https://wodolei.ru/catalog/mebel/tumby-pod-rakovinu/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


— Далеко.
— Ты был когда-нибудь в городе?
— Нет, ни разу.
— Как он называется?
— Название не помню.
— Когда ты родился?
— Не знаю.
— А когда празднуют твой день рождения?
— В мае. Пятнадцатого мая.
— А где же находится ваша деревня?
Молчание.
— Ваша деревня в Белоруссии? Или на Украине?
— Я не знаю.
— Ваша деревня в лесу или в степи?
— В лесу. Большой лес, хороший.
— А речка у вас есть?
— Есть. И пруд. Мы там рыбу ловим.
— А как называется ваша речка?
Пожав плечами, спящий ответил, как ребенок:
— Просто речка.
— Спросите его, какие культуры там выращивают на полях? — подсказал шепотом Раковский.
— Это идея! — одобрил Морис и задал такой вопрос спящему Павлику.
— Погоди-ка, сейчас скажу… Рожь сеют… Пшеницу… Горох, овес сеют. Лен…
— Очень хорошо, — обрадовался Морис. — Значит, северо-западные области России. Но вряд ли Украина или Белоруссия: он говорит, по-моему, без всякого акцента. Надо будет потом проверить, знает ли он украинский или белорусский язык. Продолжим. У тебя есть братья, Павлик?
— Есть брат.
— Как зовут твоего брата?
— Боря… Борис.
— Он старше тебя?
— Да.
— Сколько ему лет?
— Четырнадцать.
— А сестренка у тебя есть?
— Да.
— Одна сестренка?
— Да.
— Как ее зовут?
— Наташка… Наташка очень красивая, — добавил он вдруг с нежностью и забавной детской гордостью.
— Она маленькая?
— Да.
— Сколько ей лет?
— Четыре годика.
— А бабушка у тебя есть?
— Она умерла в прошлом году.
Отвечая на вопросы Мориса, спящий Павел рассказал, что его отца зовут Николаем и он сторожит лес, а маму — Ольгой, она работает на ферме в колхозе. Назвал он и несколько имен своих приятелей-мальчишек.
— Сколько сразу нового мы узнали, — радовался Морис, потирая руки. — Вот теперь можно искать.
— Но почему он заговорил вдруг так свободно и откровенно? — встревожилась я. — Ничего больше не скрывает. Тебе не кажется это странным?
— А чего же ему скрывать? — рассмеялся муж. — Ведь мы забрались по ту сторону последнего шокового барьера. Ему сейчас восемь лет, и он еще не знает, что через год попадет в эту проклятую школу, где будут пытаться заставить его забыть о родном доме и близких… — Посмотрев на спящего, Морис добавил: — Ну вот, теперь ты можешь спать спокойно, Павлик. Томас Игнотус исчез навсегда.
Когда Павел проснулся, Морис рассказал ему, что мы узнали из его ответов, и деловито добавил:
— Ну, нашли вашу родину, теперь-то уж наверняка. Дело сделано, и можно собираться домой.
— Вы уже хотите уезжать? — насторожился Раковский.
— Да. Дела ждут. А потом надо и собираться в Россию. Ведь задача перед нами стоит далеко не простая. Павел родился несомненно в России, но где именно — этого мы пока не знаем. Поедем искать, а пока я спишусь с нужными организациями и с моими русскими друзьями и коллегами, они постараются нам помочь. Согласны?
Павел молча кивнул. По-моему, он был вконец ошеломлен всё новыми и новыми неожиданностями, обрушившимися на него. Он сидел молчаливый, притихший.
Только теперь Морис дал ему прослушать все записи, сделанные во время сеансов гипноза, сопровождая каждую подробными комментариями.
Поразительно, что, слушая собственный голос, Павел все-таки не понимал самого себя, говорящего во сне по-русски. Морису приходилось переводить ему свои вопросы и его собственные ответы!
— Видите, дружище, даже кратковременное пребывание в этой зловещей школе оставило в вашей психике шоковый барьер, — пояснял ему Морис. — Но теперь мы, кажется, его преодолели, и дело пойдет легче. Важно, чтобы вы поняли: воспоминания о школе не опасны, в них нет теперь ничего секретного, ничто вам не угрожает. Когда вы хорошенько свыкнетесь с этой мыслью, воспоминания тех лет начнут все чаще и свободнее всплывать в вашем сознании — я уверен в этом.
— Мне уже кое-что вспоминается, — сказал Павел. — Отдельные сценки, лица…
— Отлично! — обрадовался Морис. — Значит, дело пойдет на лад.
— Записывайте, пожалуйста, все, что вспомнится об этой школе, я вас очень прошу, — вмешался Раковский. — Для нас важна каждая деталь. Особенно имена.
— Да, ведь один из тех, кто мучал вас в ней, и сейчас преспокойно ездит по дорогам Европы в своем новеньком «оппель-капитане» и даже пытался вас убить. Так что в самом деле все записывайте, что вспомнится. Юридической силы, правда, ваши воспоминания иметь не будут, но Георгию могут пригодиться. А кроме того, это будет неплохая гимнастика для вашей памяти. Надо постараться ее получше расшевелить.
Морис не может сидеть без дела и, видно, очень соскучился по своим исследованиям. Как ни уговаривал Георгий нас задержаться, через два дня мы отправились домой.
Раковский сам отвез нас на аэродром.
— Я так виноват перед вами, — забавно сокрушался он. — Здесь кругом ведь такие живописные места, леса, пляжи. А вы ничего не успели увидеть.
— Ничего, — утешила его я. — Мы сами виноваты. Приедем сюда специально в следующий раз, чтобы отдохнуть на пляже и осмотреть все красоты.
— И поплясать на кострах с вашими красавицами, — подхватил Морис. — Мы вам напишем, Георгий, и непременно приедем.
— Да, я вас очень прошу написать, как пойдут дальше поиски. Меня тоже захватила ваша судьба, — повернулся Раковский к Павлу. — От всей души желаю вам поскорее найти родных.
— Спасибо! Хорошая у вас страна! — вдруг с непривычной для него порывистостью сказал Павел, крепко пожимая ему руку. — Честное слово, жалко, что я не здесь родился.
Раковский был явно растроган, но торжественно ответил:
— Россия — хорошая родина…
7
В Россию мы попали лишь на следующий год.
К этой поездке следовало тщательно подготовиться, чтобы не искать вслепую. Россия велика, мало ли в ней деревень, которые называются не то Вазово, не то Васино и где сеют лен среди лесов, возле прудов и речек? И тысячи людей ведь потеряли там близких в годы войны, — не так-то просто найти среди них Николая и Ольгу Петровых, брата Борю и сестрицу Наташу. Да и живы ли они?
Забот было немало, так что осень и зима пролетели быстро. Всепомнящий Ганс соскучился без нас и опять услаждал меня и Мориса чужой мудростью и удивлял своими штучками.
— Куда исчез кувшин с молоком? — спрашивал он вдруг за обедом.
— Вот он, перед вами.
— О простите, Клодина! Я уже не раз замечал, что если мысленно представлю, будто молочник стоит на левом конце стола, а там его не окажется, то уже вообще не могу увидеть кувшина, даже если он у меня под самым носом. Такие вещи делают меня совершенно растерянным и несообразительным…
Или он жаловался:
— Зашел сейчас в кафе, попросил мороженого. «Вам сливочного или шоколадного?» — спрашивает официантка таким грязным голосом, что сразу как осколки угля посыпались на это мороженое. Разве его можно есть? Я встал и ушел.
Да, с нашим Гансом не заскучаешь.
С Павлом мы виделись довольно редко: ему приходилось много работать. Но Морис все-таки заставил его учить — вернее, вспоминать — русский язык, не упустив, разумеется, случая испытать на нем гипнопедию: иногда Павел ночевал у нас и магнитофон нашептывал ему, спящему, русские слова и правила грамматики.
Память о прошлом постепенно возвращалась к нему. Постепенно он действительно припомнил немало важных подробностей о своем пребывании в фашистской школе. Вспомнил имена некоторых преподавателей и то, как старательно пытались они выбить из детей все воспоминания о прошлом. За подслушанный разговор с другими ребятами о доме тут же сажали в карцер на несколько дней, давали только по куску черствого хлеба вместо обеда, а утром и вечером лишь по стакану воды, вспоминал Павел.
Выпустив из карцера, ребенка вызывали и спрашивали: как зовут отца и мать? Если он по неосторожности отвечал, ему делали укол каким-то лекарством и снова отправляли в карцер.
— Такую проверку постоянно устраивали, — рассказывал Павел. — Играешь в саду с ребятами, тебя остановят и спросят: «Как имя твоей матери? Надо уточнить в анкете». Ответишь — тебе укол и в карцер…
Эти отрывочные воспоминания, постепенно всплывавшие в памяти Павла, делали теперь понятным многое, что озадачивало Мориса в его поведении.
Видимо, подвергали детей и гипнотическому внушению.
— Нас вызывали и заставляли смотреть в глаза, — вспоминал Павел. — Или велели глядеть на такой шарик блестящий, качается на нитке.
Морис кивнул и сказал:
— А дети ведь особенно легко поддаются гипнозу. Не удивительно, что при такой «обработке» он подсознательно боялся пилюль и таблеток, тревожился на первом сеансе, а на все мои вопросы отвечал: «Не знаю…»
Понятной стала и фраза, однажды сказанная во сне Павлом: «Нам все разрешают. Делай что хочешь после занятий…» Оказалось, это было вовсе не проявлением хоть какой-то небольшой заботы о детях, а тоже изуверским расчетом, дьявольской психологической ловушкой. Детям нарочно разрешали делать все, что дома не позволяли родители. Их учили быть жестокими и поощряли драки, всякие подлые поступки, чтобы вытравить все человеческое, доброе, сделать послушными исполнителями «воли фюрера».
Морис провел еще несколько сеансов гипноза, потому что неясным оставалось многое: например, как мальчика вывезли фашисты из родных мест и каким образом он после Болгарии попал в Швейцарию. Но эти расспросы мучали Павла.
Судя по отрывочным воспоминаниям, в Швейцарию его вывез кто-то из охраны школы, сумевший, видно, дезертировать в горячке фашистского бегства. Рядовому это было сделать проще: Павлу смутно припоминался какой-то «добрый солдат Альберт». Возможно, этот Альберт был родом из Швейцарии. А Павлик помог ему пробраться туда, служа своего рода «охранной грамотой»: кто заподозрит беглого солдата в отце, везущем домой сынишку?
Когда же мальчик стал обузой, его подкинули в монастырь.
Конечно, так ли все это было, мы могли лишь гадать. Морис не хотел злоупотреблять и копаться без крайней нужды в детских воспоминаниях Павла. Важно, что мы узнали главное. А с тем, что многое в его биографии, видимо, навсегда останется неясным, придется примириться, — так ведь обычно и бывает в жизни, в отличие от романов.
— Если бы научиться свободно управлять памятью и легко вызывать любые воспоминания! — мечтал Морис. — Заново пережить молодость, унять боль старых горестей — ведь это было бы настоящее путешествие во времени. Заманчиво, верно?
— Очень.
— Точи нож, да не слишком: лезвие выщербишь, — довольно ехидно вставил тут поучающим тоном Ганс, но Морис сделал вид, будто не слышит.
— Тогда бы мы научились и легко и быстро наполнять память нужными знаниями, за несколько минут закреплять в ней навыки, на приобретение которых теперь уходит вся жизнь. Но пока, к сожалению, память шутит над нами, — добавил он, вздохнув. — В голову лезут всякие пустяки, а нужное и важное мы никак не можем припомнить.
Все-таки Павлу удалось вспомнить еще несколько примет родного дома: имя покойной бабушки, пруд со старыми деревьями возле села.
— А горы есть возле вашей деревни? — усыпив его, снова начинал Морис.
— Нет, гор нет. Откуда?
— Что ты любишь делать?
— Рыбачить. В речке или в пруду.
— Павлик, а ты хочешь увидеть маму?
— Мамочку? Да я и сейчас вижу мамочку… И сейчас… — Голос у спящего Павла вдруг задрожал, на глазах выступили слезы.
— Как выглядит твоя мама? Она полная? Или худенькая?
— Полная.
Во время одного из сеансов Морис пробовал задавать ему вопросы на украинском и белорусском языках. Выяснилось, что Павел их не знает.
Все эти сведения муж сообщал в письмах в Москву. В ответ мы получили оттуда много адресов из организаций, специально занимавшихся розыском людей, потерявших друг друга. Их сотрудники, желавшие всей душой помочь Павлу найти родных, проделали огромную работу.
Особенно заинтересовали Мориса два адреса — в Смоленской области и под Ленинградом.
В сведениях о них вроде сходилось все с теми приметами, которые припомнил Павлик: имена родителей, брата и сестры, даже имя бабушки — «баба Люба». Обе деревни находились в лесу и возле речек. И в той и в другой сеяли лен.
Пруд, правда, был только в смоленской деревне. Но она называлась Вагино, а деревня под Ленинградом зато точно так, как помнилось Павлу, — Васино.
С нее мы и решили начать и в начале мая, опять втроем, оставив огорченным очень хотевшего отправиться с нами Ганса, вылетели в Ленинград.
В деревне Васино нас приняли очень радушно. Встречал даже колхозный хор, женщины в старинных костюмах пели русские песни, надеясь, что они помогут Павлу вспомнить родные места. Но, увы, ничего тут ему не вспомнилось. И в семье Петровых не признали в нем своего пропавшего без вести сына. Это была не та деревня.
Неудача постигла нас и в Смоленске. Мы долго ходили по деревне, сидели на берегу речки и пруда, но Павел не узнавал этих мест.
Больно было видеть, как седая женщина, Ольга Ивановна Петрова, потерявшая в годы войны не только сына, но и мужа, жадно всматривалась в лицо Павла и все повторяла дрожащим голосом, уже отчаявшись, но все еще надеясь:
— Павлик, ты вспомни, сынок: у тебя был такой зеленый грузовик… Заводная машинка… Отец тебе подарил. Помнишь, ты еще потерял ключик от него и сильно плакал. Помнишь?
— Мне очень жаль, — тихо ответил Павел и низко опустил голову.
Я отвернулась, не могла на них смотреть.
Грустные, усталые и разбитые вернулись мы в Смоленск. Вместе с сопровождавшим нас местным журналистом молча сели в холле гостиницы возле круглого стола, покрытого пыльной скатертью.
— Н-да, — вздохнул Морис. — А я, признаться, на эти адреса надеялся. В других письмах многие приметы не сходятся.
Помолчав, он сказал Павлу:
— Может, вспомните еще какие-нибудь приметы? Пусть мелочь, пустяк. Иногда они больше запоминаются.
— Вспомнился мне такой случай, — неуверенно проговорил Павел. — Глупость, пустяк. У меня разболелся зуб. Братишка стал пугать, что в больнице сделают больно, и предложил: «Давай, я его тебе сам вырву». Я Борису верил и согласился. Мы пошли куда-то за сарай. Помнится, там были кусты малины, кажется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12


А-П

П-Я