Павла долго и устало смотрела в его желчное, некрасивое и необаятельное лицо. Ей воочию виделось, как берущий интервью журналист вертится вокруг в поисках слабого места или пикантной подробности, но все его выпады разбиваются о каменную, непоколебимую самоуверенность первого режиссера столицы.
«Скажите, а почему из театра уволился такой-то?» - «Я не врач и не могу оказывать психиатрическую помощь». - «Газеты писали о громком скандале, когда такая-то, которую вы отстранили от работы, пыталась покончить с собой…» - «Бедняга не доигрывала на сцене, зато в жизни переиграет кого угодно. Если кто-то хочет покончить с собой, но его спасают, - значит, это спектакль…» - «Все говорят, что ваша последняя премьера…» - «А вы ее видели?» - «Н-не довелось, билетов, знаете ли…» - «Билеты все проданы на месяц вперед, но вы все равно сперва посмотрите, а потом поговорим…»
Павла вздохнула и решила дальше не читать, а попросту отнести Раздолбежу ксерокопию.
До вечера - до закрытия библиотеки - ее добычей стала подборка в журнале «Театр», несколько похожих статей в непохожих друг на друга газетах и едкая заметочка в «Сплетнице» - последняя премьера Рамана Ковича подвергалась искусыванию и ядовитым насмешкам. Герои, мол, передвигаются исключительно кругами, как на ипподроме, и говорят исключительно штампами, как в провинциальном музее, а если героиня обнажает грудь, - так хотя бы нарисовать его стоило, этот бюст, кружочками обвести, чтобы зритель так сказать, хоть некое подобие увидел… А что герой сгорает от страсти - об этом в программке надо писать, потому как бестемпераментный, белый как моль артист такой-то, загнанный режиссером в оболочку бешеного ритма, похож на детскую погремушку - такой же пустой и такой же шумный…
Библиотекарша уже стояла над Павлой, вроде как карающее привидение; Павла заказала ксерокопии, откусила от завалявшейся в «дипломате» булки и побрела домой.
В детстве ей случилось увидеть один из ранних спектаклей Ковича, тогда еще очередного режиссера какого-то мелкого театрика; «Девочка и вороны» - премьера обернулась взрывом, и даже спустя год билеты все еще невозможно было купить - за ними простаивали ночами. Четырнадцатилетняя Павла, сопровождаемая ревностным надзором старшей сестры Стефаны, попала на спектакль случайно, на «лишний билетик», и потом целый месяц пребывала в потрясении, в эйфории. И потом смотрела снова, и снова, и снова, потому что спектакль шел, наверное, лет десять…
Десять лет Кович сидел на своем троне - неотлучно. То есть он, конечно, странствовал по городам и весям, приходил в Драму главным режиссером и уходил снова, исчезал на год-другой и снова возвращался на гребне скандала, но трон лучшего режиссера - и так считала не одна только Павла - бродил за ним, как верная лошадь.
А потом он окончательно обосновался в театре Психологической драмы, разогнал половину тамошних актеров и набрал взамен своих людей. Павла видела несколько спектаклей - критики захлебывались от восторга, имея перед глазами самую обыкновенную, пресную лабуду. Павла вздохнула.
Все семейство было в сборе; Влай, муж Стефаны, играл с Митикой в настольный хоккей, и от его темпераментных бросков черная шайба то и дело вылетала за бортик и катилась под диван, и Митика начальственно указывал пальцем, и Влай послушно лез в пыльное царство потерянных вещей, копошился там, оставив на поверхности одни только тощие ноги в спортивных штанах, и возвращался довольный, с добычей. Стефана жарила блинчики - дым стоял коромыслом.
Павла совсем не хотела есть, но привычный напор сестры заставил ее через силу прожевать несколько ложек гречневой каши.
- А мы о Ковиче делаем передачу, - похвалилась она просто затем, чтобы не молчать.
- Да? - удивилась Стефана. - Ой как интересно…
И продолжала прерванный рассказ о положении дел в институте, о молодой сотруднице, делающий колоссальные успехи и обреченной на большое будущее в науке, о своем бездарном, но трудолюбивом заместителе, о большом конгрессе, который состоится в следующем месяце и на котором она, Стефана, будет вести секцию.
Глаза Стефаны по-рысьи горели. Про работу она умела говорить часами; Павла кивала и ковыряла вилкой остывающую кашу.
Тем временем мужская игра выплеснулась за границы игрушечного поля; вооружившись вениками, хоккеисты гоняли по квартире теннисный мячик. Павла добиралась до своей комнаты с предосторожностями, как альпинист на лавиноопасном участке. В коридоре ей досталось мячиком по щиколотке - Митика восторженно завопил; Павла плотно закрыла за собой дверь, села на диван и поставила на колени оранжевую коробку телефона.
«Он мне кассет не даст». - «Да? А зачем ты тогда мне нужна?.. Учись, милая, разговаривать с людьми, надо, чтоб дал… Позвони ему, похвали последнюю премьеру, ну, что хочешь…»
Павла поморщилась.
Собственно, что страшного? Что тяжелого и печального осталось в жизни, если саага больше - не будет?.. Подумаешь, какой-то зазнавшийся режиссер. Велика важность…
Гудки длились так долго, что она уже потянулась к рычагу, и в этот самый момент на том конце провода послышалось мрачное:
- Говорите!
Павла растерялась. Она, собственно, и позвонила затем, чтобы говорить, - но не ждала такого грубого и настойчивого побуждения.
- Говорите, ну?..
- Добрый день, - пролепетала Павла нежным голоском, одновременно игривым и елейным. - Господин Кович?
- Ну, - с отвращением подтвердила трубка.
- Вас беспокоит студия художественных программ, четвертый канал… Мы готовим передачу о вашем тво…
- Имя режиссера.
- Что? - сбилась с речи Павла.
- Имя режиссера передачи, не ты же ее делаешь, да?
За дверью пронзительно завопил Митика. Павла заткнула свободное от трубки ухо.
- А… режиссера? Господин Раздолбе… Господин Мырель, автор цикла о…
- Что, он сам не может позвонить?
- А… Я ассистент и хотела бы… кассеты…
- Потом, - сухо бросила трубка. - Я занят.
Короткие гудки.
«Найди хорошие слова… Работай. Хочешь сделать карьеру учись…» Павла вздохнула. Похоже, ей никогда не сделать карьеру.
Сарна брела, низко опустив изящную голову, обратив раструбы ушей к земле.
Камень отзывается первым. Камень вздрагивает от шагов, и отзвуки их, глухие и звонкие, разносятся на много переходов кругом, и сарна знает, что минуту назад в кривом коридоре двумя ярусами выше жадный коричневый схруль задрал самку тхоля. Задрал, утолив жажду крови, и теперь не знает, что делать с костлявым растерзанным тельцем - и без того сыт…
Дыхание. Сарне казалось, что она слышит его со всех сторон: разными голосами дышал сырой ветер. В темноте переходов толстый, громоздкий барбак гнался за барбачихой - и догнал, и к любовному игрищу примешалась изрядная доля жестокости. Барбаки похотливы; сарна испуганно дернула ушами.
Ее манила вода, но путь к реке перегорожен был страхом. Она бродила в дальних, пустынных коридорах, ловила ушами вздохи и отзвуки, но - все яснее и четче - осознавала наползающую, сочащуюся из провалов беду.
Она поднялась ярусом выше. За три прохода обогнула пасущуюся пару сородичей-сарн, поднялась снова, осторожно обошла сытого схруля и снова напрягла раковины ушей, пытаясь вычленить из хора безопасных звуков ноту своего беспокойства, - тщетно. Ничто не нарушало размеренной жизни Пещеры, а вместе с тем маленький зверь с проплешиной на груди все чаще и чаще вздрагивал, прислушивался и озирался.
Ее искали.
Ее искал напряженный взгляд, и огромные ноздри приплюснутого черного носа цедили ветерок Пещеры, по крупице вылавливая ее запах; сарна, почти лишенная нюха, интуитивно ощущала, как растекается ее дух по коридорам и ярусам, струйкой сбегает вниз и поднимается вверх, повисает над каменным полом, увязает во мхах…
Она брела, как потерянная. Ощущение неправильности, невозможности происходящего лишало ее сил.
Потом семейство маленьких тхолей, возившихся во влажном тупике, в ужасе ударилось в бегство; это случилось двумя ярусами ниже, там, где не так давно стояла и прислушивалась сарна с проплешиной и откуда ее увело нарастающее предчувствие. Один из тхолей попался на чьи-то зубы и огласил пещеру предсмертным визгом - прочие его сородичи спаслись, забившись в норы.
Сарна стояла неподвижно, как изваяние. Ее слух был сейчас единственным оружием, способным ее защитить.
Заколотили по камню копытца. Парочка влюбленных сарн неслась прочь, будто спасаясь от неминуемой смерти, и скоро стук копыт замер вдали - даже отзвуки угасли, съеденные мхом и расстоянием.
Потом метнулись, с топотом разбежались совокуплявшиеся барбаки.
Сарна стояла, и ей казалось, что вся живность Пещеры трепещет, разбегается, прячется, в ужасе уходит с пути бредущей по коридорам смерти.
Топот ног, отзвуки торопливых шагов; между сарной и тем, что приближалось, оставался сытый, дремлющий после трапезы схруль.
Глухое уханье. Грохот, сотрясение стен; жалобный вопль. По-видимому, схруль сослепу решил вступить в поединок, а разобравшись, кто перед ним, не получил уже возможности отступить…
Сарна затаила собственное неровное дыхание. Излив злобу в схватке со схрулем, преследователь остановится… Его инстинкт на сегодня удовлетворен, он не станет тратить сил на изнуряющее упрямое преследование…
Она ошиблась.
Теперь ее уши ловили уже отзвук шагов. Едва различимый треск зеленой подстилки - потому что по высохшему мху невозможно передвигаться бесшумно…
Она все еще стояла. Уже понимая необходимость бегства, уже осознавая бессмысленность сопротивления. В приближении того, кто ее искал, была какая-то давящая неотвратимость. Как будто там, в первый раз, у воды, была совершена ошибка. И то, что не свершилось тогда, обязательно произойдет сегодня - сейчас…
Еле слышный звук возник в конце коридора - и тогда она не выдержала и побежала.
И сразу поняла, что преследователь побежал тоже.
Все повторялось, но теперь она не верила в спасение.
Сливались перед глазами мерцающие пятна лишайников; звук копыт, наполовину съедаемый тонким слоем мха, метался среди нагромождений камня, и лишь в последнее мгновение сарна находила проход. Минута - и она вырвалась в темный зал, уставленный колоннами сталагмитов, метнулась в первый же попавшийся коридор - и ошиблась, потому что дорога обернулась тупиком.
Поначалу голый камень, звенящий от ее копыт и придающий миру ясное объемное звучание, обрадовал ее и вселил надежду, - но уже после второго поворота она поняла, что впереди нет ничего. Что звук возвращается, отражаясь от непреодолимой преграды, что перед ней стена. И она хотела расшибиться о стену на всем скаку - но естественная живучесть не позволила.
Коридор загибался вверх; сарна стояла в наивысшей его точке, спиной к поросшей мхом преграде. Здесь все поросло мхом, здесь было роскошное пастбище, а в глубокой щели, скрываемой пышным зелено-коричневым ковром, бежала струйка воды. И если осторожно разгрести мох копытцем… Сарна смотрела в глаза своей смерти. Сааг был крупным даже для своей породы. На жертву глядели желтоватые, широко посаженные глаза с огромными, презирающими темноту зрачками. Второй парой глаз казались раздувшиеся ноздри; за третью - и четвертую - пару сошли бы черные, влажно поблескивающие клыки. Передние лапы саага, широкие, как щетки, скрывали в себе по два набора втяжных когтей. Изогнутых ножей, умеющих протыкать жертву насквозь. Черная короткошерстная шкура плотно облегала мощные, безобразно выступающие мышцы; сааг был в пике своей формы. Не молодой и не старый, ненасытный, фанатично упрямый сааг, который добился-таки своего.
Сарна тяжело дышала. Холодный ветер Пещеры касался проплешины на ее груди, и ей казалось, что ледяные когти добрались уже до ее сердца.
Чуть слышно шелестел подо мхом ручей. Возможно, сааг чуял воду - но нежного журчащего звука он слышать не мог; круглые уши-раковины дрогнули, готовые поникнуть.
Сааг двинулся вперед. Беспомощность жертвы придавала предстоящему убийству своеобразный сладковатый привкус. Сааг шел - вернее, тек навстречу пойманной сарне: Переливались мышцы под лоснящейся черной шкурой.
Сарна смотрела; в тот самый момент, когда ее смерть совершала шаг над невидимым ручьем, в ободранной груди обреченного зверя беззвучно взорвалось желание жить.
Она поднялась на дыбы; движение, скорее, жалкое, нежели грозное. Ее крохотные копытца не в состоянии нанести саагу ущерба, а уводя из-под броска шею, она тем самым подставила под костяной нож свой нежный, с подпалинами живот.
Сааг понял это - но именно в эту секунду его мускулистая лапа, задняя правая, подобравшаяся перед прыжком лапа угодила в скрытую от глаз расщелину.
То, что ясно было круглым ушам сарны, оказалось для саага сюрпризом. Опьяненный своей властью, ошалевший от вкуса еще не пролитой крови, удивленный порывом беспомощной жертвы, он допустил ошибку - не связал в сознании запах воды и образ щели, по которой эта вода, как правило, течет.
Хищник, за всю жизнь не сделавший ни одного неверного шага, волей обстоятельств оказался неуклюжим, как барбак; лапа ушла глубоко в расщелину, раздраженный рев подхлестнул сарну - прыгнув с места, она пролетела под самым каменным потолком, над головой ревущего зверя, над арсеналом клыков и когтей, над бессильной яростью, над воплем о несправедливости и нечестной игре; она неслась, ничего не помня и ничего не чувствуя, и только инстинктивно отыскивала среди камней единственно верный, невидимый глазу выход.
* * *
Лора испугалась, услыхав в трубке ее голос.
- Павла?! Что с тобой такое, я тебя даже не узнала…
- Я заболела, - сказала Павла хрипло. - Я… больная.
Лора помолчала. Спросила осторожно:
- Врача вызвала?
- Я сегодня дома поработаю, спроси Раздолбежа… Можно я сегодня дома поработаю. Я ему… интервью расшифрую. Я заболела…
Лора вздохнула:
- Я перезвоню…
И перезвонила спустя минуту:
- Ладно, один день тебе, но чтобы все интервью, чтобы на завтра и чтобы материалы про Ковича… Болеутоляющее прими, Павла.
- Ага, - сказала Павла и повесила трубку.
1 2 3 4 5 6 7 8