В Юдичи не было воинских частей, налетело 7 бомбардировщиков. 13/8 в два часа дня заживо сгорел старик.
Поездка к фронту
Знойное синее утро. Тихий воздух. Деревня, полная мира. Славная деревенская жизнь: играют дети, старик и бабы сидят в садике. Едва мы проехали - 3 "юнкерса". Взрывы бомб. Красное пламя с белым и черным дымом. Вечером мы проезжали обратно. Люди с безумными глазами - измученные бабы тащат вещи, выросшие вдруг трубы стоят среди развалин. И цветы - золотой шар, пионы мирно красуются.
Штабная курица гуляет между землянок - крыло в чернилах.
Вышла из окружения 121-я дивизия.
Военный Совет. Высокий, с небольшой, лысеющей головой командующий Центральным фронтом Ефремов. "О, да здесь орехи есть", - и все мрачно улыбнулись.
Пономаренко. Разговор с генералом: "Вы не смеете ругать по матушке членов ЦК", Генерал смущенно: "Я не его, я вообще матерился".
Приказ ночью: открыть ураганный огонь по Ново-Белице и по Гомелю. Небо запылало. В шалаше командующего тихий разговор. Голос Ефремова: "Если помните, в "Путешествии в Арзрум..." И другой голос! "Караимы не евреи, они происходят от хазар..."
А небо стало светло-желтым, словно луна взошла. И от этого шалаш кажется еще темней. И тихие, спокойные голоса... Приказы командующего, как удары топора.
Гапанович - замечательный человек - пыхтит трубочкой, воля, спокойствие, здравый смысл. Грустит. Любит сидеть один. Долго, долго думает. Говорит соленые слова. "Ну, кавалерию я с 14-го года помню, за двести верст от фронта кур воруют и баб...". Гуляет один, тихо, медленно, и думает. Глаза светлые; сам небольшой, плотный.
Заседание ЦК Белорусской компартии в лесу, на последнем клочке белорусской земли. Короткое, железное заседание. Вопросы решаются суровые, лишних слов нет... Диверсии, взрывы...
Население. Плачут. Едут ли, сидят ли, стоят ли у заборов - едва начинают говорить - плачут, и самому невольно хочется плакать. Горе!
Пустой дом, семья уехала вчера, хозяин уходит. Старик сосед вышел проводить. "А собачка останется?"
"Не захотел пойти". "Я его буду годувать". И вдруг зарыдал...
А дом остался - зреют на крыше зеленые помидоры, цветы радуются в саду, в комнате чашечки, баночки, в вазонах фикусы, лимон, всходят маленькие ростки пальмы. Всюду, во всем рука хозяйки, хозяина - рогулька запирать ворота, умывальник, буфетик, глупые картинки на стенах. Учебник: "Родная литература".
Пыль. Пыль белая, желтая, красная. Ее подымают копытца овец и свиней, лошади, коровы, телеги беженцев, красноармейцы, грузовики, штабные автобусы, танки, орудия, тягачи... Пыль стоит, клубится, вьется над Украиной...
Ночью летят "хейнкели" и "юнкерсы". Они расползлись среди звезд, как вши. Воздушный мрак полон их гудения. Ухают бомбы. Вокруг горят деревни. Темное августовское небо светлеет... Когда падает звезда, либо когда днем гремит гром, все пугаются, а затем смеются: "Это с неба, с настоящего неба..."
Старушка думала в колонне встретить сына, простояла весь день в пыли до вечера. Подошла к нам: "Бойцы, возьмите огурчиков, покушайте на здоровье". "Бойцы, пейте молоко", "Бойцы, яблочек", "Бойцы, творожку", "Бойцы, возьмите..." И плачет, плачет, глядя на идущих.
Старик во время бомбежки пошел из щели sa шапкой - ему снесло голову вместе с шеей.
Вспоминать занятые города, в которых когда-то побывал, так же, как вспоминать умерших друзей. Бесконечно грустно. Они кажутся странно далекими и в то же время близкими - и жизнь в них, как тот свет...
Колхозный сад в дер. Дяговой. Дивчина просит у нас яблок. Сад-то ее... Старик сторож молча смотрит, как мы обрываем яблоки. Он говорит о дореволюционных хозяевах, вспоминает все подробности, как звали, как имена и отчества. Теперь это часто.
Огурцы. Четыре человека из районной "Плодоовощи" грузят огурцы на станции под бомбежкой. Они плачут от страха, напиваются, а вечером с украинской насмешливостью хохочут друг над другом, едят сало, мед, чеснок, помидоры. Один из них замечательно изображает вой немецкой бомбы, взрыв.
Б. Король их обучает, как обращаться с ручной гранатой. Он считает, что они станут при немцах партизанами, а я чувствую их разговор - они хотят при немцах служить. Один собирается быть уездным агрономом, и смотрит на Короля, как на дурачка.
Лицо и душа народа: за три дня проехали через Белоруссию, Украину и приехали в Орловскую область. Какое отступление! Народ в несчастье открылся своей лучшей, благородной, доброй стороной. Черты сходства трех народов и черты различия, глубокого различия. Крепче, сильнее всех русский мужик; печальное и мягкое, лукавое и чуть-чуть неверное лицо украинцев; спокойная и черная тоска белорусов.
Собаки мчались через мост из горящего Гомеля вместе с легковыми машинами.
Снова вспомнил девушку Аринку из деревни Дяговой. Сама печаль, сама черноглазая поэзия народа. Черные, немытые ноги, рваное платье, нищета. Мы ее угощали яблоками из ее колхозного сада.
Огромное орудие в черно-желтом облаке пыли ползет по дороге, на дуле два красноармейца, лица черны от пыли, пьют воду, пьют из каски.
Пленный, сопливый мальчик, плачет, говорит о маме. Его ведут шесть красноармейцев. Он шел на фронт 1200 км пешком.
Комендант - личность централизованного порядка...
Новое знание; куст, а ты думаешь - грузовик.
Франгер фон Лангерман унд Эленкампф - генерал-майор. Из показаний пленного.
Немецкий майор, мертвецки пьяный, кричал своим солдатам с автомобиля: "Они идут! Солдаты, нам ничего не осталось, как храбро умереть..." (Из захваченных доносов командиров подчиненных ему рот, подавших на него жалобу, как на сумасшедшего.)
2. ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
Сентябрь 1941 года. Брянский фронт.
Орел. Ночная дорога. Тьма. Испорчены тормоза машины. В темноте налетаем на беженцев, крик женщины. Евреи-беженцы. Приезд в Орел. Город во тьме. Прежде далеко из сельской мглы было видно свечение города, сейчас мгла. Гостиница. Постель! Впервые за время войны спанье без сапог, без одежды. Разговор с Москвой по телефону, тоскливое чувство от этого бесплотного общения с городом друзей, семьи, моего труда.
Поездка. Два красноармейца в пустом роскошном саду. Тихое ясное утро. Они связисты. "Товарищи командиры, я вам сейчас яблоков натрушу". Тяжелые и негромкие удары падающих яблок в тишине покинутого сада. Грустный белый помещичий дом, он снова во второй раз покинут, ушел второй хозяин, идет новый. И веселое, славное лицо красноармейца с грудой яблок в руках.
Разговоры в деревнях. Всякие. Злые. Откровенные. А сегодня громкоголосая молодая баба кричала: "Неужели мы подчинимся германцу? Допустим до такого позора?"
Нарастающий гул орудий, нарастающая тревога, напряжение. В золотой пыли заката, среди красных сосен, по широкой, белой, песчаной дороге движется артиллерия, боеприпасы, конные обозы. Идет пехота. Молодой, пыльный и потный командир с огромным желтым георгином, освещенный солнцем заката.
Ночной бой. Канонада. Удары орудий, снаряды воют сперва тонко, а потом гудят, как ветер. Грохот мин. Много быстрого белого огня. Тревожней всего пулеметы и мелкая винтовочная чечетка. Зеленые и белые ракеты немцев, их подлый, нечестный, не дневной свет. Рябь выстрелов. Людей не видно, не слышно. Бунт машин.
Утро. Поле боя. Плоские, как блюдца, минные воронки, с разбрызганной вокруг землей. Противогазы, фляги. Ямки, вырытые бойцами во время атаки, под пулеметные и минометные гнезда. Во вред себе рыли ямки кучно, жались друг к другу, две ямки - два друга, пять ямок - земляки. Кровь. Убитый за стожком сена, со сжатым кулаком, запрокинувшись, точно страшная скульптура: смерть на поле боя... а рядом с ним маленькая бутылочка с махорочкой, коробок спичек.
Немецкие укрытия устланы соломой. Солома сохранила отпечаток человеческих тел. У окопов пустые консервные коробки, лимонные корки, винные и коньячные бутылки, газеты, журналы. У пулеметных гнезд следов еды нет, лишь много окурков и разноцветных папиросных коробок - пулеметчики не ели, а много курили. Патроны и мины. При прикосновении к немецким вещам, газетам, фотографиям, письмам - желание обязательно мыть руки.
Командир дивизии - высокий, скептичный, желчный, в красноармейском ватнике полковник Мелешко. На слащавое замечание корреспондента, как возбужденно и радостно смотрят раненые, выходя из боя, комдив, усмехнувшись, добавил: "Особенно раненные в левую руку" (самострелы).
Немецкий пленный на опушке - жалкий, чернявенький мальчишка. С бело-красным платком на шее. Его обыскивают. Он вызывает у бойцов чувство удивления - чужой, бесконечно чужой этим осинам, сосенкам, грустным сжатым полям.
Чувство перемежающейся опасности - сперва кажется здесь опасно, а затем вспоминаешь это место, как московскую свою квартиру.
Кладбище - внизу, в долине бой, горит деревня, по левую руку от нас пикируют 12 немецких бомбардировщиков. На кладбище спокойно, в сгоревшей деревне квохчут куры, "несутся". И наш Петлюра, хитро улыбаясь, говорит: "Я вам сейчас яичек принесу". В это время со свистом налетел "Мессершмитт", Петлюра, забыв о яичках, рухнул в яму меж могил.
Опять бой. Минометы и артиллерия.
Ночевка в лесу. Сине-голубое небо, меж стволов сосен яркая луна. Капли с шорохом соскальзывают с игл, туман и мелкий утренний дождь.
В лесу. Слышны автоматы "кукушек". "Кукушки" - финны. Отовсюду частая ружейная стрельба.
Утро. Пошли в медсанбат навестить Уткина 2, ему оторвало пальцы осколком мины. Хмуро, дождь. На маленькой полянке среди осинок около 900 раненых. Кровавое тряпье, обрезки мяса, стон, тихий вой, сотни мрачных, страдающих глаз. Молоденькая рыжая докторша потеряла голос, всю ночь оперировала, лицо у нее белое - вот-вот упадет. Уткина увезли уже на "эмке". Она улыбнулась: "Я его режу, а он стихи мне читал". Голос едва слышный, помогает себе говорить руками. Несут новых, все мокрые от дождя и крови.
Подполковник шел из Волковыска, в лесу встретил трехлетнего мальчика. На руках пронес его через сотни верст, болот, лесов. Я видел их в нашем штабе. Мальчик белоголовый, спал, обняв шею подполковника. Подполковник рыжий, совершенно оборванный.
Генеральский повар. Работал до войны в ресторане. Стоит со своей кухней в избе и смеется над деревенской едой. Бабы на него сердятся, зовут не Тимофеем, а Тимкой, он с ними грозен.
Человек один мало ел. Баба о нем сказала: "Закормленный он".
Рассказ Николая Алексеевича Шляпина, комиссара, члена Военного Совета 50-й Армии, о том, как он выходил из окружения. (Полковой комиссар.)
(Он умный, сильный, спокойный, большой, медлительный. Люди чуют его внутреннюю власть над ними.)
Вот запись:
"24 июля 94-я дивизия дралась под местечком Балашове. Полк был смят немецкими танками. Народ побежал, ночью приняли решение отойти за реку Вепь. Противник опередил, занял переправы и открыл огонь; люди побежали. Я бросился наперерез, в лесу собрал 5 групп. Решил пойти на прорыв у деревни Мамоново с 150 людьми и с 4 гаубицами. Когда вышли к Мамонову, их окружили 25 танков, вывели из строя пушки. И снова все побежали в лес. В лесу снова собрал 100 человек, испуганных, деморализованных; было 4 станковых пулемета. Дивизия и генерал ушли на тот берег. Близко танковая группировка немцев, слышали немецкую речь. Уложил людей спать, выслал разведку; оказалось около 700 танков. Лесок жиденький, молодой. В 10 часов вечера собрал бойцов, сказал: "Не мы немцев боимся, а немцы нас боятся. Согласны снова пойти на прорыв?" "Согласны!" У района Приглова (?) осветили нас ракетами, и все войско разбежалось, осталось человек 20. Всю ночь их собирал, снова собрал 120 человек. Решил уйти в тыл к противнику, организоваться. По пути встретил работников штаба и человек 40 людей. Пошли по азимуту на запад в лесной массив. Ушли в глубь леса. Встретили еще много людей, разыскали штаб дивизии, командовал подполковник Светличный. Прорыв решили отложить. Нашли 500 человек, составили полк, да тысячи 2 в дивизии. 29 июля снова неудачная попытка прорвать фронт противника. Светличный сбежал. Нашли листовку, как вести себя в окружении противника; воспринял ее как приказ. Сам стал во главе и подполковник Белявский. Поставил задачу: не прорыв, а уйти дальше на запад и бить противника. 30 июля ночью немцы послали 3 броневика в наш лес. Один подбили пушкой, два отошли. Немцы бросили батальон пехоты, мы его обратили в бегство. Ушли еще дальше на запад, в тыл к немцам. Помню эту первую ночь, когда пошли на прорыв. Мне стало ясно, что сразу ничего с этими людьми не сделаешь. Осветили нас ракетами. Я кричу: "Делай, что я!" И лег на землю. Легли. Пошли дальше. Снова ракеты. "Ложись!" Оглянулся. Все бегут обратно в лес. Поднял гранату: "Стой! Гранатой сейчас!" Никто и не оглянулся. Тут меня ярость взяла. Ну, думаю, я из вас сделаю героев, сукины дети... И сделал...
31 июля принял решение разбить дивизию на пять отрядов, отряды на роты, организовали штаб, назвались сводной дивизией, создали политотдел, назначили командиров и комиссаров частей, прокуратуру, партийный отдел. Поставил перед командирами и комиссарами задачу - ни о каком прорыве не говорить, активно бить врага в тылу. Приказал всем надеть петлицы, нарисовать или вышить знаки различия. Требовал строго отдания чести. За малейшее нарушение арестовывал на 2-3 суток строгого ареста, по уставу хлеб и вода, но так как хлеба не было, то, значит, сидели на воде. Действовало. Нескольких приказал расстрелять, одного сержанта, схватившего крестьянку за горло.
Второе: привить вкус к бою. Начали с мелочей: напасть на отдельного мотоциклиста, взять пленного. И сразу поднялся дух, когда захватили двух мотоциклистов и мотоциклы их притащили к нам. 4 августа снова захватили мотоцикл. Вообще-то это пустяк, ведь и ведущий, и сидящий сзади не боеспособны, а тот, что в коляске, не имеет прицельных возможностей. Стал я возить своих красноармейцев на мотоциклах, и это подняло дух. Отбили 20 мотоциклов и бронемашину. Затем уж пошли на крупную операцию: напали на 70 машин, большую колонну, открыли артогонь, пехота противника бежала, подавили артогонь немецкий. Отряд лейтенанта Гринюка дрался с 11 мотоциклистами и обратил их в бегство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62