— Не любовь томит меня, а ее противоположность, ненависть, — ответствовал Петр. — Я не открою для Вас ничего нового, о мой добрый король, если признаю, что любовь и ненависть — две родственные страсти, различные только в том, что ненависть человечнее любви, ибо — в отличие от любви — опирается на доводы рассудка, и сильнее любви, поскольку не зависит от пространства и времени, выдерживая самую долгую разлуку.Султан, довольный, прикрыл глаза.— Славно сказано, изящно и остроумно. А кого, признайся, ты ненавидишь так, что даже заметно поглупел и обычное красноречие возвращается к тебе лишь тогда, когда ты говоришь о ненависти?— Одного негодяя, имя которого, даже если бы я его назвал, ровно ничего не сказало бы Вам, мой счастливый король, — ответил Петр. — Моя ненависть к нему родилась из любви, ведь он был моим единственным и самым любимым другом, и длится она уже почти шесть лет, но, вместо того чтобы утихнуть, все растет и растет, питаемая его новыми и новыми изменами. Кроме всего прочего, это он подстроил так, чтобы перстень Борджа попал из его рук в руки папы, а от папы — в руки Вашего Величества.Султан оттопырил нижнюю губу.— Ай-яй-яй, вот теперь я вижу, это очень серьезно. Тот перстень, что я недавно с отвращением и гневом отшвырнул прочь, был приложен к письму, в котором папа представлял мне полное право поступать с островом Монте-Кьяра как мне заблагорассудится. Выходит, и тут у твоего друга-недруга рыльце в пушку.— Выходит, так, мой повелитель, — согласился Петр. — Из-за него, по его вине я три года провел под землей, во тьме и смраде, и даже в конце концов возрадовался тому, что могу жить именно там, ибо печаль и тоска, поселившиеся в моем сердце, были столь непомерны, что общество мерзких скорпионов и прочих насекомых, которые искали убежища в моих лохмотьях, поцелуи пиявок, высасывавших силу моих мускулов и костей, чумное дыхание гнилостных вод и беспрестанная война с крысами, которых я научился уничтожать голыми руками, — все это было для меня милее общения с людьми. Таковы, мой всемогущий повелитель, оказались последствия предательства, которое Джованни — так зовут этого негодяя — совершил по отношению ко мне; но он и не подозревает, что его измена повлекла за собой несчастье столь страшное, что, будь в мире Бог, небеса почернели бы над ним, а из туч пролился бы кровавый дождь: погибло сокровище, которое было доверено мне для того, чтобы я употребил его на дело спасения рода Адамова.— Какое же это сокровище? — спросил султан.— Материя материй, которая превращала свинец в чистое золото, а при неудаче — в сильное взрывчатое вещество: от его взрыва и исчез с лица земли островок Монте-Кьяра, — ответил Петр.Султан причмокнул языком.— Если бы я не знал силы твоего разума, я бы сказал, что ты — безумец и несешь чушь. Но как бы там ни было, эту материю я не прочь бы заполучить.— Я знал, что вы это скажете. Ваше Величество, — сказал Петр.— Однако, несешь ты чушь или нет, — продолжал султан, — речь идет о событиях и обстоятельствах почти четырехлетней давности. Как и почему случилось так, что ты именно теперь снова вспомнил об этом своем Джованни, которому я даже слегка завидую, потому как знаю, что меня. Владыку Двух Святых Городов, ты никогда не будешь любить так, как ненавидишь его, и Мое Величество, добрейшее и справедливейшее, всегда будет для тебя, неблагодарный, намного безразличнее, чем твой подлый Джованни, — так все-таки, как и почему, спрашиваю я, мыслям о нем ты предался именно теперь и с такой силой, что от желания выбить ему зубы и проткнуть брюхо сник и пожелтел?— На днях дошли до меня, мой благородный повелитель, — ответил Петр, — что этот хорек, которого я считал обезвреженным и выбывшим из игры, не только не обезврежен, не только не выбыл из игры, но творит в международной политике новые гнусности, в сравнении с которыми прежние просто ерунда.Услышав про международную политику, султан снова посуровел.— А что это такое — международная политика? — спросил он. — По моему представлению, которое я перенял от своих великих предшественников и предков, международная политика — это уничтожение гяуров огнем и мечом. Ты и сам, Абдулла, возрождая турецкую мощь, начал великое политическое дело. Поэтому я совершил бы огромную политическую ошибку, если бы позволил тебе устраниться от дел, пусть даже на несколько месяцев. Так что не будем больше возвращаться к этому вопросу.Однако, понаблюдав еще два дня, как угасает Абдулла, султан сам вернулся к политическим делам.— Речь идет не только о том, — сказал султан, — что, если бы я на длительное время отстранил тебя от дел, мне было бы нестерпимо нудно и пусто, ибо некому было бы развлечь меня, показывая, как я уже привык, оборотную сторону вещей. Другое мое опасение в том — и это главное, — что новшества, которые ты завел в моей империи, без твоего умелого ведения и контроля легко расстроить, запутать, совратить с пути истинного; государственная жизнь Османской империи снова станет такой, какой была, пока ты чудовищем не вынырнул из-под земли; янычары забросят свои новые мушкеты и снова схватятся за старинные бунчуки; богачи отзовут из войска своих рабов и улягутся со смазливыми пареньками на пуховые перины, а иноземные учителя новой тактики гораздо раньше, чем ты надеешься, окажутся перед необходимостью излагать свою премудрость пустым скамейкам, занесенным толстым слоем пыли, в классах, затянутых паутиной.— Я размышлял об этом, — отозвался Петр. — Служа в должности «Ученость Вашего Величества», я обдумал и взвесил все сомнения, которые неизбежно должны обуревать Вас, мой премудрый властитель. Но тут я полагаюсь на беспредельную власть и могущество Вашего Величества, благосклонного к моим начинаниям и планам.— Ну уж нет, меня от этого уволь, — перебил его султан.— Кроме того, — продолжал Петр, — я с полной основательностью полагаюсь на верность и смекалку своего друга Ибрагима, который показал себя превосходным главнокомандующим, снискав не только уважение, но и любовь подчиненных, и, наконец, я надеюсь на то, что организационные новшества, которые я внедрил, уже прижились и исправно действуют. Наконец, я убежден, что три месяца, которых, по моим соображениям, мне хватит для достижения намеченных целей, — не такой уж долгий срок, наоборот, очень краткий, и, кроме Вашего Величества, никто не должен знать, куда я уезжаю и когда вернусь — завтра или послезавтра; я рассчитываю вернуться обратно прежде, чем всюду станет известно о моем отъезде за пределы Османской империи.Услышав это, султан прослезился.— Вижу, напрасно стал бы я чинить тебе препятствия в твоих замыслах, придется мне отступиться, хотя я лишь недавно и крепко к тебе привязался; да будет так, ступай к своему Гамбарини, который тебе важнее прочих людей на свете, и расправься с ним как можно суровее; если хочешь, мой главный палач обучит тебя нескольким приемам, таким страшным и жестоким, что в моей просвещенной державе прибегать к ним запрещено. Но сначала поклянись мне Аллахом единственным и всемогущим, что, как только покончишь со своим делом, тотчас вернешься в Стамбул.— Ваше Величество прекрасно знает, — сказал Петр, — что я не верю в Аллаха и за свои поступки ручаюсь только своим словом.— И правда, я запамятовал, что ты мусульманин лишь honoris causa Почетный (лат. ).

, хоть оказываешь себя более усердным, чем самые усердные из правоверных, — сказал султан. — Да будет так, я знаю, что одно твое слово весит больше, чем десятки клятв ханжей и льстецов. Ступай, и да будут дела твои оправданы в глазах Милосердного.— Нет Божества, кроме Него, а у Него — цель окончательная, — послышался голос слабоумного принца Мустафы, который в течение всей беседы султана с Петром тихо сидел в своем углу, поигрывая жемчужными четками.Потом, притворившись в разговоре с женой, черноокой Лейлой, будто уезжает, как обычно, по служебным делам, Петр распрощался с ней совсем по-будничному, и, не подозревая, что за каждым его шагом бдительно следят, отплыл, переодевшись простым матросом, на своем корабле под названием «Вендетта», который некогда составлял славу и гордость его личной флотилии. ВСТРЕЧА ПЕТРА С МОНАХОМ-КАПУЦИНОМ Дорога до Марселя, спокойная и приятная, заняла двадцать шесть суток и прошла без приключений. Как раз в тот момент, когда корабль подходил к причалу, из крепости на недалеком островке Иф, которую использовали как тюрьму, раздалось несколько пушечных выстрелов, оповещавших и предупреждавших о том, что одному из узников удалось бежать. Капитан запретил команде выходить на берег, пока не будет выгружено кедровое дерево, но Петр одному ему известным способом спустился ночью в море, тихонько соскользнув по якорному канату, и под водой доплыл до берега, что тоже произошло без особых происшествий, если не считать того, что ему пришлось ударом ребра ладони по виску оглушить стражника, сторожившего мол.Едва просохло платье и забрезжил рассвет — и то и другое произошло отнюдь не сразу, ибо стояли морозные дни начала марта и солнце всходило поздно и без особой охоты, — Петр заглянул в первую попавшуюся лавочку старьевщика, который уже успел ее открыть, и на деньги, коим был туго набит кожаный пояс, обвивавший его голое тело, приобрел себе одежду, — для скрытности он счел наиболее, просто исключительно подходящей неприметную сутану нищенствующего монаха-капуцина.Преобразившись таким образом до неузнаваемости, в рубашке-панцире, с острой шпагой и двумя пистолетами, спрятанными под сутаной, он довершил свое снаряжение покупкой не слишком видной, но крепкой и, верно, выносливой кобылы местной, то бишь прованской породы; оснастив ее подходящим снаряжением, под ледяным дождем, какие для южного Прованса в зимние месяцы не редкость и надоедают до тошноты, в то время как летом с незапамятных времен край этот изнывает от недостатка влаги, галопом поскакал в направлении своей жестокой, но справедливой цели.Когда Петр миновал папский город Авиньон, чей знаменитый мост, ныне ведущий в никуда, в те поры был еще совершенно цел, его добрая терпеливая кобылка стала обнаруживать признаки усталости; он решил уже ее переменить, однако она, не успев достичь ближайшей крестьянской усадьбы, внезапно споткнулась и рухнула на колени. Всадник соскочил наземь, хотел помочь ей подняться; несчастное животное, напрягши последние силы, попыталось было встать, но, едва привстав на дрожащих ногах, вдруг повалилось набок, ноздри его окрасились кровью, и все было кончено.Вот уж незадача так незадача, промах, недостойный Петра Куканя из Кукани. Рассерженный на самого себя и на свою ослепленность жаждою мести, приведшую к тому, что он переоценил силы своего коня и уже в начале пути по Франции загнал его насмерть, Петр быстро, ибо уже спускались сумерки, освободил круп несчастного животного от сбруи, закинул ее себе за спину и быстрым шагом двинулся к северу по долине Роны, поросшей кущами редких фруктовых деревьев, похожими на валуны, что разбросаны по предгорьям Альп, высившимся с правой стороны. И тут ему снова не повезло, ибо после получаса энергичной ходьбы, вынырнув из березовой рощи, через которую пролегала дорога, он увидел в двадцати шагах от себя монаха, облаченного в такую же капуцинскую сутану, какая была на нем самом, с длинным капюшоном, отличавшим капуцинов от прочих монахов францисканского ордена, но, пожалуй, слишком уж ветхую, вкривь и вкось залатанную-заплатанную, выцветшую, грязную и рваную. Монах шествовал не спеша, спрятав ладони сложенных рук в рукава сутаны, надвинув капюшон чуть ли не до половины лица, решительно ступая босыми ногами по лужам и грязи и что-то негромко и мелодично мурлыча.Вступать в разговор с незнакомым капуцином — ей-ей, этого Петру хотелось бы меньше всего, ибо, если он и разбирался во многих областях, причем в некоторых проявил себя выдающимся специалистом, то мир церковный, монашеский, монастырский, к которому он принадлежал лишь по одеянию, был ему не только чужд, но и противен. Поскольку Петр не мог обойти поющего капуцина стороной — местность была пустынна и безлюдна, — то он прибавил шагу, надеясь деловито и без церемоний обогнать монаха; тщетно пытался он вспомнить на ходу, как по-французски сказать «Да восхвален будет Иисус Христос» и тем поприветствовать францисканца, но тут монах остановился и, растянув в ласковой улыбке губы, обросшие грязной жесткой щетиной, проговорил:— Вовремя посылает мне тебя Господь; хорошо, что ты поторопился, сын мой. Споем-ка на два голоса.Sapristi, черт возьми, подумал Петр.— Спасибо за приглашение, отче, — сказал он, — но уже смеркается, а я до смерти устал, ведь у меня, как вы заметили, пал конь, я промок до костей и хотел бы как можно быстрее забраться под крышу и согреться у очага.— Город Оранж недалеко, а остаток пути покажется нам короче, если мы будем петь, — гнул свое монах. — В городе, наверное, найдутся добрые люди, которые не откажут нам в ломте хлеба и крыше, спасительной в непогоду.Проклятье, подумал Петр, ибо слова монаха напомнили ему, что орден францисканцев, точнее капуцинов, — нищенствующий и его братья могут жить только подаяньем.— И может статься, — добавил заплатанный монах, — я сообщу тебе кое-что полезное. А пока давай споем. Я начинаю первую фразу, ты же повторяй ее, пока я буду петь вторую, и такого порядка держись, пока не допоем до «дин, дан, дон», а потом начинай все сначала, да ты ведь сам все знаешь, сын мой, а?И монах начал осипшим баритоном:— «Frere Jacques, frere Jacques»…Когда он допел этот стих, Петр повторил его в той же тональности и в том же ритме, но только в чешском звучании.— «Брат мой Янек, брат мой Янек…»Ибо это оказалась песенка, которой когда-то, очень давно, обучил его фамулус, брат, прислуживавший его отцу, монах Августин, и которую исполняли как канон, когда певцы — сколько бы их не было — двое, трое или четверо, — поют одно и то же, но со сдвигом, с опережением на такт один по отношению к другому. Когда Петр начинал свое «Брат мой Янек», монах уже брался за следующую строфу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47