Гонория открыла глаза, поднялась, взглянула на меня с таким выражением, которое ясно показывало, что она не помнит ничего, что с нами было вчера, и сказала: — Мне хочется есть.
О, Боже мой!..
Но нет1 Я не стану описывать, как мы провели этот новый день бедствий и другие, которые последовали за ним. Можно ли передать на бумаге все наши мучения, и поймет ли их сытый, беспечный читатель? Довольно сказать, что если его когда-нибудь трогала участь злополучного Робинзона, то наша участь должна тронуть во сто раз больше, потому что мы были во сто раз злополучнее. Робинзон нашел пособие в обломках своего корабля, в останках корабельного груза; он был силен и здоров, попал на остров, который представил ему средства к удовлетворению главных потребностей жизни. Мы, напротив того, были лишены малейших пособий и слабы, изнурены; песчаный берег, на который выбросила нас буря, не производил ничего, кроме кокосов, да и тех нам нельзя было достать; обувь наша в один день превратилась в лохмотья; ноги, руки, лица были изранены, исцарапаны; мы не могли идти дальше в глубину острова. Гонория едва двигалась, я не смел ее оставить, и она сама не отпускала меня. Какое же сходство между нашим положением и положением Робинзона? О да, мы были во сто раз злополучнее!
Однако милосердный Творец не дал нам умереть с голода. Каждый день, хотя и с большими трудами и уничтожая в себе последние остатки сил, я добывал один или два кокосовых ореха, и эта скудная пища более месяца поддерживала наше существование. Но долго ли мы могли жить такими средствами? Пройдет пора кокосов, и тогда чем нам питаться? К тому же погода, очевидно, становилась хуже: каждую ночь выпадала холодная роса, иногда шли дожди, а одежда наша была в самом плачевном состоянии. Гонория занемогла; я тоже. Смерть, со всеми своими ужасами, приближалась к нам; мы уже видели ее в наших тусклых глазах, в нашем болезненном сне и тяжелом дыхании. Гонория смиренно ожидала удара, но с некоторого времени ее стала мучить странная мысль, что тело ее после смерти будет валяться на песке, непогребенное. Напрасно я старался успокоить ее; она ничего не слушала, и однажды утром, кинувшись со слезами в мои объятия, стала просить, чтобы я выкопал ей могилу. Я не боялся смерти, потому что видел неизбежность ее; но мне не нравилась такая работа, и я употребил все способы, чтобы уговорить Гонорию. Тщетно!.. Она плакала, умоляла; я должен был, наконец, уступить; мы потащились вместе отыскивать уголок для своей общей могилы, и одно прекрасное место, закрытое со всех сторон деревьями и кустарниками, привлекло внимание Гонории.
— Вот здесь, — сказала она.
Я отмерил три шага вдоль, два поперек, и мы принялись за работу. Земля в этом месте была черна и рыхла; она, очевидно, состояла из сухих листьев и других остатков растительного покрова почвы, которые накапливались тут в течение нескольких столетий. Поэтому работа наша шла не очень медленно. Мы трудились почти целый день; к вечеру стал накрапывать дождь и сделалось очень холодно; море гудело вдали, ветер шумел над нашими головами, и я видел сквозь ветви кустарника, как серые, белоголовые волны перекатывались через коралловую гряду. Между тем Гонория не хотела бросать работу. Но, наконец, дождь хлынул рекой, гром загремел в черных тучах, густая мгла окружила нас. Мы принуждены были уйти из рощи и пустились бежать, спотыкаясь на каждом шагу, к той пещере, в которой Гонория провела первую ночь и которая с того времени сделалась постоянным ее убежищем в случае непогоды. Я помог слабой Гонории вскарабкаться на скалу, наломал веток и заложил ими отверстие пещеры. Но эта мера предосторожности от дождя была почти бесполезна: сырость уже успела проникнуть в пещеру, да и ветки, которыми я заслонил отверстие, также были мокрыми. Гонория жаловалась, что ей неспокойно. Однако мы провели таким образом всю ночь, страшную ночь, в продолжение которой ни на минуту не прерывались оглушительные раскаты грома и стон волн. Я ходил около пещеры, останавливался, прислушивался, спит ли сестра моя, и ничего не слышал. Иногда мне приходило в голову, что она умерла; но Гонория начинала говорить со мной или читать молитвы. Наконец стало светать; гроза прекратилась. В это время Гонория сказала мне, что чувствует боль во всем теле, однако надеется уснуть. Больше я не слышал ее голоса. Когда солнце поднялось высоко на горизонте, я открыл пещеру. Гонория спала, Я взял ее на руки и осторожно перенес на песчаное возвышение, которое успело просохнуть. Но тут силы мои, истощенные долгим бдением и работой, совершенно меня оставили. Я присел недалеко от спящей девушки, тело мое невольно пошатнулось, голова упала, и я заснул. Ужас, какого мне еще никогда не случалось испытывать, охватил все мое бедное существо, когда через некоторое время, открыв глаза, я увидел подле себя Гонорию, стоящую на коленях и дергающую меня за платье. Мне показалось, что я вижу какое-то привидение. Щеки ее пылали, глаза бегали, все тело тряслось.
— Вставай! Вставай, лентяй! — говорила она дрожащим и хриплым голосом. — Вставай! Пора копать могилу!
Я легко догадался, что это значит: Гонория была в горячке. Несчастная! Как мне хотелось, чтобы мы оба умерли в это же мгновение! Осмелюсь ли сказать, к чему подстрекал меня демон-искуситель? Да, должно сказать. Я поднял Гонорию, и рука моя невольно упала на ее шею, чтобы одним разом прекратить все муки страдалицы. Но Бог дал мне силу устоять против адского помысла. Я принес сестру мою к ручью и набрал воды; она пила с жадностью, потом устремила на меня свой огненный, блуждающий взор, и не могу сказать, узнала меня или нет, только губы ее повторяли беспрестанно: — Могилу! Могилу!
Не зная, что делать, страшась сопротивлением увеличить болезнь Гонории, я перенес ее к нашей могиле и принялся за работу. Она стала спокойнее, говорила со мной беспрерывно, и все торопила меня.
— Я богата, очень богата, — говорила она. — У меня много денег на корабле «Санта-Анна». Если ты будешь прилежно работать, я велю тебя щедро наградить… Ах, Боже мой! Как это забавно, что я сама распоряжаюсь своим погребением!.. Но что делать, иначе нельзя! Отчего ты так худ и бледен? Какая у тебя скверная борода! Как ты загорел! Ты совсем не похож на моего брата, на моего милого Ардента! Смотри, делай просторную могилу, чтобы в ней можно было поместиться мне с папой, мамой и Ардентом. Я не знаю, где они теперь; но они придут. Работай проворнее. Ох, как ты неповоротлив! Вот они уже идут, я слышу… Они идут, а могила еще не готова!
Гонория упала без чувств на траву. Я бросил свою проклятую работу. Боже мой! Или я также сошел с ума? Мне слышится ворчанье какого-то дикого зверя, лай собаки и еще чей-то странный голос, который не может быть голосом живого человека… Кустарник шумит, трещат сухие сучья, шелестят листья… Вот из чащи выбегает маленький зверек; за ним гонится собака; но .. она с визгом кидается ко мне: это Баундер! И спустя еще мгновение я вижу перед собой Югурту.
Первым движением моим было броситься на шею к своему черному брату и другу.
— Югурта! — вскричал я. Но глаза мои обратились на Гонорию, и я сказал: — Югурта, она дышит! Спаси ее!
Не теряя ни секунды, негр схватил Гонорию на руки и побежал с нею в лес. Я скоро потерял его из вида, но Баундер остался со мной и послужил мне верным проводником. Пройдя около двух миль, мы выбрались на обширный луг, прорезанный довольно широким ручьем. На берегу его, под тенью платанов, стоял прочный и красивый шалаш. Я вбежал в нею, не обращая внимания ни на что. Гонория лежала на мягкой постели из мха. Она дышала; казалось, что она спит. Я нагнулся к ее изголовью и в изнеможении упал на пол.
VII
Пропустим несколько дней, которые следовали за этим происшествием. Я захворал такой же горячкой, какая была у Гонории; точно так же бредил, казался помешанным, и это продолжалось у меня дольше, чем у нее. Помню, что однажды, очнувшись от беспамятства, я увидел подле себя Гонорию. Такое неожиданное зрелище произвело благодетельный переворот в состоянии моего здоровья; горячка тотчас прошла, и только остались слабость, онемение, следствия долгой и изнурительной болезни. Но я чувствовал себя совершенно счастливым, когда держал руку Гонории, ласкал Баундера и видел выражение удовольствия на лице Югурты.
Я начал думать, что мы выброшены на один из островов Дружбы, где жители достигли некоторой степени цивилизации. Мне давали молоко, рыбу, мясо и что-то похожее на хлеб. Однажды утром Гонория поднесла мне кружку легкого и приятного вина: это еще более убедило меня, что мы находимся в стране образованной.
Но как я ошибался! Все, что я видел вокруг себя, все это было делом Югурты, одного Югурты! Когда здоровье мое укрепилось до такой степени, что я с помощью Гонории мог выйти из шалаша, мне показалось, что я в раю: так прекрасно Югурта устроил наше убежище! И в одном уголке этого земного рая я увидел самого устроителя, сидящего над ручьем, подобно статуе спокойствия, высеченной из черного мрамора. Увидев меня, он бросился целовать мои руки. Я заключил его в братские объятия, Гонория улыбалась… О, никогда не забуду я этой минуты!
Через несколько дней я был совершенно здоров; Гонория тоже. Лицо ее сияло прежней свежестью, и мне казалось, что она никогда еще не была так хороша. Наряд ее представлял что-то странное, однако вовсе не безобразное: он был сделан из остатков ее прежнего платья и ткани особенного рода, которую приготовил Югурта из коры дикого шелковичного дерева, размачивая ее в морской воде и расколачивая на камне. Гонория ходила с непокрытой головою, украсив свои гладко причесанные волосы несколькими живыми цветками; когда же ей случалось удаляться из хижины для прогулки или для ловли птиц, она надевала шапочку из мелких, очень красивых, разноцветных перышек. На ногах носила она полусапожки из звериной кожи, мехом внутрь, и уверяла, что это самая удобная обувь, какую она только знает.
И моя одежда также была починена благодаря усердию и искусству Югурты, который, должен признаться, постоянно приводил меня в удивление своей удивительной изобретательностью. Я получил широкое нижнее платье из той же шелковистой материи и кафтан из звериной кожи. Обувь моя была такая же, как и у Гонории; на голове меховая шапка или соломенная шляпа.
Когда мое здоровье восстановилось, мы принялись расширять свое жилище и вводить в нем разные новые удобства. Шалаш, построенный Югуртою, был одним из тех зданий, которые можно назвать первыми опытами архитектуры под ясным и жарким небом. Толстые жерди, врытые в землю и связанные между собой мелкими ветками, составляли четыре стены в виде параллелограмма. Вершины их были наклонены к центру и образовали кровлю. Листья кокоса и сахарного тростника защищали шалаш от дождя. С обеих сторон стен, то есть изнутри и снаружи, сделана была земляная насыпь. Югурта обложил эту насыпь дерном снаружи и звериными кожами внутри, что составляло два прекрасных дивана. Но мы не довольствовались всеми этими удобствами и решили построить другой домик для Гонории. Длинные жерди и особая глина, которая очень скоро твердела на солнце, послужили нам для строительства столовой и гостиной. Они соединялись между собою отверстием в виде двери, с кожаной занавеской. Выход был только из этой комнаты, в другой мы сделали окно, которое также закрывалось кожей, важное улучшение по сравнению с первобытным шалашом Югурты, в который свет и воздух проникали только через одно отверстие, служившее входом. Наконец, мне пришло в голову еще усовершенствование: не зная, какова иногда может быть погода на нашем острове, я задумал устроить камин для Гонории. Главная трудность состояла в трубе. Однако, при помощи сметливого Югурты, мне удалось слепить все это из глины, о которой я упоминал.
Мы праздновали веселым обедом новоселье Гонории. Жизнь наша потекла мирно; мы привыкли к своему положению, не имели недостатка в вещах первой потребности, но каждый день придумывали себе еще какие-нибудь удобства. Пищу нашу, кроме плодов, составляли кабаны, рыба, устрицы, дичь; посудой служили раковины и скорлупа кокосовых орехов. Югурта показал удивительную изобретательность и большое искусство в удовлетворении нужд и даже многих прихотей: без всяких других орудий, кроме острого камня, раковины и простой палки, он был у нас каменщиком, плотником, столяром, садовником, охотником, рыбаком и, наконец, виноделом. Да, виноделом, потому что он делал чрезвычайно вкусное и здоровое вино из пальмового сока. Мы с Гонорией не могли надивиться его искусству, а он смеялся, прыгал и казался счастливейшим человеком в мире.
— Добрый Югурта! — говаривала Гонория. — Но чем все это кончится, мой милый Ардент? — прибавляла она, пожимая мне руку.
«Чем кончится?» Этот вопрос начал и меня тревожить с некоторого времени. Пока умственные способности мои были устремлены на удовлетворение наших первых потребностей, я не простирал своих мыслей далее домика Гонории, далее ее камина, мебели, нашей пищи, одежды; но когда существование наше было обеспечено всем, что нужно в физическом отношении, тогда в душе моей возникла новая потребность, потребность счастья.
Ни время, ни болезнь, ни несчастия не истребили во мне страсти к Гонории. Я избегал ее, но напрасно: она была со мною везде, каждый час, каждую минуту. Удалялся ли я в чащу леса, садился ли на приморской скале, повсюду образ ее следовал за мною, веселый, живой, обольстительный, и я скоро заметил, что в эти минуты уединения Гонория была для меня вдвое опаснее, чем тогда, когда она в самом деле сидела возле меня: в эти минуты казалось мне, что ее взгляды, речь, движения повинуются могуществу демона, который обладает мною; я приходил в бешенство, в отчаяние.
Чтобы исцелить себя от этой страшной болезни, я предался самому тяжелому труду, поминутно выдумывал новые улучшения в нашем жилище, работал с утра до ночи и замучил самого Югурту, который до того времени казался неутомимым. Но что же вышло из этого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16