Сможет ли он когда-нибудь снова быть свободным и одиноким, чтобы пережить радостные часы, способные вознаградить его за тоску каторги? Надежды не было. Жизнь его будет тянуться все так же, тусклая, дурно пахнущая, как эта комната для ожидающих, где в зловонном воздухе спали люди в мундирах, спали, пока им не прикажут выступить или выстроиться неподвижными рядами, бесконечно, бессмысленно, точно игрушечные солдатики, которых ребенок забыл на чердаке.
Эндрюс вдруг поднялся на ноги и вышел на пустую платформу. Дул холодный ветер. Где-то на товарной станции громко пыхтел паровоз, и клубы белого пара носились по плохо освещенной станции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55