Выбор порадовал, цена супер
третьего превозносили в газетах, а по праву ли ему выпала такая честь – поди разберись; какой-то доселе никому не известный малый сделал открытие, а оно лежало на поверхности, и если бы вовремя обратить внимание… «Почему он, а не я? Почему…» – бормотал про себя тайный бунтовщик Квант, истомленный вечным и незримым единоборством с судьбою под лозунгом «Почему другой, почему не я?»
Может быть, нашего доблестного Кванта огорчало его происхождение: отец – пастор, мать – из крестьянской семьи? В нем самом много чего засело от крестьянина, но много и от пастора. Земные его устремления были насквозь пропитаны богословием, и все же крестьянин вечно путался в ногах у богослова. Ибо где же видано, чтобы человек, настроенный на миролюбивый и религиозный лад, был недоброжелателен, честолюбив и мстителен? Превыше всего Квант ставил правду, он всем это заявлял, в этом клялся, да так оно, собственно, и было. Все-то казалось ему недостаточно правдивым и ясным; счет никогда не сходился. Люди, куда ни глянь, либо неверно считали, либо путали падежные окончания. Он всем заявлял и клялся, что ни разу в жизни не солгал. Редкий случай, но не подлежащий сомнению, тем паче что стало известно о его разрыве с единственным другом, кандидатом на учительскую должность, которого он однажды уличил во лжи.
Как же беспомощен был Каспар перед лицом такой бдительности, такого соединения редких и примерных качеств, отличавших учителя, вернее, лучшую часть его учительской души! Нам с читателем, конечно, легко, нас-то не проведешь, нам видна каждая складочка в одежде учителя Кванта, и даже его сердце для нас бьется под прозрачной кожей. Наш пост – на высокой башне, мы наблюдатели, одаренные юмором; мы сопровождаем господина Кванта в мелочную лавку, где он учтиво просит отвесить ему полфунта сыра и при этом его беспокойно жадный взгляд регистрирует покупки других, все равно – кухарок или генералов; мы слышим его беседу с обер-инспектором Какельбергом, когда он с болью душевной сетует на испорченность юношества; мы видим, как каждое воскресенье, начищенный и наглаженный, он спешит в церковь и смиренно раскрывает свой молитвенник; мы знаем, что он почтителен с вышестоящими и не ведает снисхождения к подчиненным, что никто не вправе усомниться в его безупречном чувстве долга. Но мы также знаем, что каждый вечер, перед сном, он долго сидит в ночной рубашке на краешке кровати и, насупившись, вспоминает, что сегодня советник Герман с ним поздоровался довольно небрежно; до нас дошли прискорбные слухи, что Квант чувствительно вразумляет своих учеников, конечно же, только ленивых и строптивцев, заботливо высушенной испанской камышовой лозой, что он не всегда обращается со своей добродушной женой так нежно и внимательно, как при посторонних, почему те и твердят в один голос, что этот брак может служить блистательным примером взаимопонимания между супругами.
Для Каспара, не пользовавшегося, разумеется, нашим преимуществом – знать все и поспевать всюду, господин Квант был хоть и таинственно безрадостной, но, безусловно, весьма импозантной фигурой. У бедного юноши всякий раз перехватывало дыханье, когда господин Квант говорил с ним настойчиво докторальным тоном и притом в упор смотрел на него. Поначалу Каспар был удручен теснотой этого домашнего круга, где иной раз нельзя было остаться наедине даже со своими мыслями. Утешало его только то, что лорд, намеревавшийся уехать еще в декабре, до сих flop жил в Ансбахе. Стэнхоп хоть и утверждал, что сюда должны прийти какие-то важные для него письма, на самом деле дожидался возвращения президента Фейербаха. Его тревожило затянувшееся отсутствие этого человека – так путника тревожит надвигающаяся гроза.
Да и Каспара, по причинам совсем особого рода, ему оставлять не хотелось. Каждый день они гуляли вдвоем час или полтора, обычно поднимались на Дворцовую гору, а потом шли Бернадотовой долиной, что в прекрасном своем уединении как бы служила притвором сумрачных, уходящих вдаль лесов. На Каспара благотворно влияли эти прогулки по холодному, а часто и морозному воздуху.
Беседы их, вращавшиеся вокруг личного и близлежащего, переходили к общему, и тогда любое оброненное слово становилось интересным, оставаясь вполне безопасным, и поучительное не утрачивало очарования доверительности. Словно между ними существовал сговор, был заключен мир в самый канун смутно чаемой катастрофы, которая вконец разрушила былую красоту их отношений. Так они шли, с виду друзья, и в сфере, чуждой их житейским обстоятельствам, были искренне преданы друг другу; разница в летах и в опыте сглаживалась тем, что один охотно дарил слова, другой же с не меньшей охотой их принимал.
Лорда не только привлекала такая форма общения, он был положительно захвачен ею. Наконец-то он опять чувствовал себя непринужденно, никто не впрягал его в ярмо, не гнал кнутом к намеченной цели. Погруженный в себя и задумчивый, он печально размышлял о жизни, некогда кипевшей в его груди, и о том, что она оставила на долю бесцельной игре ума – той стихии, в которой человек познает человека. Над глубинами своего существования он проходил, как по хлипкому мостику, который рухнет в пропасть от первого же порыва ветра.
Говорить он больше всего любил о судьбе человека и ее превратностях, рассказывал, как начал тот и чем кончил этот, что ввергло в беду одного и что вознесло другого на вершину успеха, как один его знакомый, что ни день, роскошествовал за королевским столом, а через два года умер нищим в убогой мансарде. Многоразличны людские жребии; на высотах, куда так трудно взбираться, цветут цветы; но все здесь шатко, непостоянно, ни на кого, ни на что нельзя положиться. Не следует пренебрегать правилами, коими непременно должна руководствоваться деятельность отдельного человека. Стэнхоп заговорил о книге лорда Честерфилда, своего родича и отдаленного предка, в чьих прославленных письмах к сыну имеются превосходнейшие максимы. Потомок наизусть цитировал целые страницы оттуда. Этот же Честерфилд, в насмешку над родовой гордостью английских аристократов, повесил в своем замке две картины: на одной был изображен нагой мужчина, на другой – нагая женщина, а под ними надпись: Адам Стэнхоп, Ева Стэнхоп.
Граф нередко изумлялся, до чего же умен скупой на слова и простодушный Каспар, как удивительно меток в споре и самостоятелен в суждениях, как легко он схватывает самые противоположные понятия и связует их в своей богатой фантазии.
Катастрофа не заставила себя ждать. И вызвал ее повод самый незначительный. Однажды, когда они возвращались с прогулки, Стэнхоп пустился в рассуждения, как, мол, хорошо, когда человек не позволяет пережитому кануть в вечность, а напротив, старается извлечь из него нравственную пользу, обогащая свой разум письменными или устными воспоминаниями. Каспар спросил, что он, собственно, имеет в виду. Вместо ответа лорд, в свою очередь, поставил коварный вопрос, кстати сказать, давно его тревоживший: продолжает ли Каспар вести дневник?
Каспар ответил утвердительно.
– Не хочешь ли ты, при случае, мне почитать из него?
Каспар испугался, подумал и нерешительно отвечал: да, ему бы этого хотелось.
– Ну, и отлично, не откладывай дела в долгий ящик, – сказал Стэнхоп. – Я хочу только составить себе представление, как и о чем ты пишешь.
Войдя в дом, лорд последовал за Каспаром в его комнату и, дожидаясь, покуда тот примется читать, поудобнее устроился на канапе. В печке трещал огонь, на дворе с полудня дул теплый и влажный ветер, уже смеркалось, лиловая дымка окутывала далекие горы.
Каспар возился со своими книгами, время шло, а он, видимо, и не думал приступать к тому, чего так жаждал Стэнхоп.
– Ну, Каспар, – подал наконец голос нетерпеливый граф. – Я жду.
Каспар вдруг круто повернулся к нему и объявил, что читать не может.
Стэнхоп удивленно на него посмотрел, Каспар потупился. Дневник-де спрятан в куче разных других вещей, и ему трудно до него добраться.
– Так, так, – отвечал лорд, засмеявшись гнусаво и почти беззвучно. – Ты, оказывается, мастер находить отговорки, а я и не знал… Кто бы мог подумать…
Тут послышалось шарканье чьих-то ног, в дверь постучали, лорд крикнул: «Войдите!» – и в комнату медленно вошел Квант. Он сделал вид, что удивлен присутствием Стэнхопа, и тотчас же спросил, не угодно ли будет его лордству слегка подкрепиться? Лорд поблагодарил кивком головы и снова обратил пристальный взгляд на Каспара.
Квант немедленно смекнул, что здесь происходит что-то неладное, и почтительно осведомился, неужели у его сиятельства имеется повод быть недовольным Каспаром. Стэнхоп ответил, что у него есть причины для известного недовольства, и в кратких словах пояснил учителю, в чем тут дело. Затем, повернувшись к Каспару, сказал громким и резким голосом:
– Если ты вообще не намеревался посвятить меня в интимные подробности твоей жизни, то не надо было и обещать. А если ты пожалел о своем обещании, то надо было деликатно и своевременно взять его обратно, но прибегать к подобным уверткам, – здесь последовала небольшая, но красноречивая пауза, – мне кажется, недостойным как тебя, так и меня.
Он встал и вышел из комнаты. Квант последовал за ним. Внизу, в прихожей, Стэнхоп остановился и коротко спросил учителя, успел ли тот уже составить себе мнение о способностях и усердии Каспара.
– Я как раз хотел покорнейше просить ваше лордство подарить мне четверть часа времени, – отвечал Квант. Он снял с гвоздя масляный светильник и провел Стэнхопа в свой кабинет. Лорд уселся в кожаное кресло, положил ногу на ногу и со скучающим видом уставился в пустоту, покуда Квант подбирал листки своих заметок. Квант заверил лорда, что с первого же дня стал проверять знания Каспара, заставлял его писать диктанты, читать и считать, спрашивал правила немецкой и латинской грамматики, дабы составить себе представление о своем новом ученике.
– Ну, а результат? – спросил Стэнхоп, сдерживая скучливый зевок.
– Результат? Увы, довольно плачевный. Увы!
Вероятно, это было очень огорчительно для господина Кванта: «увы» он оба раза произнес весьма прочувствованным тоном. И еще его очень огорчало, что почерк Каспара оставлял желать лучшего.
– В его почерке нет свободы и размаха, да и с орфографией он не в ладах.
Вероятно, это было очень огорчительно для Кванта, когда человек не во всех случаях мог отличить дательный падеж от винительного.
– О функциональном значении сослагательного наклонения он и понятия не имеет, – сетовал Квант. – Что же касается устной речи, то в ней он, по моему наблюдению, значительно сильнее и даже превосходит общий уровень своего образования.
Предложения и связь между ними известны ему так хорошо, что он всегда правильно ставит точки, двоеточия, тире, а также вопросительный и восклицательный знаки, более того, иной раз даже точку с запятой, хотя ученые языковеды до сих пор спорят о применении сего знака.
И то хлеб, как говорится. Но с арифметикой – беда, да и только. Он еще не вполне справляется с четырьмя действиями. Ноль временами становится для него непреодолимым препятствием. А уж дроби, цепное правило, пропорции простые и сложные – здесь он бродит как впотьмах, но, странное дело, арифметикой занимается с наибольшей охотой.
– Чем вы это объясняете? – сонным голосом осведомился лорд.
– Я объясняю это так: любая арифметическая задача является для него замкнутым в себе целым. Воссоздавать таковое ему всегда интересно, и когда ему это удается, он торжествует. То же, что требует усидчивости, ему ненавистно, и он подыскивает самые неправдоподобные объяснения своей нерадивости. Неправильно решив легкую задачу, раздражается, даже злобствует, но ошибку, лежащую на поверхности, отыскать не может.
И далее: история, география, рисование, черчение. Что касается истории, то он, Квант, никогда и ни в ком еще не встречал такого равнодушного отношения к событиям отечественной и всемирной истории, к монархам, государственным деятелям, к битвам, переворотам, героям и землепроходцам. Занимает его разве что какой-нибудь анекдотец. Все это весьма прискорбно. А география! На земном шаре он, право же, не чувствует себя дома. Он часто рассеян во время занятий и ничего не запоминает. Нюрнбергские россказни о его феноменальной памяти кажутся мне загадкой, милорд, непостижимой загадкой.
Милорд был уже сыт по горло и ничего не хотел слышать о рисовании и черчении. Он прервал учителя, который вознамерился было показать ему образцы работ Каспара, заметив, что успехи в сих вспомогательных предметах хоть и представляются ему желательными, но большого значения он им не придает.
– Желательными, ваше лордство, – повторил за ним Квант, – но желательное необходимо растить и культивировать. Дух человеческий – это вертоград, в котором прекрасное произрастает рядом с полезным. Мне сдается, что самый могучий стимул, движущий Каспаром, – тщеславие. Тот, кому удастся удовлетворить его тщеславие, сможет из него веревки вить. И еще один вопрос, милорд: имеются ли у вас особые пожелания касательно преподавания закона божия? Я уже говорил с господином пастором Фурманом, согласившимся два раза в неделю давать уроки Каспару. Библию же я начал сам проходить с ним.
Стэнхоп не возражал, он хотел уйти, но Квант, смущенно запинаясь, заговорил о плате за стол и квартиру; он осмелился затронуть этот вопрос, поскольку положение жены сулит им новые денежные затруднения. Лорд, щедрый как всегда, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, согласился на прибавку. Отныне за обед Каспара Квант должен был получать двенадцать, за ужин – восемь крейцеров.
Желая загладить неприятное впечатление от разговора о деньгах, который его унижал и конфузил, Квант предложил посылать лорду периодические отчеты об успехах Каспара.
Стэнхопу все уже надоело, и он предоставил последнее на благоусмотрение Кванта.
– Было бы желательно, – не унимался тот, – рассматривать письма Каспара к вашему сиятельству как своего рода стилистические упражнения, я бы мог, разумеется, ничего не изменяя в его мыслях, исправлять наиболее существенные ошибки и красными чернилами выставлять отметки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Может быть, нашего доблестного Кванта огорчало его происхождение: отец – пастор, мать – из крестьянской семьи? В нем самом много чего засело от крестьянина, но много и от пастора. Земные его устремления были насквозь пропитаны богословием, и все же крестьянин вечно путался в ногах у богослова. Ибо где же видано, чтобы человек, настроенный на миролюбивый и религиозный лад, был недоброжелателен, честолюбив и мстителен? Превыше всего Квант ставил правду, он всем это заявлял, в этом клялся, да так оно, собственно, и было. Все-то казалось ему недостаточно правдивым и ясным; счет никогда не сходился. Люди, куда ни глянь, либо неверно считали, либо путали падежные окончания. Он всем заявлял и клялся, что ни разу в жизни не солгал. Редкий случай, но не подлежащий сомнению, тем паче что стало известно о его разрыве с единственным другом, кандидатом на учительскую должность, которого он однажды уличил во лжи.
Как же беспомощен был Каспар перед лицом такой бдительности, такого соединения редких и примерных качеств, отличавших учителя, вернее, лучшую часть его учительской души! Нам с читателем, конечно, легко, нас-то не проведешь, нам видна каждая складочка в одежде учителя Кванта, и даже его сердце для нас бьется под прозрачной кожей. Наш пост – на высокой башне, мы наблюдатели, одаренные юмором; мы сопровождаем господина Кванта в мелочную лавку, где он учтиво просит отвесить ему полфунта сыра и при этом его беспокойно жадный взгляд регистрирует покупки других, все равно – кухарок или генералов; мы слышим его беседу с обер-инспектором Какельбергом, когда он с болью душевной сетует на испорченность юношества; мы видим, как каждое воскресенье, начищенный и наглаженный, он спешит в церковь и смиренно раскрывает свой молитвенник; мы знаем, что он почтителен с вышестоящими и не ведает снисхождения к подчиненным, что никто не вправе усомниться в его безупречном чувстве долга. Но мы также знаем, что каждый вечер, перед сном, он долго сидит в ночной рубашке на краешке кровати и, насупившись, вспоминает, что сегодня советник Герман с ним поздоровался довольно небрежно; до нас дошли прискорбные слухи, что Квант чувствительно вразумляет своих учеников, конечно же, только ленивых и строптивцев, заботливо высушенной испанской камышовой лозой, что он не всегда обращается со своей добродушной женой так нежно и внимательно, как при посторонних, почему те и твердят в один голос, что этот брак может служить блистательным примером взаимопонимания между супругами.
Для Каспара, не пользовавшегося, разумеется, нашим преимуществом – знать все и поспевать всюду, господин Квант был хоть и таинственно безрадостной, но, безусловно, весьма импозантной фигурой. У бедного юноши всякий раз перехватывало дыханье, когда господин Квант говорил с ним настойчиво докторальным тоном и притом в упор смотрел на него. Поначалу Каспар был удручен теснотой этого домашнего круга, где иной раз нельзя было остаться наедине даже со своими мыслями. Утешало его только то, что лорд, намеревавшийся уехать еще в декабре, до сих flop жил в Ансбахе. Стэнхоп хоть и утверждал, что сюда должны прийти какие-то важные для него письма, на самом деле дожидался возвращения президента Фейербаха. Его тревожило затянувшееся отсутствие этого человека – так путника тревожит надвигающаяся гроза.
Да и Каспара, по причинам совсем особого рода, ему оставлять не хотелось. Каждый день они гуляли вдвоем час или полтора, обычно поднимались на Дворцовую гору, а потом шли Бернадотовой долиной, что в прекрасном своем уединении как бы служила притвором сумрачных, уходящих вдаль лесов. На Каспара благотворно влияли эти прогулки по холодному, а часто и морозному воздуху.
Беседы их, вращавшиеся вокруг личного и близлежащего, переходили к общему, и тогда любое оброненное слово становилось интересным, оставаясь вполне безопасным, и поучительное не утрачивало очарования доверительности. Словно между ними существовал сговор, был заключен мир в самый канун смутно чаемой катастрофы, которая вконец разрушила былую красоту их отношений. Так они шли, с виду друзья, и в сфере, чуждой их житейским обстоятельствам, были искренне преданы друг другу; разница в летах и в опыте сглаживалась тем, что один охотно дарил слова, другой же с не меньшей охотой их принимал.
Лорда не только привлекала такая форма общения, он был положительно захвачен ею. Наконец-то он опять чувствовал себя непринужденно, никто не впрягал его в ярмо, не гнал кнутом к намеченной цели. Погруженный в себя и задумчивый, он печально размышлял о жизни, некогда кипевшей в его груди, и о том, что она оставила на долю бесцельной игре ума – той стихии, в которой человек познает человека. Над глубинами своего существования он проходил, как по хлипкому мостику, который рухнет в пропасть от первого же порыва ветра.
Говорить он больше всего любил о судьбе человека и ее превратностях, рассказывал, как начал тот и чем кончил этот, что ввергло в беду одного и что вознесло другого на вершину успеха, как один его знакомый, что ни день, роскошествовал за королевским столом, а через два года умер нищим в убогой мансарде. Многоразличны людские жребии; на высотах, куда так трудно взбираться, цветут цветы; но все здесь шатко, непостоянно, ни на кого, ни на что нельзя положиться. Не следует пренебрегать правилами, коими непременно должна руководствоваться деятельность отдельного человека. Стэнхоп заговорил о книге лорда Честерфилда, своего родича и отдаленного предка, в чьих прославленных письмах к сыну имеются превосходнейшие максимы. Потомок наизусть цитировал целые страницы оттуда. Этот же Честерфилд, в насмешку над родовой гордостью английских аристократов, повесил в своем замке две картины: на одной был изображен нагой мужчина, на другой – нагая женщина, а под ними надпись: Адам Стэнхоп, Ева Стэнхоп.
Граф нередко изумлялся, до чего же умен скупой на слова и простодушный Каспар, как удивительно меток в споре и самостоятелен в суждениях, как легко он схватывает самые противоположные понятия и связует их в своей богатой фантазии.
Катастрофа не заставила себя ждать. И вызвал ее повод самый незначительный. Однажды, когда они возвращались с прогулки, Стэнхоп пустился в рассуждения, как, мол, хорошо, когда человек не позволяет пережитому кануть в вечность, а напротив, старается извлечь из него нравственную пользу, обогащая свой разум письменными или устными воспоминаниями. Каспар спросил, что он, собственно, имеет в виду. Вместо ответа лорд, в свою очередь, поставил коварный вопрос, кстати сказать, давно его тревоживший: продолжает ли Каспар вести дневник?
Каспар ответил утвердительно.
– Не хочешь ли ты, при случае, мне почитать из него?
Каспар испугался, подумал и нерешительно отвечал: да, ему бы этого хотелось.
– Ну, и отлично, не откладывай дела в долгий ящик, – сказал Стэнхоп. – Я хочу только составить себе представление, как и о чем ты пишешь.
Войдя в дом, лорд последовал за Каспаром в его комнату и, дожидаясь, покуда тот примется читать, поудобнее устроился на канапе. В печке трещал огонь, на дворе с полудня дул теплый и влажный ветер, уже смеркалось, лиловая дымка окутывала далекие горы.
Каспар возился со своими книгами, время шло, а он, видимо, и не думал приступать к тому, чего так жаждал Стэнхоп.
– Ну, Каспар, – подал наконец голос нетерпеливый граф. – Я жду.
Каспар вдруг круто повернулся к нему и объявил, что читать не может.
Стэнхоп удивленно на него посмотрел, Каспар потупился. Дневник-де спрятан в куче разных других вещей, и ему трудно до него добраться.
– Так, так, – отвечал лорд, засмеявшись гнусаво и почти беззвучно. – Ты, оказывается, мастер находить отговорки, а я и не знал… Кто бы мог подумать…
Тут послышалось шарканье чьих-то ног, в дверь постучали, лорд крикнул: «Войдите!» – и в комнату медленно вошел Квант. Он сделал вид, что удивлен присутствием Стэнхопа, и тотчас же спросил, не угодно ли будет его лордству слегка подкрепиться? Лорд поблагодарил кивком головы и снова обратил пристальный взгляд на Каспара.
Квант немедленно смекнул, что здесь происходит что-то неладное, и почтительно осведомился, неужели у его сиятельства имеется повод быть недовольным Каспаром. Стэнхоп ответил, что у него есть причины для известного недовольства, и в кратких словах пояснил учителю, в чем тут дело. Затем, повернувшись к Каспару, сказал громким и резким голосом:
– Если ты вообще не намеревался посвятить меня в интимные подробности твоей жизни, то не надо было и обещать. А если ты пожалел о своем обещании, то надо было деликатно и своевременно взять его обратно, но прибегать к подобным уверткам, – здесь последовала небольшая, но красноречивая пауза, – мне кажется, недостойным как тебя, так и меня.
Он встал и вышел из комнаты. Квант последовал за ним. Внизу, в прихожей, Стэнхоп остановился и коротко спросил учителя, успел ли тот уже составить себе мнение о способностях и усердии Каспара.
– Я как раз хотел покорнейше просить ваше лордство подарить мне четверть часа времени, – отвечал Квант. Он снял с гвоздя масляный светильник и провел Стэнхопа в свой кабинет. Лорд уселся в кожаное кресло, положил ногу на ногу и со скучающим видом уставился в пустоту, покуда Квант подбирал листки своих заметок. Квант заверил лорда, что с первого же дня стал проверять знания Каспара, заставлял его писать диктанты, читать и считать, спрашивал правила немецкой и латинской грамматики, дабы составить себе представление о своем новом ученике.
– Ну, а результат? – спросил Стэнхоп, сдерживая скучливый зевок.
– Результат? Увы, довольно плачевный. Увы!
Вероятно, это было очень огорчительно для господина Кванта: «увы» он оба раза произнес весьма прочувствованным тоном. И еще его очень огорчало, что почерк Каспара оставлял желать лучшего.
– В его почерке нет свободы и размаха, да и с орфографией он не в ладах.
Вероятно, это было очень огорчительно для Кванта, когда человек не во всех случаях мог отличить дательный падеж от винительного.
– О функциональном значении сослагательного наклонения он и понятия не имеет, – сетовал Квант. – Что же касается устной речи, то в ней он, по моему наблюдению, значительно сильнее и даже превосходит общий уровень своего образования.
Предложения и связь между ними известны ему так хорошо, что он всегда правильно ставит точки, двоеточия, тире, а также вопросительный и восклицательный знаки, более того, иной раз даже точку с запятой, хотя ученые языковеды до сих пор спорят о применении сего знака.
И то хлеб, как говорится. Но с арифметикой – беда, да и только. Он еще не вполне справляется с четырьмя действиями. Ноль временами становится для него непреодолимым препятствием. А уж дроби, цепное правило, пропорции простые и сложные – здесь он бродит как впотьмах, но, странное дело, арифметикой занимается с наибольшей охотой.
– Чем вы это объясняете? – сонным голосом осведомился лорд.
– Я объясняю это так: любая арифметическая задача является для него замкнутым в себе целым. Воссоздавать таковое ему всегда интересно, и когда ему это удается, он торжествует. То же, что требует усидчивости, ему ненавистно, и он подыскивает самые неправдоподобные объяснения своей нерадивости. Неправильно решив легкую задачу, раздражается, даже злобствует, но ошибку, лежащую на поверхности, отыскать не может.
И далее: история, география, рисование, черчение. Что касается истории, то он, Квант, никогда и ни в ком еще не встречал такого равнодушного отношения к событиям отечественной и всемирной истории, к монархам, государственным деятелям, к битвам, переворотам, героям и землепроходцам. Занимает его разве что какой-нибудь анекдотец. Все это весьма прискорбно. А география! На земном шаре он, право же, не чувствует себя дома. Он часто рассеян во время занятий и ничего не запоминает. Нюрнбергские россказни о его феноменальной памяти кажутся мне загадкой, милорд, непостижимой загадкой.
Милорд был уже сыт по горло и ничего не хотел слышать о рисовании и черчении. Он прервал учителя, который вознамерился было показать ему образцы работ Каспара, заметив, что успехи в сих вспомогательных предметах хоть и представляются ему желательными, но большого значения он им не придает.
– Желательными, ваше лордство, – повторил за ним Квант, – но желательное необходимо растить и культивировать. Дух человеческий – это вертоград, в котором прекрасное произрастает рядом с полезным. Мне сдается, что самый могучий стимул, движущий Каспаром, – тщеславие. Тот, кому удастся удовлетворить его тщеславие, сможет из него веревки вить. И еще один вопрос, милорд: имеются ли у вас особые пожелания касательно преподавания закона божия? Я уже говорил с господином пастором Фурманом, согласившимся два раза в неделю давать уроки Каспару. Библию же я начал сам проходить с ним.
Стэнхоп не возражал, он хотел уйти, но Квант, смущенно запинаясь, заговорил о плате за стол и квартиру; он осмелился затронуть этот вопрос, поскольку положение жены сулит им новые денежные затруднения. Лорд, щедрый как всегда, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, согласился на прибавку. Отныне за обед Каспара Квант должен был получать двенадцать, за ужин – восемь крейцеров.
Желая загладить неприятное впечатление от разговора о деньгах, который его унижал и конфузил, Квант предложил посылать лорду периодические отчеты об успехах Каспара.
Стэнхопу все уже надоело, и он предоставил последнее на благоусмотрение Кванта.
– Было бы желательно, – не унимался тот, – рассматривать письма Каспара к вашему сиятельству как своего рода стилистические упражнения, я бы мог, разумеется, ничего не изменяя в его мыслях, исправлять наиболее существенные ошибки и красными чернилами выставлять отметки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57