В палатке установилась гробовая тишина.
И тогда граф поднялся и заговорил в третий раз, вложив в слова всю свою убежденность и страстность.
– Я абсолютно уверен в том, что, если вы решите идти к Тивериаде, – сказал он неторопливо, будто взвешивая каждое слово, наполовину повернувшись к королю, – вы погубите плоды наших прежних побед навсегда. Я знаю сельджуков. Я видел почти с самого рождения, как они воюют. Но никогда еще не видел, чтобы они собирали такую мощную армию, как на этот раз!
Он сел. Все молчали. Даже Рено де Шатильон или Великий Магистр госпитальеров не осмелились что-либо сказать в ответ на эту прочувствованную речь.
Лицо Ги Лузиньянского снова просветлело. Слегка улыбнувшись, он поднялся на ноги. Он уже принял решение, и к нему вернулся уверенный вид человека, которому надлежало вершить судьбы своего народа.
– Сеньоры, – сказал он. – Спасибо вам за ваши советы. Я принял решение. Армия останется у Колодцев Саффарии. Мы пошлем вперед разведчиков и будем охранять подступы к Акре, нам нет смысла двигаться дальше, к Тивериаде.
Филипп услышал рядом с собой глубокий вздох облегчения, вырвавшийся у его отца и сира Бальяна.
Через несколько минут палатка опустела, бароны разошлись к своим отрядам, и вскоре в лагере был объявлен отбой. Солнце уже село, но людей все еще продолжала терзать жара. Только немногим удалось сразу уснуть, остальные, несмотря на то, что очень устали за день, ворочались в душной темноте ночи. В абсолютно неподвижном воздухе не было даже намека на самый легкий ветерок, несущий облегчение высушенным за день легким, и измученные воины никак не могли забыться сном.
Филипп скоро понял, что ему не удастся уснуть. Он встал и, переступив через вытянутые во всю длину неуклюжие ноги Жильбера, шагнул в темноту. Однако не успел он отойти и на сотню футов, как услышал со стороны лагеря встревоженные крики и топот бегущих ног. Вернувшись к палатке, он увидел, что мимо пробегают гонцы и оруженосцы, выкрикивая приказ короля и коннетабля. Из палатки вышел сир Хьюго и присоединился к Филиппу. Вместе они тщательно прислушивались к крикам, пытаясь разобрать слова. Вдруг из темноты возникла плотная фигура сира Бальяна. Он хриплым голосом что-то бормотал, до Филиппа донеслись обрывки молитв и раздраженных проклятий.
Сир Хьюго схватил его за руку.
– В чем дело, Бальян?
– На рассвете мы выступаем к Тивериаде.
– Выступаем? – переспросил сир Хьюго. Все его спокойствие улетучилось в одно мгновение. Голос его зазвенел гневом. – Выступаем! Ты шутишь, Бальян?
– Хотел бы я, чтобы это оказалось шуткой. Но, кажется, сегодня вечером кто-то еще успел побывать в палатке короля.
– Рено?
– Нет. Главный тамплиер Жерар де Ридфор. Он обвел этого дурня короля вокруг пальца.
Некоторое время они стояли молча, напряженно вглядываясь в темноту. В кои-то веки даже сиру Бальяну нечего было сказать. Сир Хьюго заставил себя встряхнуться. К ним направлялась группа людей с факелами; красноватые отблески пламени плясали на кольчугах и белых плащах с гербами. Это были воины из отряда графа Триполийского, и сам граф шел во главе их.
– Вот так, сир Бальян, – с горькой усмешкой сказал граф, приближаясь. Ему никто не ответил, но он и не ждал ответа. Он исчез в темноте ночи вместе с ватагой пьяных солдат, весело размахивающих факелами. Но еще раз до них долетел его голос.
– Королевству конец! Королевству конец!
Глава 7
ПОХОД К ТИВЕРИАДЕ
У Филиппа было такое чувство, что его медленно поджаривают на огромной сковороде. С безоблачного неба обжигающими лучами било солнце; Филипп обреченно трясся в седле, и каждое движение лошади острой болью отзывалось в усталом теле.
Армия христиан ужасно медленно ползла по холмам и равнинам по направлению к Галилее. Только голова армии с Рено де Шатильоном впереди представляла собой нечто организованное, а в арьергарде колонны, за движением которого было поручено наблюдать тамплиерам, плелась просто бесформенная толпа измученных людей. То один, то другой вояка то и дело отставал от колонны в попытке найти более удобный путь, нежели узкая тропа, по которой двигалось войско.
Правда некоторые рыцари уже наивно начинали думать, что им удастся добраться до Тивериады и Галилейского озера до захода солнца, поскольку с рассвета до полудня они успели пройти целых восемь миль.
До сих пор отсутствовали какие-либо признаки готовящегося нападения со стороны Саладина, хотя разведчики доложили, что войска сарацин расположились очень близко.
Армия крестоносцев упорно двигалась к намеченной цели.
Но не сельджуки, а солнце, зной, пыль, высушенная пустынная земля, по которой ступали их ноги, стали самыми опасными врагами этих людей. От окрестных холмов на землю ложились неспасающие блеклые тени, а глыбы известняковых скал так блестели на солнце, что становилось больно глазам. Солдаты падали и умирали под тяжестью своего вооружения, лошади ложились прямо на обочине дороги и больше не вставали – трупами животных и людей был отмечен весь путь перехода армии от Колодцев Саффарии.
А теперь к тому же почти полностью истощились запасы драгоценной воды. Людям, страдающим от невыносимой жары, сколько они ни пили, никак не удавалось утолить жажду. Большую часть воды отдали лошадям, которых старались сохранить во что бы то ни стало, иначе войну можно было считать заранее проигранной: пешие воины не могли противостоять конной армии турок.
Но хуже всего было то, что ужасы пути сильно поколебали веру солдат в собственные силы. Хорошо организованная и тренированная армия, вышедшая из Саффарии, теперь больше походила на толпу отчаявшихся людей, сознающих бесполезность совершаемого ими перехода и смертельную опасность, которая им угрожала по окончании марша. Некоторые уже, оставив войско, повернули назад. Конечно, под предлогом болезни. В Леванте дезертиру не приходилось рассчитывать на снисхождение. Остальные из последних сил двигались дальше, молясь о скорейшем привале и надеясь на то, что Святой Крест принесет им удачу в бою и поможет сражаться за правое дело.
Филипп ехал рядом со своим отцом и Жильбером. Уже несколько часов они двигались молча, не перекинувшись ни словом. Жильбер, и так обычно не отличающийся болтливостью, теперь совсем умолк, совершенно пав духом. Ему было особенно тяжело – за все время, проведенное в Святой земле, он так и не смог привыкнуть к жаркому климату этой страны, и теперь едва не теряя сознания, ссутулившись, с опущенной головой, мотающейся из стороны в сторону, как пьяный качался в седле с полузакрытыми глазами, уставшими от непрерывного блеска небесного светила.
Хотя Филипп и его отец куда лучше переносили страшный зной, но и им приходилось не сладко. Филипп чувствовал, что уже не может двигаться дальше. Усилием воли он заставлял себя думать о более приятных вещах, чем эта голая, выжженная солнцем пустыня, вызывая в своем воображении видения прохладной, бегущей из источника воды, представляя себе журчание фонтанов в Иерусалиме или легкое прикосновение к коже тонкого шелка вместо болезненно-грубой ткани гамбизона и тяжести кольчуги, под весом которой, казалось, скоро хрустнут его кости. Замечтавшись, он представил себе, как пьет воду из кувшина, но, сделав якобы большой глоток, почувствовал во рту только привычную сухость и привкус пыли на губах. На щеку его с гудением уселась черная муха, и он смахнул ее рукой, но в этом не было смысла: целые рои мух вились вокруг каравана, усаживаясь с поразительной настойчивостью на лица и шеи людей, на крупы лошадей.
На одежде оседали тучи пыли, так что теперь даже в ослепительных лучах солнца начищенные перед походом шлемы и кольчуги не отражали ни единого блика.
Серо-коричнево-черная невероятная гусеница ползла по пескам Леванта.
– Мне надо попить, – хрипло выдавил из себя Жильбер.
Сир Хьюго поднял голову.
– Нет, Жильбер! – с трудом проговорил он. – Нужно оставить воду для лошадей. Иначе нам конец.
Жильбер послушно кивнул и снова погрузился в мучительный кошмар зноя и жажды. Филипп увидел, как в конвульсиях напрягаются мускулы на горле его друга, и обнаружил, что и его гортань сводят судороги. Он вытер губы шершавой ладонью, почувствовав, как пересохшая кожа треснула под его рукой. На мгновение он почти потерял сознание и едва не упал с коня. Когда Филипп немного пришел в себя, он решил, что больше не в силах выносить эту пытку. Он должен что-то сделать: кричать, плакать, пустить лошадь в галоп – все, что угодно, только не сидеть мешком в седле и ждать, пока тело его заживо поджарится на солнечной сковороде. Лучше уж сразу выпить остаток теплой, протухшей воды из меха, болтающегося у седла, и поскакать все равно куда, даже если в конце этого пути его ждет гибель.
Вдруг до его слуха донесся спокойный голос отца, и он подавил в себе это безумное желание.
– Мы должны держаться до конца, – говорил сир Хьюго. – Мы не должны останавливаться до ночи.
Барон повернулся к сиру Бальяну де Ибелину, отставшему от своего отряда и подъехавшему к ним.
Сир Бальян, помотав головой, оглянулся вокруг и, убедившись, что их никто не подслушивает, понизил голос до шепота:
– Нам никогда это не удастся, Хьюго, – прохрипел он. – Солдаты больше не могут идти. Возможно, будет разумнее оставить их здесь.
– Это безумие, – резко оборвал его сир Хьюго, теряя терпение.
Из-за жары и усталости он утратил свое обычное спокойствие.
– Тебе известно так же хорошо, как и мне, Бальян, что нам грозит верная гибель, если мы оставим здесь всю нашу пехоту.
– Что ж, мы обречены на гибель в любом случае, если только к вечеру не доберемся до Тивериады, а главное, до озера, – мрачно проговорил сир Бальян. – В хорошенькое дельце втянул нас Жерар де Ридфор.
Сир Хьюго лишь наклонил голову в знак согласия с его словами: они находились в таком состоянии, что даже для того, чтобы шевелить языком, требовалось прикладывать немалые усилия. Вдруг колонна остановилась на короткий привал – одна из многочисленных передышек, замедляющих движение, но крайне необходимых для частичного восстановления сил солдат, еле переставляющих ноги.
– Еще одна ложная тревога, – съязвил сир Бальян. – Неужели даже голова колонны уже не может идти вперед?
– Язычники! Язычники! – вдруг послышались крики спереди.
– Да, действительно, там, справа, на холме, – вскричал сир Хьюго, сразу же обретая голос, будто получив заряд новой энергии от сознания, что пришла пора действовать, а не просто плестись в длинной, потихоньку умирающей колонне.
Филипп взглянул вправо, на склон холма, куда указывал отец: там на солнце сверкали стальные шишаки, какие носили турки. По направлению к ним спускалась большая группа всадников; их лошади, быстро перебирая копытами, скользили в сыпучем песке. Теперь Филипп мог разглядеть и яркие тюрбаны всадников, и их белые развевающиеся одежды.
– Надеть шлемы! – скомандовал сир Бальян. – Одевайте шлемы, сеньоры, опускайте забрала!
Трубы во всю мочь играли тревогу; воздух наполнился возбужденными криками. Со всех сторон по рядам рыцарей неслись приказы: «Одеть шлемы!», «Опустить забрала!», «Готовиться к бою!» Рыцари в спешке надевали на себя громоздкие шлемы, отцепленные от седел.
Филипп торопливо закреплял шлем ремнями. На это у него ушло совсем немного времени; во время тренировок в Бланш-Гарде он уже не один десяток раз повторял эту процедуру. В возбуждении он полной грудью вдохнул в себя горячий воздух, на мгновение забывая о жаре и усталости, хотя в огромном раскаленном стальном шлеме почувствовал себя еще хуже. Крепко сжав ногами бока коня, Филипп прикрыл грудь щитом, а в правую руку взял копье. Во время этих приготовлений к бою он следил взглядом за спускавшимися с горы сельджуками.
– Следите за стрелами! – кричали в один голос сир Бальян и сир Хьюго. Их слова доносились до Филиппа, словно из глубокого колодца, заглушаемые толстой сталью шлемов. – Оставайтесь на месте, пока не будет сигнала трубы. Съезжайтесь вместе, сеньоры, сближайтесь, быстрее!
В рядах христиан было много молодых оруженосцев и рыцарей, которым, как и Филиппу, предстояло в первый раз участвовать в настоящем бою с турками, но все они обучались годами, с детства и не боялись встречи с врагом. В этот день турки использовали новую тактику. Их главную ударную силу составляли конные лучники, стреляющие на полном скаку с большой меткостью. Они подлетали к рядам крестоносцев, делали выстрел, а потом разъезжались вправо и влево, пытаясь окружить и посеять панику в рядах терявшегося от неожиданности и уворачивающегося от сплошного потока стрел воинства.
Если христиане переходили к атаке, то турки разворачивались и убегали, используя всю возможную прыткость своих маленьких, но очень быстрых лошадок, а потом, выиграв время, перезаряжали луки, и все повторялось вновь – до тех пор, пока совершенно не изматывали противника и он уже не представлял для них реальной опасности.
Однако в рядах шествующей через пустыню армии было много опытных рыцарей, хорошо знакомых с этой тактикой. В армии христиан существовали собственные отряды пехоты и лучников, и искусное сочетание этих сил, несмотря на больший вес оружия и меньшую подвижность их лошадей, уже не раз позволяло им успешно противостоять натиску противника и выигрывать сражения.
Теперь Филипп очень ясно видел устремившихся к ним всадников: малорослых, излишне размахивающих руками людей на легких арабских скакунах; их вооружение, по сравнению с вооружением христиан, отличалось меньшим весом и отсутствием всяких излишних деталей; они ловко сидели в седле, слегка пригнувшись и закрываясь маленькими круглыми щитами. Один из нападающих, в центре группы, летящей прямо на Филиппа, показался юноше командиром этого отряда. Голову его украшал белоснежный тюрбан, переливающийся на солнце драгоценными камнями. Широкие алые одежды для верховой езды трепетали на ветру; вонзая шпоры в бока своему коню, он, подняв над головой кривую турецкую саблю, махал ею своим солдатам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41